ДвойникиИстория произошла в начале 90-х годов. Я тогда жила в одной азиатской республике, где постепенно начиналась война. В городе было очень неспокойно, после шести вечера улицы вымирали. Вообще было сложно — спасало то, что у нас была большая и дружная компания из девяти человек: помогали друг другу и поддерживали.
Валентина, самая старшая из нашей компании, жила одна. И вот как-то раз она звонит мне в десять вечера, просит найти одного знакомого с машиной (он военный и достаточно легко может передвигаться ночью по городу) и приехать к ней, захватив, если возможно, кого-нибудь из наших ребят. Пытается говорить спокойно, но в голосе явно чувствуется паника. Я решила, что у нее в квартиру ломятся бандиты — такое тогда случалось сплошь и рядом, — быстро вызвонила знакомого, заехала за двумя нашими друзьями — Костей и Володей. В общем, минут через сорок мы были у Вальки.
Открывает она нам дверь — бледная, руки трясутся. Успокаивать пришлось долго, пока, наконец, она не смогла рассказать, что произошло.
Итак, сидела Валентина на лоджии. Квартира на первом этаже, так что все забрано толстой решеткой, но окна по летнему времени открыты настежь. И слышит — под лоджией кто-то топчется и ее зовет. Выглядывает — а под окнами я стою. Темно, конечно, но из соседних окон свет падает, так что человека можно рассмотреть. И видно, что женщина точь-в-точь я. Валентина удивляется — что, мол, я делаю ночью так далеко от дома, почему вдруг без звонка и почему не захожу в подъезд, а во дворе стою. А я заходить не хочу — наоборот, зову Вальку во двор, хочу ей что-то показать. Причем зову настойчиво. И что-то во всей ситуации Валентину насторожило. То ли девица под окнами говорит как-то странно, то ли с голосом у нее что-то не то — в общем, ничего конкретного, но Вальке становится как-то тревожно. И вместо того, чтобы спуститься ко мне во двор, Валентина продолжает задавать вопросы — по какой причине я приехала на другой конец города и кто меня довез?
Тут женщина подходит поближе и становится на большой камень прямо под лоджией, хватается рукой за решетку и заглядывает в окно. Валька смотрит на руку — а ногти у женщины длинные-длинные, кроваво-красные. И губы такие же (я никогда таким макияжем не пользовалась). А глаза... «Как будто ты вот-вот свихнешься», — откомментировала потом Валька. В тот момент ее как будто ледяной водой окатили. Рванула с лоджии, захлопнула дверь, заперлась в комнате и тут же начала мне домой звонить. Когда на втором звонке я подняла трубку, Вальке совсем худо стало. И больше всего она боялась, что я приеду одна, не захватив наших друзей — тогда она не будет знать, кто там под дверью стоит. Но тут мы заявились вчетвером и начали Вальку успокаивать. Удивлены мы были чрезвычайно: Валька не пила, не курила, над мистическими историями посмеивалась, в истерии замечена не была.
Я бы все это списала на стресс и напряжение (напоминаю, в городе назревала нешуточная заваруха), но история имела продолжение. После истории с моим двойником Валька не оставлась в квартире одна. То кто-то из нас у нее ночевал, то она у кого-нибудь оставалась. Как-то и я у нее заночевала. Сидели, разговаривали, хохмили — тут звонит телефон. Валька берет трубку:
— Привет!
И, оборачиваясь ко мне, говорит:
— Это Костя.
А потом я слышу следующий разговор:
— Да, дома. Зачем? Зачем я должна выходить? И что там? Костя, зачем мне ночью выходить?
И смотрит на меня испуганными глазами. Я выхватываю трубку и кричу:
— Костик, ты чего ерунду порешь?
А в трубке сначала тишина, а потом голос — противный, явно не мужской:
— Д-у-ура!
И отбой. Стоит ли говорить, что, когда мы позвонили Косте, выяснилось, что он ни сном, ни духом...
Через пару недель Валентина уехала в Россию к родственникам в тихий провинциальный городок, где и живет сейчас достаточно благополучно. Так и не выяснили мы, кто или что пыталось ее выманить тогда во двор...
