3 апреля 2016
ссылка полная лекция
В лондонском клубе «Открытая Россия» психолог и публицист Людмила Петрановская прочитала лекцию «На стыке тучных и тощих лет: семьи и люди». Публикуем ее видеозапись и расшифровку
Мы уделяем не очень много внимания тем процессам, которые происходят на более глубоких уровнях, чем политика, кто у власти, режим и все остальное. Мне бы хотелось предложить вам посмотреть немного шире на то, что происходит на уровне людей, на уровне семей — на том уровне, где люди, собственно говоря, живут большую часть жизни.
Большую часть жизни мы живем не на уровне политики или даже каких-то гражданских вещей. Мы живем на уровне отношений, на уровне семьи, на уровне своих личных дел. И мне кажется, что именно там происходят самые важные глубокие изменения.
Когда говорят об истории России, такой непростой и с большим количеством трагических событий, то какие-то вещи очевидны: например, количество репрессированных, количество погибших, демографические потери, экономические потери, социокультурные потери. Это очевидные вещи, они понятны, и про них достаточно просто рассуждать.
Но что не учитывается и не полностью осознается — это потери, которые происходили на уровне семей, на уровне того, что происходило с семейными отношениями, с отношениями детей и родителей.
Это вещи очень важные, потому что они формируют людей, будущих родителей, которые потом начинают передавать какие-то вещи дальше.
О семье в советский период
Например, мне кажется, совершенно не осознаны последствия, которые имело для российских семей, — а соответственно, для всех россиян, для их самочувствия, для их состояния, — катастрофическое вмешательство в семью, которое имело место в течение ХХ века, когда отношения между детьми и родителями фактически разрушались через вмешательство государства.
Автономия семьи полностью нарушалась, а родители воспринимались сначала как инкубатор, а потом — гувернеры, которым государством поручено вырастить солдат или новых инкубаторш, достаточно качественных для нужд государства. Это если говорить про идеологический уровень.
Если говорить про практический уровень, то мы знаем, что индустриализация в России происходила катастрофически быстрыми темпами. В Европе все это происходило гораздо более медленно и плавно. Мы помним все эти ужасы, которые на примере города Лондона описывал Диккенс и прочие, а потом на примере Франции описывал Золя. Ужасы индустриализации, когда у людей ломался уклад, когда, переезжая из деревни в город все новыми и новыми волнами, люди теряли все свои социальные сети, теряли чувство защищенности, теряли свой привычный образ жизни, свои культурные коды, способы реагировать на те или иные события в жизни, на те или иные стрессы. Они оказывались беззащитными перед этим экономическим маховиком, который перемалывал их.
В России индустриализация происходила катастрофически быстрыми темпами, в несколько раз быстрее. Буквально за несколько десятилетий почти абсолютно аграрная страна переселилась в города, потеряв по дороге достаточно большое число людей в войнах, из-за репрессий и голода. Огромное количество молодых людей оказались абсолютно оторванными от родителей, от своей социальной сети, от своей расширенной семьи. Причем это были люди, выращенные в крестьянской культуре, где ты постоянно — в любых своих действиях, житейских решениях, в любых своих ориентировках — связан с большой семьей.
Эти молодые люди оказались на фабриках и заводах, оторванные от всего этого, в довольно тяжелых условиях жизни. Они там создавали семьи, заводили детей. Этих детей не имели возможности воспитывать бабушки, дедушки, которые оставались в деревне. Все эти дети отправлялись на государственное воспитание буквально с двух месяцев.
Мы помним этот период: до 1960-х годов с двух месяцев женщины должны были обязательно выходить на работу. В два месяца ребенка нужно было отдать в ясли и идти на работу. До 40% мест в советских яслях были в яслях-пятидневках.
Чуть ли не каждый второй ребенок в СССР рос в жесточайшей депривации — как ребенок в доме ребенка, он целыми днями находился без своей матери.
Если мы возьмем индустриальные города, построенные вокруг заводов, это было просто нормой. Почти все дети находились в этой ситуации, что, конечно, не способствовало отношениям между детьми и родителями. Родители не в полной мере могли стать родителями, потому что родителем можно стать только в процессе ухода за ребенком и никак по-другому. Просто от того, что он у тебя родился, ты родителем не становишься. Для того чтобы стать родителем, чтобы почувствовать себя уверенным родителем, ты должен быть с ребенком. Ты должен постоянно решать какие-то проблемы, связанные с ним, реагировать, чувствовать его, договариваться с ним, быть в этом процессе.
