Надежда Тэффи. «Долг и честь».

[Миссис уксус]

1

Надежда Тэффи. «Долг и честь».
 
Марья Павловна была женщина энергичная, носила зеленые галстуки и резала в глаза правду-матку.
Она пришла к Мединой в одиннадцать часов утра, когда та была еще не причесана и не подмазана и потому должна была чувствовать себя слабой и беззащитной.
— Так-с! — сказала Марья Павловна, глядя приятельнице прямо в среднюю папильотку. — Все это очень мило. А не потрудишься ли ты объяснить мне, кто это вчера переводил тебя под ручку через улицу? А?
Медина подняла высоко неподмазанные брови, развела руками, повела глазами, — словом, сделала все, что было в ее скудных средствах, чтоб изобразить удивление.
— Меня? Вчера? Под ручку? Ничего не понимаю!
— Не понимаешь? Она не понимает! Вот вернется Иван Сергеевич из командировки — он тебе поймет!
Медина собралась было снова развести руками и повести глазами, да как-то ничего не вышло. Поэтому она решила обидеться.
— Нет, я серьезно не понимаю, Мари, о чем ты говоришь!
— Я говорю о том, что ты, пользуясь отсутствием мужа, бегаешь по улицам с дураком Фасольниковым. Да-с! Мало того, полтора часа у подъезда с ним разговаривала. Очень умно!
— Уверяю тебя, — залепетала Медина, — уверяю тебя, что я его совсем не заметила.
— Не заметила, что под руку гуляешь? Ну, это, мать моя, ври другим!
— Даю тебе честное слово! Я такая рассеянная!
— Другой раз смотри, что у тебя под локтем делается. Два часа у подъезда беседовала. Швейцар хихикает, извозчики хихикают, Анна Николаевна проезжала — все видела. Я, говорит, еще с поперечного переулка заметила, что Медина влюблена. Теперь ездит и трещит по всему городу.
Медина всплеснула руками:
— Я? Влюблена? Что за вздор!
— Ври другим, — деловито заметила Марья Павловна и закурила папироску. — Завтра на вечере он у тебя будет?
— Разумеется, нет. Впрочем, я пригласила его, — нельзя же было не пригласить. Так что, может быть, и будет. Ведь на именинах был, так почему же вдруг теперь… Разумеется, придет.
— Поздравляю! Это чтобы все гости за вашей спиной перемигивались? Чрезвычайно умно! Подожди, то ли еще будет! Вернется Иван Сергеевич, станет анонимные письма получать.
Медина притихла.
— Да что ты!
— И очень просто. Анна Николаевна первая напишет. «Откроет глаза».
— Как же мне быть?
— А уж это твое дело. Ты должна поступить, как тебе подсказывают долг и честь.
— А как они подсказывают?
— Ты должна написать своему Фасольникову, что, во-первых, ты — порядочная женщина, а, во-вторых, что он не должен больше у тебя бывать.
— Неловко как-то выходит. Я, мол, порядочная женщина, так что, пожалуйста, у меня не бывайте. Точно он должен только к непорядочным ходить!
— Виляй, виляй! А потом и рада бы, да поздно будет. Впрочем, мне все равно.
Марья Павловна встала, демонстративно отряхнула платье и поправила зеленый галстук. Медина взволновалась:
— Подожди, Мари, ради Бога! Продиктуй мне, как написать!
Медина села и снова закурила папироску.
— Пиши: Милостивый государь!
— Воля твоя, но я не могу писать «милостивый государь» человеку, который бывал у меня запросто!
— Ну, пиши: «Многоуважаемый Николай Андреич».
— Это такому-то мальчишке писать «многоуважаемый»? Да он себе невесть что в голову заберет. По-моему, нужно написать просто «дорогой».
— Ты думаешь? Ну, хорошо; это, пожалуй, можно. Итак: «Дорогой Николай Андреич! Честь имею уведомить вас, что я — честная женщина…»
— Воля твоя, не могу так писать. Это точно официальная бумага!
— Ну, пиши просто: «я — женщина честная, и прошу вас…».
— Воля твоя, нехорошо выходит.
— Ну, так пиши: «спешу уведомить вас, что я — честная женщина».
— А он скажет: чего ж она четыре месяца молчала, а теперь вдруг заспешила… Мари, дорогая, не сердись на меня! Может быть, можно это в конце поместить? Знаешь, это даже эффектно выйдет. Уверяю тебя!
— Ну, хорошо. Теперь пиши так: «не истолкуйте плохо моей просьбы, но я умоляю вас — не приходите ко мне завтра».
— Воля твоя, ужасно грубо выходит. Может быть, лучше и на самом деле завтрашний вечер отменить?
— Делай, как тебе велят долг и честь.
— А как же они велят? Нужно отменить вечер?
— Конечно, отмени. Тогда пиши так: «не приходите завтра, так как вечер отменен, и никого не будет. Не требуйте от меня объяснений, — ваша чуткость поможет вам догадаться». Вот и все. Подпишись: «готовая к услугам такая-то», и посылай.
— Воля твоя, как-то грубо! Может быть, немножко смягчить?
— Мягчи, мягчи! Вот приедет Иван Сергеевич, он тебе помягчит!
— Ах, какая ты, право! Всегда умеешь все так неприятно повернуть. Письмо, конечно, очень хорошо, только, — ты уж не сердись, — у тебя совсем нет стиля. Понимаешь, — иногда достаточно переставить или вычеркнуть какое-нибудь самое пустое слово, — и все письмо приобретает особый колорит. А у тебя все как-то так аляповато, уж ты не сердись!
— Дура ты, дура! Сама двух слов слепить не умеешь, а туда же — сти-иль!
— Пусть дура, пусть не умею. Ты зато очень умна. Смотри сама: в четырех строчках четыре раза «не» повторяется. Это по-твоему хороший стиль?
— Разве четыре?
— Четыре.
— Ну, вычеркни одно «не» — и делу конец. А мне пора. Надеюсь, ты поступишь, как тебе велят долг и честь. Отошли письмо сейчас же.
Марья Павловна снисходительно потрепала подругу по щеке и вышла. Медина тяжело вздохнула и села переписывать письмо набело.
— Вычеркну одно «не», — вот и делу конец.
Вычеркнула, переписала, перечитала:
— «Дорогой Николай Андреич! Не истолкуйте плохо моей просьбы, но я умоляю вас — приходите ко мне завтра, так как вечер отменен и никого не будет. Не требуйте от меня объяснений, — ваша чуткость поможет вам догадаться. Готовая к услугам В. Медина».
Перечитала еше раз и немножко удивилась.
— Странно! Теперь получается как-то не совсем то… но ведь Мари сама сказала, что из четырех «не» зачеркнуть одно всегда можно. И, во всяком случае, стиль от этого только выиграл.
Надушила письмо «Астрисом», отправила, подошла к зеркалу и улыбнулась просветленной улыбкой.
— Как, в сущности, легко повиноваться голосу долга и чести!