Л. Арсеньева. «О Куприне».
Я хорошо знала Куприна, но и я, как все другие, могу писать о нем только с личной точки зрения. Я не видела Куприна в год его возвращения в Россию, т. к. жила в это время в Шотландии. Но я видела егo веселым, энергичным и слабым, больным(в 1935 году), слепнущим, по временам даже теряющим память, но никогда не терявшим своего купринского «я»:, своего «неуемного татарского нрава», — выражаясь его собственными словами. Куприн неизменно ссылался на этот «неуемный татарский нрав», как на исчерпывающее объяснение своих поступков, когда ему случалось рассердиться, выйти из себя, хотя бы и по справедливому гневу, или просто вспылить.
Как-то раз при мне жена Куприна — Елизавета Маврикиевна сухо сказала: «Этот татарский характер — просто предлог. Надо уметь сдерживаться». Куприн не ответил сразу, а серьезно подумал и сказал: «Нет, это не предлог. Мне приходится сделать во много раз большее усилие, чем, многим другим, включая и мою жену, чтобы сдержаться».
Я думаю, что Куприн был прав: его чувство, душевная реакция шли быстрее контроля сухого рассудка. Но при этом Куприн никогда бы не обидел человека слабее его, душевное движение жалости было в нем сильнее раздражения, гнева или справедливого желания наказать. Когда Куприн действительно хотел, то умел сдерживаться.
Он месяцами гостил у нас в имении, в Нормандии, и никогда ничего не пил в это время. Каждый знает, как трудно привыкшему к вину человеку, хотя бы и временно, но совершенно отказаться iofr своей многолетней привычки. А у Куприна было достаточно силы воли и выдержки не прикасаться в нашем доме к вину. Елизавета Маврикиевна это знала и, охотно соглашаясь на разлуку с мужем, сама уговаривала егo поехать к нам отдохнуть. (Елизавета Маврикиевна
была связана своей работой в библиотеке и не могла уехать ив Парижа вместе с Куприным.) Особенно Куприн воздерживался пить в присутствии моей матери и относился к ней с какой-то милой, чуть старомодной дружбой. Как-то раз на русском балу в отеле Лютеция Куприн много выпил и, входя в зал, что-то громко, возбужденно говорил, размахивал рунами, а за ним смущенно шли два молодых писателя, видимо, стараясь успокоить его.
Мы, т. е. моя (мать, муж, двое друзей и я, сидели за столиком и ужинали. Увидев нас, Куприн остановился, точно в нерешительности, а затем направился к нам. Отец нахмурился, боясь какой-нибудь бестактности, но Александр Иванович подошел, Поздоровался и, садясь за стол, сказал своим обычным, тихим голосом: «А я не знал, что вы здесь. Терпеть не могу балов. Как вышел из юнкерского училища, так и перестал их любить. Не знаю, что с собой делать на этих балах, и слоняюсь, как неприкаянный, от буфета к буфету». Меня вскоре пригласили на танец, а когда я вернулась к столу, то застала такой странный для бала, такой несоответствующий общему шуму и веселью разговор, что, приехав домой, тщательно записала его. Под завыванье саксофона и негритянский ритм джаза Куприн говорил тихо, серьезно ... о мудрой старости: — Радоваться в молодости легко, радует ощущение бытия, радует крепкость, ловкость тела, радуют влюбленности, радуют надежды на будущее, которое мы всегда представляем почему-то лучше настоящего, а вот сохранить радость на закате жизни — нелегко, совсем нелегко. Надо научиться радоваться чужой радости, чужой жизни и тому внешне бедному, что теперь может дать жизнь.
И я как Особой Милости прошу у Бога дать мне эту радость. А вот вы,
— обратился он к моей маме, — всегда сохраните эту радость. Вы не отходите от жизни, а воспринимаете ее спокойно и мирно, хотите мира всего мира и, не цепляясь за молодость, мудро и радостно ждете заката жизни, как тихого вечера после жаркого, знойного, хлопотливого дня. — Куприн задумался и совсем тихо добавил:
— Да, жизнь мудра, и надо подчиняться ее законам. И жизнь прекрасна, в ней вечное воскресенье... Bсe связано, все сцеплено. Надо любить жизнь, но надо и покоряться ей.
Эти слова Куприна в то время, по моей молодости, были для меня только прекрасными словами, почти стихотворением в прозе, большого писателя и милого мне человека.. И только теперь, когда и мне, в свою очередь, надо подумать о старости, я понимаю всю мудрую философию и доброту этих слов.
