Чертов цвет
По роду занятий мне часто приходится ездить по европейской части нашей необъятной Родины. Причем, не по городам, а все больше по деревням, да по пригородам. Я – историк, ну и на досуге собираю разного рода истории. Где-то фольклор, где-то просто для души страшилки, которые рассказывают люди. Эту страшную историю мне рассказала одна женщина. Когда мы познакомились, ей было уже за пятьдесят, двое детей, внуки подрастали. В принципе Елена, назовем ее так, была не против того, чтобы историю где-то опубликовали, но из уважения я изменил и имена названия, фигурирующие в рассказе, а удобства ради поведу повествование от ее имени. А рассказала она следующее.
«Я сама в городе родилась. Сюда мать моя переехала, к отцу, он на заводе работал. А мать моей матери – бабка Марья, всю жизнь прожила в деревне. Деревня не Бог весть какая – два десятка домов, километров в ста от города. Бабушку свою я очень любила, жалко только видела ее редко, в памяти она у меня осталась как самый добрый человек, который ближнему ни на словах, ни на деле дурного не сделает, не пожелает. А вот в самой деревне ее от чего-то не любили, нет-нет, да бросит кто-нибудь «Ведьма» – мол. Ну а мне же любопытно от чего, и как-то приехала к бабке Марье, мне тогда лет двадцать, наверное, было и вечером, за столом сидючи, спросила. Та отшутиться попыталась, ну а я ей не дала и она мне рассказала, с чего все началось.
– Я когда в твоих годах была, – рассказывала бабка Марья, – в одного парня влюбилась. Ох, и красавец был. В соседней деревне жил, по вечерам на гармони играл. И он на меня вроде как поглядывал, поговаривали, даже свататься собирался. А как-то раз, привезли в соседнюю деревню чудо техники – граммофон. Мы тогда еще ничего подобного не видели, ну я и подружек и уговорила. Разоделись мы и пошли. А в клубе, народу тьма, не протолкнуться.
Пришли, посмотрели, да и заслушались. Время уже позднее – смеркаться стало, а мы рты поразевали, слушаем, как музыка играет. Девки, подружки мои слушают, а я нет-нет, да по сторонам поглядываю – своего ищу. В клубе его не было, я и думаю, авось, на улицу вышел, покурить. Вышла из клуба и как на грех углядела – стоит Яша под деревом и лобызается с какой-то девкой из местных.
Ну я, дуреха, разрыдалась и бегом оттуда побежала. Долго ли бежала, не знаю, села у какого-то дома, на скамеечку, сижу, плачу, слезы рукавами утираю и тут слышу подошел кто-то и рядом под сел. И тихо так спрашивает «Ты чего ревешь? Красоту такую слезами портишь?». Я голову подняла, смотрю – сидит парень, не из наших, одет как-то необычно, во все черное, сидит и лыбится. Я ему как на духу все и рассказала, а в конце прибавила: «Была бы моя воля, со свету сжила бы и его, и эту девку-разлучницу». А парень только больше улыбается: «Так бы и сжила?». Ну я кивнула и сильнее заплакала.
А он себя по коленям хлопнул и говорит, словно самому себе «Ну чего… авось чего путное да выйдет». Встал, руку мне протягивает «Потанцуй-ка со мной, Марьюшка». Я от удивления даже не заметила, что он ко мне по имени обратился. Взял он меня за руку, со скамейки поднял и давай по кругу меня водить. То в одну сторону, то в другую и приплясывает. И все быстрее, быстрее, ведь, каждый круг все шире, и чем шире круг, тем больше улыбается. А под конец, вообще в голос хохотать начал, ну и я про слезы забыла, танцую с ним и смеюсь.
Тут глядь, он мне другой рукой что-то протягивает и кричит «Бери, бери, пока даю». Ну я и ухватила, только не заметила чего. А он еще сильнее расхохотался, оттолкнул меня, благо, что на ту же скамейку упала, ногой топнул… и как не было его. Утром проснулась – сижу на той скамейке, волосы растрепанные, а в руку цветок какой-то полевой и полянка передо мной и действительно притоптана, будто танцевал тут кто. Цветок я выбросила, пришла домой, мать на меня напустилась: «Где ты окаянная шлялась?» говорит. «Отец, с мужиками уже искать тебя собрались». Ну ничего, пошумела и отошла.
