В юбилей Константина Паустовского о его любви, об отношении к революции и о легендарной встрече с Марлен Дитрих рассказала падчерица писателя, критик и кинодраматург Галина Арбузова
125 лет Константину Паустовскому — писателю, которого в России знает, пожалуй, каждый школьник. Парадокс в том, что при всенародной любви о его жизни известно не так уж много. А ведь спокойной она не была: Паустовского, к примеру, ругали за воспевание дореволюционной России и при этом едва не дали Нобелевскую премию — вот уж точно американские горки. До сих пор никто не объяснил и то, как удалось писателю с дворянскими корнями увидеть еще ту, дореволюционную, Россию, а затем выжить в новой, советской?
К. Паустовский с падчерицей и ее сыном
Падчерица Паустовского, Галина Арбузова (дочь известного драматурга Алексея Арбузова), сама наблюдала многие перипетии жизни писателя и подготовила о нем не одно исследование. Готовясь к юбилею своего знаменитого отчима, она нашла время и для "Огонька".
—
Вы помните свою первую встречу с Константином Георгиевичем?— Конечно, вышла забавная история. Впервые я увидела Паустовского в четыре года, когда мы с мамой оказались у него в гостях. Я бродила по квартире, зашла в кабинет и наткнулась на собаку — таксу Фунтика. Константин Георгиевич даже сочинил про нее стишок: "По проспекту Карла Маркса ходит-бродит Фунтик, такса"... И вот этот Фунтик так на меня залаял, что я мгновенно забралась с ногами на старинный письменный стол Паустовского. Прибежала его жена, Валерия Владимировна, в ужасе уставилась на эту картину (а в доме был настоящий культ Паустовского), и я запомнила не столько самого Константина Георгиевича, сколько ее испуганные глаза.
Гораздо лучше я помню его в Чистополе, где мы жили в эвакуации. Паустовский приехал туда с фронта, забрал свою семью, а заодно и нас и повез дальше, в Алма-Ату... Сейчас даже трудно представить, какое жуткое столпотворение было по дороге: как у Пастернака в "Докторе Живаго" — вся страна снялась с места и куда-то ехала...
Роман на фоне арыков—
Когда завязались отношения вашей мамы и Паустовского? Уже в эвакуации?
— Да, хотя познакомились они еще раньше — в ялтинском доме творчества писателей в ночь с 1937 на 1938 год. Причем Константин Георгиевич маме жутко не понравился: она вспоминала, как увидела набриолиненного, застегнутого на все пуговицы человека — это был совершенно не ее тип мужчины! Но так случилось, что Константин Георгиевич в ту же ночь в маму влюбился, а ведь они оба были связаны браком...
Уже в Алма-Ате, в эвакуации, он всегда был рядом. Помню, маме кто-то подарил изящный веер. Мама была очень красива и ей постоянно делали такие подарки: представляете, голод, мама поет мне песни вместо еды и вдруг — веер. Я взяла его без разрешения и решила посмотреть, как он поплывет по арыку (оросительному каналу). И вдруг вода быстро помчала веер прочь, я бросилась за ним, а навстречу как раз шел Паустовский. И он побежал за веером вместе со мной — мне хорошо запомнилась эта наша общая погоня.
Много лет спустя, читая мамины дневники, я действительно узнала, что там, в Алма-Ате, у них начался роман.
—
Они не думали сразу пожениться?— Что вы, все романы Константина Георгиевича длились очень долго. Свою вторую жену, Валерию Владимировну Валишевскую, он встретил в Тбилиси в 1920-е (их встреча описана в предпоследней части "Повести о жизни"), а женился на ней лишь через 10 лет, в 1936-м. С моей мамой они тоже долго то сходились, то расходились.
Только представьте, они вместе встретили День Победы на Красной площади, провели там ночь и рассказывали, как под утро площадь была усеяна туфлями, кепками — всем тем, что счастливые люди бросали в воздух... Но при этом Константин Георгиевич сказал маме, что не может уйти из семьи. Тогда мама собрала вещи и, забрав меня, просто уехала. Мы поселились в Гродно, где мама работала в Русском драматическом театре, Паустовский слал ей туда отчаянные письма... Потом снова вернулись в Москву, роман между ними вспыхнул с новой силой. И вот летом 1948-го мы с мамой жили под Ялтой, в бывшей татарской деревне Ай-Василь. Неожиданно мама засобиралась и поехала в Симферополь. Целый день я ждала ее, глядя на дорогу, как вдруг подъехал автобус, и она вышла вместе с Константином Георгиевичем. Так они стали жить вместе — на этот раз окончательно.