Случай на войне
История, значит, такая.
Мой дедушка знал одного ветерана, деда Ваню. Однажды они с мужиками и с этим дедом Ваней сидели, выпивали на 9 мая, отмечали праздник. И дед Ваня уже в солидном подпитии серьезно говорит: «Щас я расскажу вам, мужики, как я «помер» на войне». Рассказ от его лица.
Как хотите, верьте-не верьте, а расскажу, что видел. Был первый бой у меня, мне 19 тогда было. Пули свистят, головы поднять нельзя, а комбат кричит: «В атаку!» Кое-как вылез да бегу вслед за всеми. Бегу, ору что есть мочи: «Ура!», вроде и не так страшно, когда орёшь. Слева-справа наши падают... А мне уже вражий окоп видно. Я наддал в беге... и тут меня будто кто-то кулаком в грудь ткнул - коротко так, и сразу холодно стало в груди. Я упал, удивился: кто же меня ударил, немца рядом вроде не было. Тронул грудь - рука в крови. «Это, значит, ранило меня?» Я хотел вскочить - никак, руки-ноги не слушаются, только головой лежу и верчу во все стороны. Потом как-то перестал слышать (хотя вокруг всё и орало, и бухало), дышать трудно, глаза закрываются. Ну, думаю, полежу пока, если не помру - встану. И навроде как заснул. Потом вдруг понял, что уже стою на ногах. Думаю: «Во, живой, слава Богу». Огляделся - уже тише, наши вдалеке где-то виднеются, значит, фрицев выбили из окопов и дальше погнали. Я давай наших догонять. А винтовка-то? Смотрю, рядом лежит наш какой-то, голова вся в крови. Ну, я его винтовку подобрал и бежать...
И тут, мужики, вот верьте-не верьте... я бегу, а винтовки в руках нет. Хотя я же взял её. Ну, значит, я поспешил, вернулся, хвать, а винтовку-то я не могу взять. Я ещё, ещё раз хватаю - и не могу взять, как-то мимо рука проходит и всё. Ничего я не понял. Сел на землю и сижу, чего жду - непонятно. Тут наших группа идёт, ведёт офицер, далеко идут, но вижу погоны лейтенантские (видеть я сразу стал как-то очень резко). Ищут живых, что ли. Я к ним бегу, ору: «Братцы!..» А они как не слышат. Я подбежал к ним, отдаю честь, говорю: «Товарищ лейтенант, а я живой, только раненый». А они, мужики... они, гады такие, проходят через меня. Я разозлился, давай догонять, за плечи их хватать. И опять рука вот как с винтовкой, только по воздуху проходит, а тронуть их не могу. И так, знаете, всего полсантиметра не хватает, чтоб дотронуться, и эти полсантиметра никак мне не одолеть. Я себя оглядел: да я тот же самый, только пригляделся - я и стою тоже как бы в полсантиметре над землей, то есть не так, как все.
Такое одиночество я почуял... никогда так одинок не был. Ну и дошло, что это я помер, оказывается. Раз живые не замечают. А что надо делать, когда помер? Разве этому учат? Да я и комсомолец был, нас жить учили, а не умирать. Тут опять наши идут, уже сотнями, я им тоже немножко поорал, но потом отчаялся, эти тоже не видят, не слышат. Стало горько-горько мне. Я всех родных вспомнил: сестру Машу, батю, мать... И только подумал о матери, гляжу, а она вон стоит, все идут, а она стоит, на меня смотрит. Нестарая и какая-то, уж не знаю... светлая вся, как обрадованная. За мной она, что ли? Я ей говорю:
- Мам, а... ты откуда здесь?
- На тебя посмотреть, Ваня.
- Я помер, что ли?
- Нет, тебе ещё жениться.
- Мы же хоронили тебя, как же ты... живая?
А она ничего не сказала, только глянула на меня так, дескать, что, сам же видишь, что живая.
Потом она повернулась и пошла вслед за строем наших, я за ней, а её уже нет, как будто растворилась в этих шинелях наших. Я побрёл по полю. Смотрю - наша рота сидит, разговаривают, курят. Там и Колька, мой кореш. Молчал, молчал и говорит:
- А Ваня где, живой или нет?