А дня через два вести пришли не добрые. Яша мой, заболел, и с ним еще одна девица из соседней деревни. Не пьют, не едят, день ото дня сохнут. Тут я испугалась, и матери все рассказала. Та поохала, поахала, и повела меня к местной бабке – Пелагее. Там меня послушала, пошептала что-то, а потом и говорит: «Ох и натворила ты, девица. Не в моей силе тебе помочь, Яшу я твоего уберегу, а как дальше с этим жить – сама думай, ежели кому зла пожелаешь – несдобровать тому человек».
Сказала это, взяла хлеба буханку, крынку с молоком и пошла, как я потом узнала в соседнюю деревню – к Яше… Его дня через четыре выходили, вместе с той девицей. А я… я с тех пор так и живу, стараюсь зла никому не желать, только в деревне как-то про все это прознали и «Ведьмой» нарекли. Я и мужа-то найти отчаялась уже, пока твой дед не приехал. Он из партийных был, во всю эту бесовщину не верил».
Рассказала мне это бабка Марья, да спать пошла. Я подумала еще тогда, вон чего бабулька у меня нафантазировала… Да только эта история продолжение имеет.
Заболела моя бабушка. Болела долго, тяжело, все в постели металась, кричала чего-то. Мы ее в город привезли, да по очереди дежурили, ночь я, ночь мой брат младший, ночь мама. Я тогда уже замуж вышла, второго родила, да только проблемы дома были. Подруга наговаривала, мол, муж мой – Боря – гулять от меня начал. Ну и злая я была тогда на него… да не в этом суть. В ту ночь мне за бабушкой ходить выпало.
Я приехала, легла в соседней комнате. Ночью проснулась – и чудится мне, что в комнате с бабушкой есть кто-то. Зашла туда, смотрю, а у ее кровати парень стоит. Красивый, высокий, сам в черное одет. Стоит, ухмыляется, наклонился к ней и говорит: «Ну что Марьюшка, понравился тебе мой цветочек? А, давай назад заберу».
Тут бабка моя заворочалась, захрипела, я только и разобрала, что «бери». А парень тот вдруг ко мне повернулся, я бежать, а у меня ноги словно к полу приросли, а он на меня глянул, расхохотался в голос и говорит: «Эх и зла в тебе Лена… Хочешь, я и с тобой потанцую?». И стал ко мне подходить, шаг делает и пританцовывает. Тут меня холодным потом прошибло – вспомнила, что мне бабка рассказывала, ну и я давай молитвы читать, какие знаю. А он как первые слова молитвы услышал, вдруг нахмурился весь, улыбаться перестал, зыркнул на меня, ногой топнул… и пропало все.
Проснулась я утром, думаю еще, что за дурной сон привиделся – пошла к бабушке, а она уже коченеть начала, ночью померла. Пригляделась, а у нее в руке цветочек полевой, высохший».
Вот такую историю мне как-то рассказали. Верить в нее или нет, решайте сами
Проходи Эту жуткую историю мне рассказала бабушка. Признаться, мне было действительно страшно, потому что все описываемое ниже реально. Сначала расскажу небольшую предысторию.
Мои бабушка и дед были женаты лет сорок. Отец матери был очень деспотичным и властным человеком. Временами самолюбивым и черствым. Сколько уж бабка от него натерпелась: измен, попоек, иногда доходило до рукоприкладства. Ну вы же знаете эти старые уклады а-ля домострой. Вышла замуж – терпи и живи. Поэтому никаких разговоров о разводе не шло, даже мыслей таких не было.
Как-то дед собрался на рыбалку со своими друзьями. Уехал утром, кинул сквозь зубы, что будет завтра к вечеру. Ну, уехал и уехал. А на следующий день заявляются его приятели. Мнутся в коридоре, поглядывают друг на друга, молчат. Бабка сразу, что случилось. Они, так и так, полез Лешка (дед мой) купаться с пьяных глаз, заплыл далеко и утоп.
Бабушка хоть и натерпелась от него, все-таки любила. Разревелась, давление подскочило, вызвали скорую. Потом и мы с матерью к ней приехали. Вроде как, в себя пришла немножко, понимает уже что происходит. Начали к похоронам готовиться. В основном все легло на мать, хотя и бабушка все время помогать пыталась, чем могла. Подкосила все-таки ее смерть деда.
Дальнейший рассказ уже со слов бабушки:
Прихожу я после похорон. Да что-то умаялась так за день: встали ни свет ни заря, к поминкам наготовили все, потом эти похороны, поминальная служба, стол. Пришла домой, упала на диван, да так и заснула.