Занятно, но первое, что тогда предложил маме Паустовский,— это вместе поехать в Феодосию, а оттуда — на могилу Грина — он был кумиром Паустовского еще с Одессы. В Одессе в 1920-х вообще собралась прекрасная компания: Бабель, Ильф, Багрицкий, Катаев и, конечно, сам Паустовский, они потом дружили всю жизнь... И вот, спустя столько лет, мы втроем, Константин Георгиевич и я с мамой, бродили по кладбищу, искали могилу Грина, причем Константин Георгиевич был уверен, что оттуда должно быть видно море. Потом мы заказали панихиду по Грину в единственной работавшей в Феодосии церкви — в этом был весь Паустовский! Тяжело стало потом, зимой, у него ведь не было теплых вещей, да и жить пришлось у нас, в единственной комнате, но тогда про это не думали...
—
Разве Паустовский не мог себе что-нибудь купить, снять квартиру? Он ведь уже был известным писателем...
— Что вы, напротив, Константин Георгиевич зарабатывал копейки. В 1946-м, когда вышли "Далекие годы" (первая часть "Повести о жизни"), их разгромили в "Известиях". Был такой критик Ермилов, они с Паустовским жили в одном подъезде, как-то раз даже встретились на лестнице, и Ермилов долго хвалил Константина Георгиевича. А на следующий день вышла его разгромная статья... После этого все газеты страны написали отрицательные рецензии, Паустовского обвинили в воспевании царской России и перестали печатать.
Дело, по правде сказать, было не только в "Далеких годах". Сталин в тот момент начал кампанию против разводов, и Паустовский тоже попал под удар. Его не печатали около четырех с половиной лет, спасало преподавание в Литинституте, да и то он был "исполняющим обязанности профессора", мог вылететь в любой момент. Летом в Солотче (район под Рязанью.— "О") Константин Георгиевич приучил маму к рыбалке, и каждый день на завтрак, обед и ужин у нас была рыба — так и выживали.
Свидетель революций—
Паустовский скрывал свое происхождение? Все-таки в роду были польские дворяне...
— Он честно написал об этом в "Далеких годах" и ничего, как-то прошло. Вот мой отец, Алексей Арбузов, происходивший из старинного дворянского рода, был напуган на всю жизнь. Когда он в 1930-м написал пьесу "Класс", ее разнесли в клочья, писали, что какой-то "дворянчик" хочет "присоседиться" к рабочему классу. Отец убежал в Москву, но страх в нем остался навсегда.
У Константина Георгиевича, напротив, страха не было. Вообще, Паустовский был такой настоящий разночинец, до конца жизни не любил богатых и встретил Февральскую революцию с невероятным восторгом, как и вся тогдашняя интеллигенция.
—
А как он относился к Октябрьской революции? Сейчас, когда отмечается ее 100-летие, этот вопрос особенно актуален...— Он ее не принял. Недавно были найдены отрывки из его дневников, записи 1920 года. Я не уверена, что это дневники, скорее наброски к повести, и все же они прекрасно передают его настроение. Вот, к примеру: "Такого глухого, чугунного времени еще не знала Россия. Словно земля почернела от корки запекшейся крови. Ухмыляющийся зев великого хама"... Это же крик отчаяния!
Паустовский очень скучал по старой России. Как-то раз он пришел в ужасном настроении и сказал буквально следующее: "Самая большая вина большевиков в том, что они уничтожили русский народ". Константин Георгиевич рассказывал, что раньше те же рабочие были другими — величественные, красивые, с колоссальным чувством собственного достоинства. Многих из них уничтожили...
А как он боролся, чтобы сохранились клочки старых видов природы — знакомых нам и любимых по картинам великих русских художников! Бесполезно: под Тарусой сегодня ничего не осталось, даже Ильинский омут, который Паустовский описывал в одноименном рассказе,— все застроено дачами...
—
Вы с ним не обсуждали, почему все-таки случилась революция?— Обсуждали, у Константина Георгиевича была теория на этот счет. Он считал, что революции происходят спонтанно. И рассказывал, что еще за три-четыре дня до Февральской ничто ее не предвещало. Страна жила спокойно и мирно, никто ничего не хотел. И вдруг — пошли хлебные бунты в очередях, одно стало цепляться за другое... Паустовский, если хотите, верил в стихийную волю революций.
