Прошли годы разлуки, а собачка все равно узнала деда

[лУна%]

2

Должно быть, старой собаке, как и старому человеку, чаще всего снятся сны о той поре, которая называется молодостью...

Когда Жанна Стрельцова входила во двор дома-музея, взгляд ее невольно останавливался на собачьей будке под яблоней.

Пес был очень стар, ни шевелиться, ни рычать у него не было охоты. Целыми днями он подремывал: наверное, ему снилось то же самое, что и старому человеку.

— На мыло ему пора, — сказал однажды Леонтий Матвеевич, задерживаясь возле собачьей будки.

— Друга — на мыло? — удивилась Жанна такой жестокости.

Фразу о старой собаке она как-то обнаружила в записной книжице писателя. Что животным и зверям снятся сны — в это верилось еще с детства, когда мать, тихая, скромная библиотекарша, читала ей сказки. Новой, поразившей воображение девушки была параллель: старой собаке, как и старому человеку... Собачьи сны о собачьей молодости? Кто может знать о них что- либо определенное? Только писатели способны на выдумку...

В общем-то экскурсовод Жанна Стрельцова старалась уважать неулыбчивого Леонтия Матвеевича, но в отношении Друга она не согласилась с директором музея, уговорила соседского Витьку гулять с собакой, и теперь тот совершал прогулки чуть ли не ежедневно.

Сегодня мальчик увел Друга с утра, и никто не знал, где они бродили. Было уже за полдень, Жанна начала беспокоиться. Она вышла на крыльцо взглянуть, не видно ли паренька и собаки, и, к своему удивлению, заметила во дворе худощавого старика, которого заприметила еще два дня назад. Он сидел на скамейке в тени, напротив собачьей будки, то ли отдыхал, то ли ждал кого-то. Она решила заговорить с ним.

— Вы, должно быть, приезжий? — подойдя, спросила она.

— Правду сказать, племянника приехал навестить, — неторопливо произнес он.— На недельку прибыл. Племянник недалече живет, вот, значит, я и того — сюда...

Старик поднялся, обошел вокруг будки, стукнул палкой по крыше, даже нагнулся, заглянул внутрь. Жанна следила за ним с некоторым удивлением.

— А что ж собаки не видно? — задумчиво спросил он.

— На прогулку увели, — сказала Жанна.

Похоже, старик хотел еще о чем-то спросить, но во двор ввалились экскурсанты с теплохода, и ей пришлось извиниться второпях, поспешить им навстречу.

Спустя некоторое время Жанна опять увидела старика, тихонько вошедшего и ставшего в сторонке, чтобы никому не мешать. Был он задумчив и печален; по выражению его лица, по тому, как он слушал, можно было подумать, что этот много поживший человек знал такое, чего другие не знали и знать не могли. Зачем он второй раз пришел в музей?..

Вскоре Жанна пригласила группу в рабочий кабинет писателя. Старик вошел последним, осторожный, сосредоточенный, глаза его превратились в щелки.

Кабинет выходил окнами на Оку, берега которой зеленели лугами и перелесками. Тут сохранялся такой же порядок, как и при жизни писателя. Стояло плетеное скрипучее кресло, да поблескивали полированными боками устаревшие книжные шкафы

Писатель поселился в этих краях, в этом доме над Окой вскоре после войны. Очень любил он прогуливаться по городку и окрестностям. Если попадалась ему на улице дворняжка, он непременно окликал ее, старался приласкать: «Ну-ну, хороша морда!»

Говорили, что жившую во дворе овчарку он привез откуда-то с войны, сам смастерил ей будку под яблоней, сам выносил ей еду.

Последний его роман так и остался незаконченным — писатель внезапно умер в полночь за пишущей машинкой с недопечатанной страницей, схватившись рукой за сердце...

— А похоронили писателя во дворе, на речном берегу,— произнесла она последнюю фразу, какую обычно говорила в доме.

Она снова увидела старика, когда повела экскурсантов к могиле писателя. Он неподвижно сидел на пеньке под спокойно-величавой березой. С высоты берега хорошо проглядывались синеватые дали, извилистый проселок. На могиле стоял глыбистый камень с выбитым профилем лобастого мужчины да краснели кем-то положенные гвоздики.

Слева на тропе, сбегавшей к реке, зашуршали кусты; вскоре там показались загорелый крепыш в трусах, с рубашкой через плечо и серый, медлительный пес. Казалось, они не обратили внимания на стоявших у могилы людей. Пес обнюхивал ветки, безучастный ко всему остальному в мире, а преисполненный собственного достоинства мальчик держал его за поводок.

— Где это вы пропадали полдня! — накинулась на паренька Жанна.