В Куприне было много доброты и ребячества. Он, например, очень не любил одного писателя — Р., гостившего у нас летом одновременно с Куприным, но ни разу не обидел его, добродушно говоря: «Конечно я злюсь, когда ко мне пристают, но обидеть Р. нельзя — он человек больной и неудачливый». Писатель Р. почему-то считал нужным подчеркивать свое «скромное почтенье» к Александру Ивановичу и раздражал этим Куприна ежедневно. Куприн отмалчивался, но в отсутствие Р. отлично передразнивал его голос, слова и, потирая руки,
говорил якобы «проникновенным» голосом фразу Р.: — «Я человек иерархический, я свое место знаю». И вот, как-то раз Куприн гулял по парку, что-то тихо напевая. Я сидела в доме, возле окна, о книгой, и Куприн меня не видел. Пришел этот «человек иерархический» и долго, нудно, почтительно расспрашивал Куприна о долге писателя пред публикой, о чувстве писателя во время творчества и т. д. Куприн отвечал односложно, коротко, но вежливо. Когда Р. наконец ушел,
Куприн остановился отдуваясь, и до меня долетеди тихо, но очень выразительно оказанные слона: .«Пошел бы ты лучше, милый мой, к чертовой бабушке!» Я не выдержала и рассмеялась. Куприн поднял голову, увидел меня и сказал:
— Ага! услыхали. А это ведь не Для дамских ушей ...— И смеясь добавил:
— А как вы думаете, я ведь все-таки характер выдержал и был вежлив и
молчалив, как каменный идол.
В это лето Куприн писал «Юнкора». С yтpa он уходил в гостиную и за
небольшим овальным столом работал все утро. Мы хотели переменить этот стол на большой письменный, но Куприн запротестовал, уверяя, что для него ничего не нужно менять, что ему и так удобно. Всегда и во всем, даже в таких мелочах, Куприн был исключительно летним, приятным, неприхотливым гостем. Обычно с ним приезжал ныне покойный писатель Б. Лазаревский, его верный друг и «страж», как говорил Куприн. Елизавета Маврикиевна не скрывала, что она спокойнее за мужа, когда с ним Лазаревский, которому она давала десятки поручений — когда и какое (лекарство должен выпить Куприн, какое пальто надеть и прочее. Но Куприн все делал сам, никогда никого не беспокоил, и Лазаревский сокрушался, что он «ничем не полезен Александру Ивановичу и только небо коптит».
В это лето Т. Сухотина-Толстая (внучка Толстого) и я обычно играли в теннис по утрам, (несмотря на солнце и жару. И вот прибегу на минутку с теннисной площадки спросить Куприна, не хочет ли он чашку кофе, и только войду в гостиную, сразу исчезнет азарт теннисного сражения, исчезнут житейские мелочи, точно попадаешь в другой мир. В прохладной комнате, с зеленоватым светом от деревьев парка за большими окнами, сидит, согнувшись у стола, маленький, седеющий человек и быстро пишет своими крупными каракулями;. И полная
тишина, какая-то особенная тишина в комнате.
Куприн никогда не читал нам написанного, но иногда говорил о своей «будущей книге» (его слова;). «Юнкера» были ему дороги. Юнкер Александров т. е. сам Куприн в молодости доставлял Куприну писателю много забот. Юнкер Александров был хорошим, но непокладистым мальчиком (опять неуемный татарский нрав!), и Куприну было трудно и не похвалить свой прототип и в то же время дать точный образ этого честного, доброго, прямого и типичного для своего училища юнкера. Куприн писал «Юнкера» с любовью, тщательно останавливаясь на деталях уклада жизни, например: на описании выхода юнкера, в отпуск, осмотра его одежды, полонеза на балу в институте, уроков учителей, «Звериады», экзаменов, слов присяги.
— Я хотел бы, — сказал мне Куприн — чтобы прошлое, которое ушло
навсегда, наши училища, наши юнкеры, наша жизнь, обычаи, традиции остались хотя бы на. бумаге и не исчезли не только из мира, но даже из памяти людей.
«Юнкера» — это мое завещание русской молодежи....
Журнал «Грани». № 43. Франкфурт на Майне.
Л. Арсеньева. «О Куприне». (Прочитано 440 раз)