—
Из вашего рассказа выходит, что знаменитый советский писатель Паустовский не был правоверным советским гражданином?— Что вы, никогда! Помню еще один эпизод. Когда вышел альманах "Литературная Москва", где было напечатано несколько острых по тем временам рассказов, об этом донесли Хрущеву, и он организовал так называемую встречу "под шатром", за городом. Там была редколлегия "Литературной Москвы", в том числе Паустовский, так вот Хрущев устроил им разнос. Как рассказывал потом Константин Георгиевич, ничего ужаснее он в жизни не видел: Хрущев кричал и вопил, оскорблял всех и каждого. Досталось даже Мариэтте Шагинян за ее очерки об Армении, которые кому-то показались антисоветскими... Ей Хрущев сказал, что у нее "не голова, а фаршированная колбаса". Ну а когда еще один член редколлегии, Маргарита Алигер, между прочим, лауреат Сталинской премии и автор знаменитой поэмы о Зое Космодемьянской, сказала Хрущеву, что не согласна... По словам Константина Георгиевича, казалось, что Хрущев от ярости сломает стол.
Так вот, когда Паустовский с мамой вернулись после этой встречи, тот сел на любимое место, в углу, у двери, и просто расплакался. Чтобы Паустовский плакал, я не видела ни до, ни после. А когда успокоился, сказал: "Бедная Россия, в чьих руках все оказалось..." Он был совершенно этим раздавлен.
—
Но как тогда, при таких взглядах, Паустовскому все же удалось остаться в советской литературе? Да еще и добиться успеха?— Я и сама много об этом думала. У Константина Георгиевича было несколько правил, от которых он не позволял себе отступать. Главное — держаться как можно дальше от власти. Он безумно любил Бабеля, но часто повторял, что тому не надо было дружить с "большими людьми", так же, как и Мандельштаму... Сам Константин Георгиевич предпочитал бакенщиков — и это была не поза, а принцип жизни.
Точно так же Паустовский всегда старался держаться подальше от общественной жизни и говорил, что когда в сталинское время за человеком начинали следить, нужно было сразу же уезжать — куда-нибудь подальше. Те, кто так сделал, выжили. Этого правила, кстати, придерживался и обожаемый им Пришвин. Константин Георгиевич всегда со смехом рассказывал, как Пришвину однажды предложили выступить во время заседания Союза писателей. Тот на глазах у всех скрючился и переспросил: "Ась? Чтось?" Все понимали, что это театр, но ведь не потащишь же его на трибуну.
—
А почему Паустовскому все же не дали Нобелевскую премию?
— Наверняка этого не знает никто. Константин Георгиевич жил тогда на Капри, ему это рекомендовали врачи, и узнал о своем выдвижении за "Повесть о жизни" уже там. Причем выдвинули его какие-то иностранные союзы писателей, а не наш, советский, так что с самого начала шансов было немного. Правда, в какой-то момент пошли слухи, что премию все же дадут. Мама переводила все это в шутку, предлагала составлять список подарков... А затем новость: дали Шолохову. Вскоре на Капри приехал председатель Нобелевского комитета, сказал Константину Георгиевичу: "Я и король голосовали за вас". На память об этом у нас осталась книга, изданная в Италии, где написано, что ее автор — кандидат на Нобелевскую премию.
А причины... Уже в Москве в то время ходил слух, что наше правительство заказало у шведов несколько кораблей, и вручение премии Шолохову связывали именно с этим. Я долгое время считала, что все это россказни, но пять лет назад по телевизору с передачей о Паустовском выступал Бенедикт Сарнов и пересказал эту версию. После этого я решила, что тоже могу ее рассказывать, только ссылаясь уже на него.
Вообще, Константин Георгиевич не был лауреатом ни Сталинской, ни Ленинской премий — его со сталинских времен записали в "попутчики" и никогда не награждали.
—
При этом трудно вспомнить писателя более популярного в Советском Союзе, чем Паустовский. Как он относился к этой своей популярности?— В целом она его тяготила, популярность пришла тогда, когда он был уже очень болен. Из Солотчи мы уехали, в том числе и поэтому — стали одолевать поклонники. Ну а когда поселились в Тарусе (город в Калужской области.— "О"), на противоположном берегу Таруски с утра начинали ходить вереницы людей с биноклями — смотрели, как живет знаменитый писатель. Участок был еще голым, все просматривалось, и Константину Георгиевичу приходилось передвигаться между домом и любимой беседкой бегом.
В доме, конечно, не было отбоя от посетителей, он все время прятался, мама говорила, что его нет. Доходило до смешного: у моего мужа (кинодраматурга и писателя, автора "Чучела" Владимира Железникова.— "О") был рассказ о том, как он приехал брать интервью у Паустовского, да так его и не взял. Получилось следующее: когда Константин Георгиевич с моей мамой возвращались из бани, Паустовский увидел приезжего журналиста и спрятался в кусты. А мама, не дрогнув, заявила, что писатель вообще в Москве. Мужу стало неловко, и он просто уехал, не решившись настаивать...