А один говорит Кольке:
- Так его убило, вон он возле бугра лежит.
- Ваньку?
Как убило, если я живой стою? Подошел, глянул, а там, мужики... я и лежу. Вот я, понимаешь? Лицо бледное, правда, что покойник. Ну а потом меня куда-то как бы магнитом потянуло, как бы вниз. Глаза открыл - грудь как иглой кто колет, болит, меня двое тащат за руки. Я им: «Куда тащите?» В общем, развернулись и от вырытой могилы в медсанбат потащили. Я уж никому не рассказывал, что видел. Все равно бы мне не поверили, черти такие.
"Как ты от них избавляешься?"Автор: Elsy Bogat
Просматривая свои публикации, я заметила, друзья, что каким-то образом все еще не рассказала вам о своей бабушке. А история ее как раз для нашего сайта.
Моя бабушка прожила всю жизнь в маленьком городке дальнего Подмосковья. Не слишком образованная, не слишком симпатичная, не слишком требовательная к жизни, она прожила жизнь, обычную для людей ее круга и времени, а именно: работала на производстве до положенного срока, потом вышла на пенсию и снова работала в меру своих способностей, то уборщицей, то вахтером. Параллельно с этим приторговывала рассадой и тем, что удавалось вырастить на собственном огороде. Частный дом возле второстепенной ветки железной дороги, двое детей, и все же…
В тридцать с небольшим моя бабушка внезапно овдовела. Ее сорокалетний муж возвращался с вечерних посиделок у соседа, жившего в доме, стоящем на островке посреди железнодорожных путей, и его сбил, опоздавший на несколько часов, пассажирский поезд. В летних сумерках машинист не сразу заметил белую рубашку, переходящего пути, человека, а мой дед шел неосторожно, поскольку обычно в это время суток никакого движения на данном направлении не было.
Нестарая еще женщина не пожелала остаться одна и приняла ухаживания близкого себе по возрасту человека. Стали жить вместе, дело шло к свадьбе. Однако вскоре беднягу нашли сварившимся в бочке с гудроном. Обнаружили его не сразу, и мясо его настолько хорошо отделилось от костей, что приехавшая на опознание родня смогла узнать его только по зубам. Хорошо проваренный череп даже забрали в виде пособия в какой-то московский институт, где он, возможно, имеется по сей день.
За бабушкой стал ухаживать довольно симпатичный мужчина с ее работы. Снова завязались близкие отношения. Однажды он пришел с работы и со смехом рассказал ей, как у проходной к нему подошла какая-то «доброжелательница» и спросила, не страшно ли ему жить с женщиной, у которой мрут мужья. Он не удержался и ответил ей красивой фразой типа: «За такую женщину и умереть не жалко»… через какое-то время по служебной надобности он ехал в крытом кузове грузовика с еще несколькими рабочими и бидоном с краской. Грузовик перевернулся, и надо ли говорить, что этим бидоном убило именно его.
После этого случая к бабушке подошла соседка, живущая по другую сторону упомянутой железной дороги, и на полном серьезе спросила: «Как ты умудряешься от них избавляться? Я вот живу всю жизнь с одним, он и пьет, и бьет, и вещи из дома выносит, и ничего с ним не случается. А у тебя все как один симпатичные, работящие, все для тебя делают, а потом умирают и следующий находится?»
Затем она вышла за человека, которого я помню как своего деда. Был он ветеран и бывший разведчик, а потому мужчина живучий. Его сбивала электричка во время катания на лыжах, он разбивался на мотоцикле, но каждый раз выкарабкивался. Однако он один раз лег спать и не проснулся. Для человека его возраста это было печально, но не удивительно.
Овдовев в очередной раз, наша бабка пошла как-то на кладбище, проверить многочисленные могилки, и встретилась там с так же овдовевшим мужем своей подруги. Дальше обычно - общие огородные интересы, стали жить вместе. Дед, как многие в тех местах, любил приложиться к бутылке. Однажды не в меру расшумелся, приехал наряд милиции, забрал его. Дальше со слов милиционеров: им поступил другой вызов, и они оставили протрезвевшего деда на обочине дороги за городом. Там его и нашли - избитого и мертвого.