Слышу сквозь сон, вода в ванне шумит. Думаю, что за напасть, вроде, не крутила краны даже. Открываю глаза, а около двери Леша стоит. Весь грязный, перепачканный. К себе жестом подзывает. Я подошла к нему, а он говорит.
– Даша, измазался я весь, помоги помыться.
– Ну пойдем.
– Ты проходи, – указывает он на ванную.
– Так неудобно, давай сам сначала.
– Ты проходи, я за тобой, – настаивает дед.
– Да чего это вдруг? Иди сам.
– Проходи, проходи.
И тут вдруг бабушку как током ударила. Поняла она, что дед ее утопить хочет. То ли с испугу, то ли с обиды, как начала его материть. Дед в лице изменился, будто его каленым железом прижигать начали, и как ломанется к двери.
Бабушка в себя пришла в коридоре. С подъезда холодом веет. Перекрестилась, закрыла дверь. Ванная уже почти полная, вода все бежит. Выключила ее, вытащила пробку. Сразу нам позвонила, мы с мамой приехали.
Я верю, что это не плод воображения моей бабушки или разыгравшиеся нервы. Зная моего деда, могу предположить, что даже умирать он один не захотел и решил прибрать свою жену вслед за собой. С тех пор прошло несколько лет, ничего сверхъестественного в нашей семье больше не происходило. И слава Богу.
ГлашаГлаша была блаженной. У таких людей возраст трудно определить. Нельзя сказать наверняка, сколько им лет - тридцать-сорок, а может уже и все шестьдесят. Время почти не отражается на их лицах, протекая сквозь них. Но мне, в мои восемь лет, она казалась глубокой старухой.
Закутанная в тряпье, Глаша постучалась к нам в дом в том, далеком уже, январе семьдесят третьего года. Я был дома один и не слишком понял, о чем она невнятно бормотала, разобрал лишь то, что пришла к моей бабушке. Гостья уселась на табуретку у двери и с любопытством рассматривала меня. Я тем временем, как радушный хозяин, поставил чайник на плитку, вытащил из буфета варенье, из холодильника - масло, криво-косо нарезал хлеб. Пригласил за стол. Она прошла, не раздеваясь, лишь сняв шапчонку и уличную обувь – старые, растоптанные бесформенные чуни. С ужасом заметил, что на грязных босых ногах не хватало пальцев, а те, что были, торчали розовыми култышками без ногтей.
Чайник засвистел, я поставил его на стол и налил чаю в большую кружку.
Глаша взяла кусок хлеба, не торопясь, с наслаждением стала пить горячий чай, закусывая его хлебом. Когда кружка опустела, подозвала меня к себе и вынула из-за пазухи какую то несвежую тряпицу. Развернув, достала из нее кусочек сахара с налипшим к нему сором – нитками, грязью, кусочками махорки, и протянула мне. Я вежливо отказался от такого угощения. Не обидевшись, так же аккуратно завернула его в тряпицу и убрала.
Пересела к печке, что-то бубнила негромко про себя, приоткрыв печную дверцу, кутаясь в свои обноски. Мне стало скучно, и я ушел в другую комнату, стал листать какую-то книжку. Как она ушла, честно сказать, и не заметил. Видел я ее тогда в первый и в последний раз в жизни. Вечером рассказал бабушке о странной гостье и получил крепкий сухой подзатыльник.
- За что? - возмутился я. – Принял гостью, сидел с ней за столом. А то, что ушла, так не моя же вина.
- За то, что не взял сахар, - ответила бабушка и, помолчав немного, рассказала мне историю Глаши.
Во время войны вся семья ее умерла от голода. Такое в наших краях бывало редко, в деревнях всегда были крепкие связи - последним с соседом поделятся. Но они жили на дальнем хуторе, куда зимой было трудно добраться. Когда весной приехали родичи, то нашли только пять могилок и Глашу. Она всех и похоронила.
Как смогла хрупкая женщина выдолбить могилы в мерзлой земле, осталось загадкой. Вот тогда умом и тронулась. Ушла и всю оставшуюся жизнь не останавливалась нигде больше чем на одну ночь. Люди заметили – она не видит разницы между знакомыми и незнакомыми, родными и чужими.