— Так мы ж были у нас дома! — отозвался мальчик, нисколько не стесняясь людей.— Знаете, как он любит сосиски? Я ему свою порцию отдал. А суп он даже не попробовал, так и я ж не стал есть! Он все понимает, только разговаривать не может.

— Ладно, отведи Друга на место, — сказала Жанна.

Витька сделал несколько шагов, однако пес за ним не пошел. Там, где сидел на пеньке старик, ему захотелось узнать, чем пахли корни, выступавшие из-под земли, потом он стал принюхиваться к одежде, к ногам человека. Нет, Друг не смотрел старику в лицо, это было, пожалуй, ни к чему, а вот лежавшая на коленке, рука заинтересовала его, он несколько раз ткнулся в нее влажным носом, фыркнул. Старик сидел не шевелясь, давая собаке обнюхать себя; наконец не стерпел, прижал к ноге голову Друга. Тот несмело завилял хвостом и вот уж заскулил, положил передние лапы на колени старика и даже лизнул его в щеку.

— Узнал, шельмец, узнал! — взволнованно промолвил старик.

Пес поскулил и улегся у его ног: то ли чтобы успокоиться, то ли не держали усталые лапы. Он положил по привычке на них морду, как это делал возле будки, и глаза его сами собой стали закрываться от дремы. Старик был растроган и счастлив.

— Сколько лет прошло, а узнал! Вот что значит истинный друг человека!

— Так вы знали писателя, воевали вместе? — спросила Жанна.

— Как сказать, дочка... Случай один хорошо запомнился.

Экскурсанты уже плотно обступили старика, он оказался в центре. Витька уселся возле Друга прямо на земле.

— А произошел тот случай в дни победы, — начал он тем взволнованным голосом, каким говорят, когда воспоминания завладевают душой.— Я в летах был, но повоевал. Правда, в последний военный год с писателем все ездил, при нем состоял. Куда он, туда и меня посылали. Поколесили мы...

Прижмурившись, старик покачал головой: мол, теперь уж и не вспомнить всего, что было.

На реке из-за березовой рощи показался белый, нарядный теплоход. Он погремел музыкой, покрасовался меж берегов, осыпая их радостью, как дождем, и скрылся за бугром. И снова стало тихо и спокойно, только зелень вокруг, да солнце в вышине, да зыбкий блеск воды.

— Вон скрылся! — кивнул старик вслед уплывшему теплоходу. — Был и уж нет его. Промелькнул, как во сне. Все уходит, все исчезает. Жизнь!.. Помню, приехали мы с товарищем писателем в полк, который стоял в немецком городке, название запамятовал какое. В двухэтажном особняке солдатский ансамбль обосновался, а мы — во флигеле, в садочке. Там же стояла и собачья будка. Яблони уже доцветали, тротуары были в лепестках. И все вокруг голубело и сияло, аж душа вырывалась наружу. Словом, в том профессорском особняке впервые прикоснулись наши души солдатские к миру и покою, как бабочки к цветкам. Я, бывало, сяду возле флигеля да и размечтаюсь: мол, домой вернусь, начну опять работать на почте. До пенсии я почтовым работником был... Так вот, значит, в том флигеле мы с товарищем писателем и жили. Вставали с рассветом. Худущий он был, гимнастерка топорщилась, как бумажная. Я так соображал тогда: мол, прогуливается он по утрам в садочке. А он, выходит, обдумывал, как лучше про солдат в газету написать.

Старик сделал паузу. Должно быть, прошлое всегда будет властвовать над людьми. Жанна чувствовала это по тому, с каким интересом все слушали воспоминания, да и сама она боялась пропустить хоть словечко.

— Я уже упомянул про собачью будку, — продолжал старик.— То пустая была, а то объявился в ней пес. Вернулся домой, что ли. Молодой, злющий, весь род людской ненавидел.

— Неужели Друг? — вырвалось у Витьки, и он даже привстал.