Все это было практически невозможно, потому что женщины работали в достаточно тяжелых условиях, у них был тяжелый быт, на который требовалось по несколько часов в день. И даже когда они доставались своему ребенку, они доставались ему чаще всего в измочаленном состоянии, с хроническим недосыпом, с хроническим переутомлением, что, соответственно, сводило их общение с ребенком к претензиям, крику, наказаниям и желанию, чтобы он куда-то делся, отвязался и не мешал отдыхать.
Мне кажется, что масштаб этой травматизации даже близко не оценен. Говоря о неблагополучных семьях, мы часто имеем в виду какие-то маргинальные семьи: где кто-нибудь пьет или имеются люди с психопатическими чертами характера. Я много консультирую, в группах работаю с молодыми женщинами. Ко мне обращаются мамы в возрасте от 30 до 40 лет, и чаще всего — по поводу того, что срываются на детей, кричат на них, шлепают их. Они не хотят так делать, но ничего не могут с собой поделать.
И когда эти люди из социально благополучных семей, где родители нормально работали, у многих было высшее образование, ничего такого ужасного не было, начинают рассказывать про свой опыт детства, то это какой-то кошмарный кошмар сплошь и рядом по степени насилия эмоционального, физического, по степени огромной дистанции между детьми и родителями, непонимания родителями, что происходит с ребенком.
Сил-то особо не было — чтобы понять. Это действительно тяжелое, неблагополучное в эмоциональном плане детство, как у людей из очень маргинальных слоев или детей осиротевших.
Меня всегда поражает масштаб — насколько это распространено, насколько это часто. Благополучные семьи с хорошими, теплыми отношениями, даже пусть у них были какие-то конфликты или тяжелые периоды в жизни, потери, еще что-то, семьи, которые друг для друга, для детей были источником защиты и заботы — скорее исключение, чем правило.
Это, конечно, очень грустно, потому что сейчас люди, которые выросли в этих семьях, сами становятся родителями, а многие из них не становятся.
Я думаю, неслучайно мы имеем такое мощное движение «чайлдфри» — людей, которые осознанно не хотят иметь детей.
Когда они объясняют свою позицию, то понятно, что верхним уровнем идет бравада: «хочу пожить для себя», «почему я должен» и так далее. А когда говоришь с ними на более глубоком уровне, то очень часто слышишь, что детство было настолько ужасным, что «я не верю, что я могу другим образом растить своего ребенка», «я не хочу, чтобы так же больно было моему ребенку». Это, мне кажется, тот пласт, которой очень мало осознан.
Что происходило потом? Примерно до середины 1960-х годов была жесткая установка на отдирание детей от родителей, на обращение с родителями как с нанятым персоналом для выращивания детей.
Отдельно — отношение к матери как, во-первых, к инкубатору, во-вторых, еще вечно виноватому инкубатору. Немало написано про практику советских роддомов, когда совершенно непонятно зачем, для чего, с какой целью, без всякой рациональной, разумной, логической причины женщина проходила через издевательства, сопоставимые с помещением в концлагерь или тюрьму. Ее раздевали догола — неизвестно зачем, отбирали все личные вещи — неизвестно зачем, запрещали одеваться — неизвестно зачем, полностью отсекали от семьи — невозможно было никак ни видеться, ни обратиться. И при этом обычно звучал такой текст: «Как давать, так знала, а как рожать, не знаешь». То есть практика рождения ребенка подавалась как наказание за то, что ты, сволочь такая, еще и сексом занималась, вот теперь ужо-то узнаешь.
Это было почти нормальным — запугивание молодой матери тем, что она «угробит ребенка» от малейшего неправильного движения: «Что ты делаешь, ты угробишь ребенка».
Рассказывание всяких историй, как кто-то угробил ребенка, — то есть, загоняние в вину, в состояние неуверенности в себе, неполноценности, виноватости, проклятости по всем параметрам. Это носило характер почти магического обряда, чем-то похожего на мрачную инициацию с непонятной целью. При этом постоянная тема — что твой ребенок тебе не принадлежит, что ты его рожаешь для государства, что, когда надо будет, он должен будет пойти и умереть ради государства. Эта повсеместно распространенная тема очень сильно влияла на чувства родителей, на их способность защищать своих детей, на их способность вообще как-то отвечать за ситуацию с ребенком, с семьей.