Как-то, во время очередного моего к ней приезда, мы гуляли по знакомым местам и она рассказала мне эту историю. «Они умирают, и мне как будто сил прибавляется», - удовлетворенно сказала она.
Не желая новых приключений, ее дочь, моя мама, забрала к тому времени уже 70-летнюю бабку к себе. Через некоторое время жизни под одной крышей с ней у моего отца внезапно произошел сердечный приступ. Пришлось делать экстренную операцию. Потом длительная реабилитация.
Можно списать на возраст, а прочие случаи - на алкоголь. На плохую карму. На преступление. Но не многовато ли для жизни одного человека?
Простите за длинный рассказ, но короче его, вроде, не изложишь
Таджикская колыбельнаяКонец 90-х, Азия, гражданская война. Мы с оператором вылетели в затерянный горный кишлачок. Его только-только правительственные войска отбили у большой банды, промышлявшей в этом районе. Бандиты, перед тем, как уйти, перерезали там всех от мала до велика и заминировали все, что можно. Правительственное подразделение сразу же на подходах потеряло троих — подорвались на минах.
Мы высадились из вертушки и тут же получили строгие инструкции — ходить четко за сопровождающими. Шаг влево, шаг вправо и — здравствуй, мина. Идем гуськом по безопасной тропинке, след в след за солдатами. Останавливаемся периодически, снимаем. Кишлачок маленький, аккуратный. Вокруг — синие горы. Маленькие домики, густая трава. И — яблони. Громадные, кряжистые. Ветки — в больших плодах, необыкновенно красивых, зеленых с красными боками. Но ощущения неприятные. Сквозь ароматы трав пробивается сладковатый запашок — то ли яблоки гниют, то ли что похуже. «На нас из домов, кажется, смотрят», — шепчет мне на ухо оператор. А окна — черные, мертвые...
Возвращаемся назад. И тут вижу рядом с тропинкой в траве фотографию в рамке. Могу дотянуться и поднимаю. Сопровождающие орут — куда, мины! Извиняюсь и очищаю фотографию от травы и грязи. Девчушка лет четырех, хорошенькая, большеглазая, с ямочками. Стараюсь не думать, что сейчас с малышкой. В кишлаке живых не осталось.
Потом записываем интервью с командиром. Он жалуется — так ни одного яблока и не попробовали. В траве — и противопехотные мины, и разрывные, и просто растяжки — целый арсенал. К деревьям не подобраться.
Начинает темнеть, и нас определяют на ночлег в лагере, что чуть ниже кишлака — метрах в двухстах. Меня — в палатку с медсестрой, оператора — в соседнюю. Предупреждают — огня ночью не зажигать ни коем случае, даже фонариков. По склонам ходят банды, могут обстрелять.
Долго не могу заснуть — холодно. Лежу, слушаю шум реки — она недалеко от кишлака. И тут начинают пробиваться какие-то непонятные звуки — то ли стоны, то ли всхлипы. Потом они складываются в мелодию. Низкий женский голос поет тягучую унылую песню. Каждая фраза заканчивается всхлипом. Вскакиваю, начинаю будить медсестру. Но она, кажется, и так не спит. Говорю ей: «Слушай, в кишлаке кто-то есть. Женщина. Она же сейчас на мине подорвется». Медсестру трясет. Она хватает меня за локоть: «Ты что, не понимаешь? Живых там нет! Не уходи!». Но я нащупываю выход из палатки, расстегиваю его. И понимаю, что никуда действительно не пойду. Над кишлаком — почти полная луна. Все залито серебристым мертвенным светом. Как на гравюре белеют домики, черными силуэтами выделяются яблони. Именно оттуда доносится пение — все громче и громче. Рядом с нашей палаткой на корточках сидит часовой. Он зажал уши руками, мерно раскачивается и громким шепотом читает молитву. Возле него валяется автомат.