Но вот что интересно, поговаривали, Глаша заходит только в те дома, где живут хорошие люди. Не постучится в богатый дом, где живет начальство, а все больше по скромным избам, но куда заходила - там обязательно после ее визита людям не то, чтобы счастье приваливало, но вот болезни и плохие вести с тех пор эту семью обходили стороной. Уж как зазывали в разные места, однако куда пойти и к кому зайти решала сама. Ходила в жутких обносках, пытались люди ее одеть, но она всегда отказывалась и если брала, то самые негодящие вещи.
Однажды встретил ее зимой на дороге начальник райпотребсоюза. Вспомнив наставления жены и тещи, привез к себе, несмотря на протесты. Глаша ни есть, ни пить в том доме не стала. Чуть ли не силой отобрали у нее хозяева старые вещи, надели приличное пальто, шапку и валенки. Она ушла тут же, не задерживаясь. Выйдя со двора, все сняла и как была, босой пошла по снегу. Тогда и поморозила ноги.
Кусочки сахара, завернутые в платочек, носила с собой всегда. Вот только угощала ими крайне редко, брали сахар у нее всегда с благодарностью, вроде как благословение было. Делиться тем кусочком было нельзя, кому дали – тот и должен съесть.
Через два года бабушка со мной отправилась в дальнее село к родственникам. Сначала долго ехали на автобусе, а потом шли по дороге, пока нас не подхватила попутка. Приехали уже затемно. Попив чаю, стали укладываться спать. Бабушку устроили на кровати, а меня с каким-то мальчишкой, уложили прямо на столе. Столы в деревнях были большие. На полу никто не спал, да и холодно было внизу. Засыпая, слушал разговор бабушки со старушкой, двоюродной сестрой моего деда.
Разговор зашел о Глаше, умерла она год назад. Замерзла прямо на обочине у дороги, по которой шла, присела отдохнуть, да так и не встала. Нашли на следующее утро. Лицо было спокойное, даже словно улыбалась. Родственница сокрушалась, что юродивых больше нет и не будет.
До Глаши был старик – Проня, его все боялись, ругался страшно, проклясть мог. Еще раньше – Лизавета-убогая, добрая душа. До нее - одноглазая Акулина. Сколько помнит – всегда были юродивые, а вот сейчас перевелись. Не к добру это. Так и заснул под старушечьи причитания.
Когда много лет спустя, летом 97 года я приехал домой, бабушка уже умирала. Последние дни мы постоянно дежурили в больнице. Рак легких. Как все женщины у нас, пережившие войну, она много курила – все больше «Беломор». Сигареты с фильтром воспринимала как баловство. Бабушка похудела страшно, хотя и раньше была сухощавой, но во что превратилась – пугало, кожа да кости.
По-прежнему не могла без курева. Зажигала папиросу, делала затяжку и начинала задыхаться. Несмотря на протесты врачей, курил у нее в палате папиросы, чтобы она могла вдохнуть хотя бы немного табачного дыма. Сознание у бабушки туманилось, силы уходили, постепенно восприятие мира сужалось. Она перестала узнавать знакомых, потом родственников, остались только ее дети - моя мама и дядя. Даже нас, своих внуков, уже почти не узнавала. Зато стала жаловаться, что в палате много людей, они толпятся и не уходят, не дают спать. Кого-то она признавала, с кем-то говорила. Сердилась, что не приходит муж. Нет, она помнила, что он погиб сорок с лишним лет назад, но если к ней приходят давно умершие люди, то почему не приходит он?
В тот вечер 12 августа я был у нее в палате. Скоро должна была приехать мама, сменить меня. Вдруг бабушка попыталась привстать и почти внятно сказала: «Здравствуй, Глаша, как хорошо, что ты пришла, - в тот момент я даже не понял, с кем она здоровалась. - Проходи, присаживайся, прости, чая у меня нет». Потек разговор, бабушка вслушивалась в тишину, что-то отвечала еле слышно. Потом заснула впервые за несколько дней, не задремала беспокойно, а именно заснула. Дыхание было тяжелым, но спокойным.
Ночью позвонила мама: «Бабушка ушла, так и не проснувшись». Тут же помчался в больницу. Там была обычная суета, как бывает в таких случаях.
Собравшись уже уходить из палаты, обратил внимание - на прикроватной тумбочке лежала серая тряпица.
Развернул ее. И увидел пожелтевший от времени кусочек сахара
Источник: интернет
Чертов цвет (Прочитано 1947 раз)
Похожие темы (5)
