Посвящено Карлу Брюллову(эссе от О.Андреевой совместно с "Дилетант ").

[Миссис уксус]

1

Карл Брюллов всю жизнь был глуховат на одно ухо — из-за пощечины, которую дал в детстве отец. Он не был жестоким, просто хотел, чтобы из сына вышел какой-нибудь толк, поэтому, например, утром, прежде чем получить завтрак, мальчик должен был срисовать небольшую гравюру. Карлуша рос хилым и дохленьким, жил у бабушки, ходить начал в пять лет, его пробовали лечить песком, но сидение в куче теплого песка не оправдало надежд модных докторов.

Рисованием Карлуша занимался, можно сказать, с младенчества и явно демонстрировал успехи, так что поступление в Академию художеств не было каким-то сюрпризом. В Академии он и сам рисовал, и другим помогал — не просто так, за вознаграждение, разумеется, — и в какой-то момент все студенческие работы стали подозрительно напоминать Брюллова, что, с одной стороны, педагогов не очень радовало, но, с другой, подтверждало, что парень далеко пойдет.

Ах да, Брюллов не был Брюлловым, его настоящая фамилия — Брюлло, и отец его, конечно, никакой не Павел Иванович, а Поль: Брюлло — выходцы из Франции. Но после Академии Карл отправлялся в Италию, и императору срочно нужно было показать всем, что он — русский подданный, так появилась эта «в» на конце.


Настоящая фамилия Карла Брюллова — Брюлло, у него французские корни
Вообще, жизнь художника полна открытий. Например, первая работа с натурщиком. Вот сидишь ты в классе, вокруг Антинои, Венеры, ты как-то уже внутренне настроился на высокое, в голове у тебя безукоризненная античность. Тут в зал вваливаются два десятка мужиков с Черной речки, гаванские грузчики, вонючие рыбаки, немытые огородники, все лохматые, мозолистые, сбитые, и ты смотришь сначала на опухшие колени какого-нибудь Гаврилы-рыбака, потом на гипсовую ножку Аполлона Бельведерского, потом снова на Гаврилу, и понимаешь, что, ребята, это как бы немного не одно и то же, тебя к такому вообще не готовили.
Или, например, приезжаешь ты в Рим. На подъезде к городу ждешь, что вот сейчас, блеск, шик, очарование, богатство. А там реально нищета и грязь, и все те роскошные природы с домашних гравюрок куда-то резко подевались, а вместо них грязь и болото. И стоит такая же арка, как на Екатерингофской заставе, а за ней — жаркий, грязный, кипучий Рим.

Отправляясь в Италию, Карл не знал, что семью свою больше не увидит. За 14 лет, проведенных за границей, дома умерли два младших брата, отец и мать. Возвращался Брюллов уже гением, автором «Помпеи», перед которым склонила голову вся Италия. Сам Камуччини называл его «колоссом», сам Вальтер Скотт восклицал, что «это не картина, а целая эпопея», а в Петербурге устроили такой шикарный прием, что усомниться в собственной избранности было невозможно. Если и вы вдруг заболели Брюлловым, почитайте Александра Бенуа с того места, где он говорит, что Брюллов не только не гений, а «даже вовсе не очень умный человек», и что «все, что сделано Брюлловым, носит несмываемый отпечаток лжи, желания блеснуть и поразить».


Бенуа считал, что все картины Брюллова носят отпечаток лжи
Бенуа хорошо читать перед любой картинной галереей, чтобы потом шокировать спутников ненарочитым снисходительным снобизмом. Может, в отношении Брюллова он и перегибает палку, но, по правде сказать, ничего хорошего возвращение в Россию художнику не принесло. Нетрудно представить себе примерные эмоции Карла Павловича, когда его вызвал к себе император и сказал: «Напиши мне Иоанна Грозного с женой в русской избе на коленях перед образом, а в окне покажи взятие Казани». Какой Иоанн Грозный? Какая Казань?
Брюллов вообще «Осаду Пскова» писать хотел. Он этой «Осадой» болел неделями, запирался в мастерской, и только его и видели, другу он говорил: «Идем в большую мастерскую, на осаду Пскова, недели на две; присылай мне, пожалуйста, по две чашки кофе, по два яйца и по тарелке супу». Друг вдобавок присылал еще и хорошую курицу, но Псков художнику так и не покорился.

Не пригодились ему занятия астрономией — купол Пулковской обсерватории Брюллову так и не доверили. Все эти сумасшедшие наброски с только что открытым Нептуном навсегда легли в стол. Эскизы для Исаакиевского собора Брюллов чуть было не порвал — кстати, почему Монферран не мог сразу сказать, что ему не нужна живопись, что она не выживет при петербургском климате, или почему Брюллов не мог прийти и сказать: «Огюст Иванович, я вот тут эскизы хочу набросать, вы как, не будете против?» Человек столько времени потратил на работу, а академики не то, что не верили, что живопись выдержит морозы и сырость, они даже не были уверены, что смогут снизу хоть что-нибудь разглядеть. Брюллов специально собирал их на стройке, уверяя: «Если там написать такими же крупными буквами слово «дурак», то всякий из вас прочтет».

В России становилось все труднее и труднее. Он много общался с Глинкой и Кукольником, и, читая про их долгую дружбу, поначалу не очень понимаешь, зачем Кукольник Брюллову, но, с другой стороны, а с кем еще быть, не с Пушкиным же. Хочется верить, что настоящим его другом все-таки был Глинка, просто удобно, что у Нестора квартира и все там вечно тусят. Пока Глинка музицировал, Брюллов в соседней комнате делал карикатуры: «Глинка обожаемый», «Глинка, поющий без голоса и без фрака», «Глинка в восторге от своих произведений», «Глинка, задумывающий новую чудовищную оперу». Конечно, он писал и портреты, но портреты для автора «Помпеи» не тот размах.

Крылова он и вовсе не закончил, руку Горецкий дописывал с гипсового слепка уже после смерти баснописца, говорили, что получилось чудовищно. Брюллов в это время был уже в Италии. Он ехал туда умирать, как-то даже не особенно переживая по этому поводу, ехал смиренно. Здоровье, круто подорванное петербургским климатом, очевидно, ухудшалось, но он не жаловался. «Я жил так, — сказал он Железнову, — чтобы прожить на свете только сорок лет. Вместо сорока лет я прожил пятьдесят, следовательно, украл у вечности десять лет и не имею права жаловаться на судьбу».