Медсестра затаскивает меня в палатку и судорожно задраивает ее. Объясняет: «Мы неделю здесь, и как стемнеет — начинается. В первую ночь двое ушли, тоже решили, что кто-то в кишлак вернулся. Один подорвался на мине, другой просто пропал. Если в ближайшее время не сменят, все с ума сойдем!». Прошу перевести слова песни. Она соглашается: «Деточки мои, вы далеко ходили, вы очень устали. Где бы вы ни были, возвращайтесь ко мне. Я уложу вас спать». Такая вот старинная таджикская колыбельная.
Медсестра тихонько плачет. И я, чтобы не прислушиваться к жуткому пению, начинаю рассказывать ей, что нашла в траве фотографию девчушки. И решила не оставлять ее там, на обочине. Даже вытаскиваю фотографию из рюкзака, хотя что там в темноте увидишь! «Слушай, оставь ее мне, — предлагает медсестра,— мы тут из камней что-то вроде памятника делаем, там ее и укрепим». Прошу зачем-то: «Только осторожней с ней,ладно?» — и передаю фотографию. Песня, наконец, затихает, и я незаметно засыпаю.
Утром меня расталкивает медсестра. «Что это? Что?» — почти кричит она. Выбираюсь из-под одеяла и вижу: на моем рюкзаке — большое красное яблоко. И маленькая куколка. Такие делают дети в кишлаках из двух пучков соломы — головка-ручки-юбочка.
Тут прилетает вертолет, и мы быстро грузимся в него, не успев ни с кем фактически попрощаться. Куколку и яблоко я успеваю засунуть в рюкзак. Яблоко съедает в вертолете совршенно оголодавший оператор. А куклу я привожу домой.
Я нашла ее у себя в столе года через четыре, когда покидала Таджикистан. Солома уже практически рассыпалась в пыль, но еще сохранила запахи горных трав.
УтопленницаАнечка была в семье единственным и поздним ребенком, и это оставило на ней свой отпечаток. Своевольная и капризная, она ни в чем не знала отказа. Детский сад она не посещала — мама усердно пестовала девочку и с ужасом думала о том дне, когда придется отдать её в школу. Впрочем, боялась мама зря — Анечка быстро нашла подруг себе под стать и к четвертому классу мастерски издевалась над менее удачливыми школьниками.
Единственным местом, где девочку не баловали, был двор бабушкиного дома. Тамошняя детвора сверкала все лето разодранными локтями и коленками, носила выгоревшие на солнце шорты и маечки, осваивала близлежащий лесок и ни во что не ставила Анечкиных идолов. Впрочем, её там и не особо задирали — так, для проформы. Иногда из дома тяжело выплывала грузная бабушка Анечки, садилась на сколоченную для нее скамеечку и просила принести крапивы. Крапивой она долго и с наслаждением стегала больные голени и охала, когда удар получался слишком жалящим. Дети завороженно собирались вокруг и смотрели на её ноги — отекшие, синеватого цвета, а потом вечерами придумывали страшилки про оживших мертвецов. Такая вот детская муза.
Анечка обычно молча слушала страшные сказки, время от времени испуганно вскрикивая и требуя потом провести её до квартиры. Впрочем, её это не спасало — пока кавалер провожал трусишку, его друзья-товарищи, пользуясь темнотой, прятались в кустах около подъезда, а потом внезапно выпрыгивали на подошедшую парочку, не забывая при этом закатывать глаза, завывать и пытаться зацепить девочку скрюченными пальцами. Анечка предсказуемо верещала — сначала испуганно, а потом возмущенно, убегала домой, хлопая дверью, и показывала на пороге язык, а мальчишки хохотали и шли обратно к остальным детям, по пути корча рожи и передразнивая жертву.
Все лето ребята играли во дворе, гуляли в лесу и бегали на речку загорать и купаться. Однажды дети видели, как из реки достают утопленника. Какой-то парень, отдыхая на берегу с друзьями, решил показать свою удаль и прыгнуть с железнодорожного моста в воду. Нырнуть-то он нырнул, но вот со дна его доставали уже спасатели. Он напоролся бедром на старую арматуру и так и не смог выплыть самостоятельно.