—
Не могу не спросить про знаменитую историю с Марлен Дитрих, которая якобы встала перед Паустовским на колени. Правда, такое было?— Правда, у нас даже сохранилась фотография. Это был 1964 год, Марлен Дитрих заехала в Москву в рамках своего мирового турне, дала здесь несколько концертов. А Константин Георгиевич был между двумя инфарктами, но, не успев выйти из больницы, сразу заявил, что пойдет на ее концерт — это его любимая актриса!
И вот на концерте журналисты стали спрашивать Дитрих, знает ли она кого-нибудь из современных советских писателей. Дитрих ответила, что знает Паустовского и очень любит его рассказ "Телеграмма". Кто-то из зала крикнул, что Паустовский здесь, начался шум, актриса растерялась, и Константину Георгиевичу пришлось выйти — ее спасать. Он просто собирался поцеловать ей руку, но Дитрих вдруг сама встала перед ним на колени... Дальше началась трагикомедия: у актрисы было очень узкое платье и подняться она уже не могла, а Константин Георгиевич не мог ей помочь, тут еще и его врач, который на весь зал крикнул, что Паустовскому надо в постель. Зал захохотал, Дитрих помогли подняться, Константина Георгиевича увели и уложили дома в постель...
На следующий день Марлен Дитрих прислала ему четыре своих фотографии, все подписанные, а Константин Георгиевич послал ей в ответ свои книги. И уже позже, в ее воспоминаниях, мы прочли, как она жалеет, что так поздно с ним познакомилась и что американцы (а она долгое время жила в США), его почти не знают.
—
Как же не знают? А знаменитый фотопортрет Паустовского, сделанный Филиппом Халсманом?
— Действительно, был такой портрет — Константина Георгиевича решили снять для первого в Америке издания "Повести о жизни". И прислали гения портрета, Халсмана, он приехал на огромной машине с целой бригадой помощников, они опутали наш маленький дом в Тарусе огромными проводами и снимали целый день. Потом из 1000 отснятых снимков прислали три. Один — тот самый, о котором вы говорите, другой — Константин Георгиевич и мой брат Алеша и третий — Константин Георгиевич со своей собакой. Эту фотографию с собакой тиражируют до сих пор: три года назад в Париже вышла книга о Паустовском, так там на суперобложке — опять она. В Тарусе есть и памятник, сделанный по мотивам этой фотографии, правда, я его не люблю...
—
А какое место Паустовский вообще считал своим домом? Тарусу? Киев? Москву? Или, может, Одессу?— В разное время по-разному, он очень любил Мещеру, потом таким родным местом для него стала Таруса. В предисловии к своему последнему собранию сочинений он писал: "Всю нарядность Неаполитанского залива с его пиршеством красок я отдам за мокрый от дождя ивовый куст на песчаном берегу Оки или за извилистую речонку Таруску — на ее скромных берегах я теперь часто и подолгу живу".
Ничего не могу с собой поделать: всегда плачу, когда это читаю.
Крым он, впрочем, тоже любил. Зимой жил там из-за своей астмы, когда приезжал, первым делом ехал в дом-музей Чехова, полушутя мечтал когда-нибудь устроиться туда на работу сторожем.
—
Я где-то читал, что на участке в Тарусе даже растения посажены в память о его любимых местах...
— Так и есть. К примеру, кусты магонии напоминали ему о Крыме, каштаны и тополя — о Киеве. Из Солотчи привезли огромный куст шиповника. Жаль, что не все прижилось... К слову, Таруса была не первым кандидатом на летнее жилье, поначалу Константин Георгиевич хотел обосноваться под Киевом, в Плютах (село в Киевской области, на Украине.— "О"). Мы приезжали туда в год 300-летия объединения Украины с Россией, попали на всевозможные празднества... До сих пор вспоминаю ту поездку. Константин Георгиевич, естественно, не усидел, предложил поехать к нему на родину, в Белую Церковь. Приехали, пожили несколько дней, там оказалась жива жена одного из его дядек, тетка Евдоха. И вдруг Константин Георгиевич говорит, что должен показать нам с мамой знаменитый парк в Умани (город в Черкасской области Украины.— "О"), поехали туда.
А от Умани недалеко было и до Одессы... Так мы оказались в Одессе, буквально в одних халатах. Константин Георгиевич водил нас по городу, показывал любимые места — все те, что описаны в его "Повести о жизни". Какой город он любил больше?.. Не знаю, мне кажется, каждый — по-своему.
Беседовал Кирилл Журенков