Это то, что мы получили в наследство к концу советского периода, то, что сейчас проявляется в работе с психологами взрослых людей, когда они все это вспоминают. По их рассказам достаточно легко восстановить состояние их родителей — людей, которые постоянно пребывают в абсолютно беспросветном катастрофическом стрессе, которые перед всеми виноваты, которые не знают, как строить свою жизнь, которые сами — когда начинаешь спрашивать про детство, их родителей, то есть, бабушек-дедушек — имели часто очень тяжелое детство.
Вот один очень яркий пример с моей последней группы для мам, которые хотят разобраться с какими-то своими проблемами. Молодая мама рассказывает, что ее мама постоянно запрещает ребенку кричать. Кричать не в смысле сердиться, а просто громко кричать. Детям свойственно вопить, орать. Как только ребенок начинает быть слишком громким, бабушка очень нервничает и требует, чтобы он это перестала. И в какой-то момент, дочь спросила: «Мама, почему нельзя ребенку кричать?» И бабушка как-то зависла. Говорит: «Нечего кричать. Не надо». На следующий день приходит бабушка и говорит: «Ты представляешь, какой мне сон сегодня приснился странный: идет война, и мы с тобой сидим в кустах, прячемся от врагов. Вокруг стреляют, вокруг враги. Вдруг я вижу внучку, она идет по дорожке и громко кричит. И я в ужасе во сне понимаю, что ее сейчас убьют, потому что нельзя так делать — вокруг стреляют. Надо сидеть в кустах и молчать».
И действительно, эта бабушка 1939 года рождения, и одно из ранних, первых воспоминаний, — это когда они сидят в кустах, и родители ей говорят «молчи», потому что они прячутся. То есть тяжелый детский опыт приводит к тому, что происходит запечатывание травматического опыта, который не осознается. Ведь наши старшие поколения не получали никакой помощи в том, чтобы осознать этот опыт, прожить его, хоть как-то это пережить и упаковать внутри себя.
Что в этой ситуации происходит? В этой ситуации в психике просто капсулируется травматичный опыт, который там так и лежит. И он влияет на ситуации, которые психика воспринимает как тригерные, то есть чем-то похожие на исходную травматичную. И дальше, не понимая, не осознавая, человек просто реагирует на аналогичные ситуации. В этом случае это просто очень ярко, потому что очень похоже. И был достаточно высокий уровень осознания, потому что, как минимум, на уровне сна, на подсознательном уровне, психика человека знала, что происходит.
Бывает гораздо более забетонированный случай, когда и во сне, и в иносказательном смысле не очень просто туда добраться. Я знаю десятки историй, когда тяжелый детский опыт бабушки влиял на то, как она воспитывала маму. То, что сейчас маме кажется неоправданной жестокостью, холодностью, черствостью, на самом деле напрямую вытекает из этих диссоциированных травм бабушки. И сейчас у мамы, которая была уже в более благополучном состоянии, хватает рефлексии, самоконтроля, чтобы следить: то, как она реагирует на ребенка, ведет себя с ним, — это неправильно, неадекватно, она так не хочет. Другой вопрос, что она не может с этим справиться.
О семье в постсоветский период
Сейчас самый частый запрос у молодых мам: «Я понимаю, что нельзя кричать, я понимаю, что нельзя бить, но ничего не могу с собой сделать, оно происходит». Но полдела сделано. У нее по крайней мере, есть осознанная позиция, можно двигаться дальше.
Этот уровень травмы, уровень нарушенности не попадает в поле внимания.
Мы говорим о политических уровнях, о гражданских свободах, но мы совершенно не думаем о том, как катастрофически был порушен семейный уровень — автономия семьи, отношения между родителями и детьми.
Что происходило дальше? Если вы помните, потом у нас случились 1980-90-е годы, и понемногу государство отстало от семей, занялось какими-то своими делами.
Мы унаследовали травму-Революции,войны,репрессии,строительство социализма... (Прочитано 3363 раз)