Два дня спустя ребята купались в речке, как ни в чем не бывало. А ещё через пару дней Леша первым озвучил новый сюжет страшилки:
— Пятнадцать лет назад в нашей речке в одно лето утонули семь человек. Их с трудом находили в зарослях цепких водорослей, которыми было покрыто все дно реки. Когда люди купались, они чувствовали, как речные водоросли скребут по их голым животам, как пытаются обвиться вокруг тонких ног и рук. Но, тем не менее, из купающихся днем не утонул никто. Всех мертвецов река получила ночью, когда неразумные люди осмеливались войти в воду под светом луны. Кто знает, что чувствовали они в темной воде? Чтобы остановить череду смертей, мужчины решили вызвать водолазов, и те выкосили подводные поля, вычистили речное дно и увезли водоросли. С тех самых пор река обмелела. Вы думаете, что тот парень погиб случайно? Нет, это заново выросли хищные водоросли, это сама река вынуждена забирать людские жизни, чтобы снова стать полноводной.
На Анечку эта история произвела гнетущее впечатление — она вспомнила отекшие синие ноги бабушки и то, как старушка жаловалась соседке:
— Пятнадцать лет уж меня эта хворь мучает!
Утонувшего парня она видела только издалека, но все равно заметила грузность его фигуры и цвет его кожи. И вот теперь девочку мучали подозрения — а вдруг её бабушка тоже утонула пятнадцать лет назад, но нашла способ вернуться домой? Тут не надо быть семи пядей во лбу, чтобы обо всем догадаться. Ей стало страшно и неуютно. И куда ей теперь идти? Домой, к страшной бабушке?
Анечка долго думала над этим и решила добраться до своей комнаты, пока окончательно не стемнело. А там она закроется и переждет до утра. И утром упросит маму забрать её обратно домой. Да, так она и сделает.
Провожали Анечку по старинке, но привычный розыгрыш разозлил её не на шутку. И злость, соединившись со страхом, лишила девочку остатков самообладания. Она взвизгнула и бросилась прочь от подъезда.
Опомнилась девочка только тогда, когда в темноте сбилась с тропинки и с размаха вбежала в большой высохший куст. Анечка выползла из него, тихонько заскулила и начала снимать с лица и голых рук налипшую паутину. Возвращаться домой было очень страшно, к тому же не хотелось слышать, как над ней начнут смеяться дворовые ребята после такого позорного бегства. Тогда она решила вернуться домой после того, как все разойдутся спать. И пусть они всю ночь переживают о том, что Анечка потерялась в лесу! Пусть не спят, пусть вглядываются в темную громаду леса и страдают от угрызений совести! Это они, именно они погубили девочку! Они ведь прекрасно знают, что ночью по лесу ездит маньяк-велосипедист, и когда он нагоняет идущего по тропе человека, он выхватывает отвертку и протыкает человеку бок. Они ведь знают, что в безлунные ночи в ельнике бродят странные созданья, порожденья тьмы и гниющей хвои, и нет пощады ни одному живому существу, что заблудится там ночью. А в полнолунье на охоту выходят жуткие оборотни.
Анечка покосилась на небо, чтобы проверить — лунная сейчас ночь или безлунная, и понять, куда именно ей лучше сегодня не соваться. По всему выходило, что лезть в ельник было можно, но вот только зачем? Чем можно заняться в лесу, чтобы пара часов пролетела как можно быстрее? Лес начинал угнетать её, захотелось выйти на открытое место.
Девочка пошагала к реке, рассудив, что лучше проведет время на мосту. С него можно было бросать гравий в воду и наблюдать, как кругами расходятся волны. Да и лесные чудовища её там не достанут — они не могут пересекать текущую воду.