Он, разбойник! Лежал в будке, рычал, никого к себе не подпускал. Лапы у него были перебиты. Полковые танцоры пытались накормить изувеченного пса. Куда там! Должно, решил сдохнуть, оттого и к себе не подпускал. А вот товарища писателя подпустил. Я ведь тоже тогда приметил, что он очень любил животных. Добрый человек всегда добр. Бывало, подойдет он к будке, опустится на корточки и сидит смотрит. Пес хрипит, клацает зубами, а он знай успокаивает его да уговаривает: «Чего злобишься, дружище? Война, брат. Весь мир перевернулся. Но не думай, пожалуйста, что люди бессердечны. Человек всегда останется человеком!» Стало быть, этак он пса к себе приручал. Еду приносил, воду. Поближе к будке подсаживался. Пес отворачивался, характер выдерживал. А однажды все-таки сдался, поел и в благодарность лизнул руку: мол, собачье спасибо тебе, человек!.. В войну мало ли было погублено всего — лесов, птицы, скотины, не говоря уже о людях. Я так понимал: мы тогда не только народы от фашизма освобождали, но и спасали, как говорится, все живое на планете. Каждого зверька, каждую былиночку. Оттого и дорожим ноне той великой победой... Да-а, так вот про тот случай. Помню, послал меня товарищ писатель за ветеринаром. Псу перевязали лапы, и дело пошло на поправку. Помаленьку начал пес выбираться из будки, приползет к дверям флигеля и, глупый, ждет своего нового хозяина. Ко мне тоже привык, даже позволял себя гладить. Так Другом и стали звать. Товарищ писатель говорил, что увезет его в Россию. Ну а закончилось, знаете, чем?

Последние слова старик произнес негромко, не все их расслышали. Витька заерзал от нетерпения.

— Случилось вот что. Однажды ночью пробрался в сад профессорский сын и принялись они копать под яблоней. Друг узнал молодого хозяина, а на незнакомцев поднял лай, бросился на них забинтованный. Те стали отбиваться. Вот тогда и выскочил из флигеля товарищ писатель. Без гимнастерки, босой. Кинулся собаку спасать. Я тоже побежал за ним с винтовкой. А уж в саду выстрелы, полная катавасия. Товарищ писатель портфелем каким-то завладел. Потом грохнула граната, и, что было после, не помню. Очнулся уже в медсанбате. Там и узнал, что ночных молодчиков задержали, а в портфеле оказались важные документы. Товарищ писатель тоже был ранен, но легко. Меня отправили на ремонт аж под Саратов. За то ночное дело нас одинаково и наградили: что ему орден Отечественной войны, что мне. С тех пор мы так и не виделись. Только книжки я его читал.

Теперь старик выпрямился, взглянул на часы. Пора было уходить. Но тут кто-то начал фотографировать. Витька с другом встал впереди, а Жанна — позади всех. А потом старик осматривал и ощупывал пса, разговаривая с ним так, будто вокруг никого не было:

— Что, брат, ноют к непогоде лапы? У меня иной раз прямо кости выворачивает. Старость, дружище, не радость. Идут годы, щелкают. Но надо крепиться до конца. Главное для нас с тобой что? Возле людей держаться...

Друг покорно поднимал то одну лапу, то другую. Казалось, даже стоя, даже позволяя ощупывать себя, он подремывал, думал свое. Ведь старой собаке, как и старому человеку, говорят, видится одно и то же...

Вскоре Витька повел Друга к дому. Экскурсанты тоже стали расходиться. Жанна задержала старика и призналась ему, захваченная своими мыслями:

— А я и не знала, что скрывалось за теми строчками в записной книжке! Вот как, оказывается, может быть. После вашего рассказа я еще больше полюбила писателя.

— Жизнь! — неопределенно вздохнул старик.

— Он ведь хотел написать книгу о собаках, — опять сказала Жанна.— Собирал материал, выписки делал. Жаль, не осуществилось.

Витька и Друг уже скрылись из вида. Лишь чуть подрагивала листвой береза над могилой, да белели вокруг ромашки.

— Племянник с работы уже вернулся, — проговорил старик, выходя на тропу.— Пообедаем и — на рыбалку. Красотища!

Когда он завернул за угол дома, Жанна вспомнила, что так и не узнала его имени. Рассказал человек случай, воскресил на полчаса прошлое и исчез, как тот проплывший по реке теплоход...

А утром директор музея неулыбчивый Леонтий Матвеевич сообщил экскурсоводу Жанне Стрельцовой, что после полудня должны прийти те, кто уведет со двора состарившегося Друга. Он сказал это у окна с видом на реку, на могилу писателя. Сказал со вздохом, который можно было понять так: все имеет свое начало и свой конец. Потом, поразмыслив, он добавил:

— И собачью будку придется убрать для порядка.

— На пушечный выстрел не подпущу живодеров к музейному дому! — забывшись, почти прокричала Жанна.

Директор, поворотясь, пожал мясистыми плечами.

И опять это пожатие сказало больше, чем было в его словах. Ого! Он-то считал экскурсовода Стрельцову просто миленькой девушкой, а она...

Немного спустя прибежал, дожевывая пирог, Витька, чтобы увести Друга на прогулку. Когда они ушли, Жанна села в плетеное скрипучее кресло и читала наполненные любовью к людям, к жизни пожелтевшие записные книжки писателя, пока в музее не появились первые посетители.

В тот день, проводя экскурсии, она делала объяснения на полчаса дольше, чем бывало прежде...

[КАПРИЗ]