В скором времени она увидела, как в лунном свете заблестела вода. К реке Анечка вышла левее, чем ей хотелось бы, и она пошла вдоль берега к мосту. На песчаном пляже девочка заметила несколько тонких фигур. Там отдыхала компания девушек. Двое лежали прямо на песке, как будто загорали под луной. Ещё трое бегали по мелководью, плескались и брызгались друг в друга водой, весело хохоча. Шестая девушка обнаружилась неожиданно — она собирала землянику прямо рядом с девочкой. Девушка встала, держа букетик земляники в руке, и улыбнулась Анечке:
— Ты что тут делаешь, маленькая, в такое время? Где твои родители? — а затем крикнула громче, обращаясь к остальным:
— К нам гостья пожаловала! Готовьте угощение, нельзя ребенка без подарка оставлять, — и протянула землянику девочке.
Анечка взяла ягоды, и они направились к остальным девушкам, которые оставили свои занятия и начали выкладывать на полотенце продукты из небольшой плетеной корзины. Пока они занимались этим, девочка начала рассказывать, как она здесь очутилась. И так жалко ей стало саму себя, что она расплакалась, перепутала настоящие обиды с надуманными и начала просить не отправлять её домой сразу, позволить провести время с красавицами на берегу.
Девушки молчали, и по их грустным лицам Анечка поняла, что растрогала их, и что все её обиды действительно были настолько горькими, насколько она и предполагала. Наконец, самая старшая из них засмеялась, потрепала девочку по голове и сказала, что они все знают, какими жестокими могут быть люди. Но это не беда, когда у тебя есть хорошие подруги, и ночь, и лес, и теплая река.
В корзинке у девушек оказались ягоды и странные сладости, напоминавшие пахучее тиной желе. Анечка не захотела его пробовать, но ягоды съела все. После трапезы девушки вновь продолжили свои занятья, веселясь на пустом берегу. Девочка тоже вошла по колено в воду и удивилась тому, насколько теплой была река, и как нежно по её коже скользили невидимые в темноте водоросли.
Время шло, и повеселевшая девочка решила, что пора бы ей уже вернуться домой. Когда она начала прощаться с гостеприимными девушками, те во второй раз предложили ей сладкое угощенье, и на этот раз Анечка не отказалась — оставшись без ужина, набегавшись по лесу и напрыгавшись в реке, ягодами сыт не будешь.
Как только девочка проглотила первый кусочек пахнущего тиной, липкого желе, одна из девушек взяла её за руку и потянула к воде. Остальные в это время начали гоняться друг за другом по берегу, иногда подскакивая к Анечке и щекоча её.
Девочке было весело. Девочка не могла знать о том, что вот уже который час подряд лес прочесывает отряд местных жителей, наскоро созванный после того, как мальчишки сообщили родителям об Анечкином побеге в лес. Откуда она могла узнать о том, что на берегу постоянно дежурит заплаканная мама Анечки, боясь, что её дочка выйдет из леса вблизи от воды и нечаянно утонет?
Опомнилась девочка только тогда, когда заметила, что новые подруги завели её глубоко в воду, а их ласковая щекотка превращается в болезненные щипки. Анечка закричала и рванулась к берегу, вырываясь из цепких рук утопленниц. О, теперь она увидела их истинные лица — опухшие, скользкие, с проеденными рыбами и раками дырами и спутанными волосами. Мертвецы пытались ухватить её покрепче, но их неуклюжие пальцы соскальзывали с мокрой кожи девочки, и она постепенно пробиралась к берегу.
Кто знает, может и удалось бы Анечке спастись от страшных русалок, но цепкие водоросли уже обвились вокруг её лодыжек, а мягкий речной песок начал осыпаться под её ногами, увлекая девочку в подводную яму. В последний раз рванулась Анечка вверх, а последний раз вдохнула воздух, в последний раз увидела залитый лунным светом берег и скорчившуюся фигурку матери около воды, а потом носом и ртом втянула воду и почувствовала, как сжимается в спазме горло. Она дышала водой и страдала оттого, что все жарче разгорается огонь в её груди. Того момента, когда русалки подхватили её под руки и увлекли с собой в ледяную глубину, Анечка уже не почувствовала — непереносимая боль терзала девочку изнутри, грызла её легкие, ломала хрупкое тело и лепила нечто чуждое человеку, приспосабливая новую русалку к существованию в глубинах темных вод.
Источник:
интернет
Двойники (Прочитано 1812 раз)
Похожие темы (5)
