В восьмидесятые мы часто гостили у родственника в деревне. Деревня располагалась равноудаленно от больших городов, и небо над ней было выше, чем в Москве, на несколько сантиметров. А в таком деле каждый сантиметр имеет значение.
Родственник работал председателем колхоза, большой человек по тем временам, даже несмотря на то, что сам колхоз был небольшим. Но председатель начальствовал над комбайнами, над всеми двумя, что для меня, дошкольника, приравнивалось к полету в космос. Я считал родственника этаким Гагариным на земле.
Однажды у него во дворе поселился Барсик. Чудесное и чудное создание (эти эпитеты часто соседствуют). Его чудаковатость начиналась с того, что Барсик был... щенком. То ли фантазии у кого-то не хватило, то ли, напротив, фантазия оказалась слишком бурной, вот только в результате псину назвали кошачьей кличкой.
Барсик представлял собой квадратную тумбочку на коротких ножках с вечно открытой дверцей — пастью. Оттуда постоянно, кстати и некстати, выпадал изумительной розовости язык. Природа наградила Барсика глупой мордочкой и большим белым пятном в районе талии (точнее, призрака талии) при доминирующем черном окрасе. Мы с Барсиком влюбились друг в друга с первого взгляда. Оба — дети, оба — щенки, мы с ним транслировали щенячью радость на одной короткой волне. Да, его мордочка казалась мне глупой, но моя была не лучше, просто в те годы я не часто смотрелся в зеркало.
В свободное от созерцания инопланетных комбайнов время я носился с Барсиком по двору перед деревенским домом. Это в городе во дворах носиться негде — обязательно споткнешься о человека или машину. А там, в деревне, можно было споткнуться разве что о курицу да о того же Барсика, который настойчиво подрезал спереди, как придурок на «Газели». Барсик преследовал меня с задорным хрюканьем, которое в его картине мира означало угрожающий лай.
Центральным номером нашей программы был трюк с выбеганием за калитку. Я выбегал за калитку и резко закрывал ее за собой. При всей глупости экстерьера Барсика его навигационная система функционировала идеально. Издалека замечая неприступность калитки, Барсик менял курс и прыгал прямиком в забор в надежде протиснуться между досок. Три тысячи попыток протиснуться и три тысячи Барсиков, застрявших в заборе — такая нехитрая статистика.
Застрявший Барсик угрожающе лаял, думая, что забор испугается и почтительно расступится, но в эфир попадало все то же самое — задорное хрюканье, от которого хохотали даже доски, сдавливая Барсика еще сильнее. Я вытаскивал Барсика из ловушки, и он томно лобзал меня по периметру. Когда впоследствии я изучал в школе великую русскую литературу и, в частности, любовную лирику, я был уже подготовлен и неплохо представлял себе, что такое «томные лобзания».
Мы провели с Барсиком целый «медовый месяц» и даже полтора. А в конце августа я вернулся в Москву: я шел в первый класс. Родители уезжали впопыхах, суетливо, как и большинство семей с отдыха, и в этой суете мы с Барсиком расстались легко: я даже не запомнил его при отъезде, возможно, он просто дрых где-то своим святым детским сном...
В следующий раз я приехал в ту деревню лишь спустя десять лет.
Родственник все еще работал председателем колхоза, правда, номинально. Тогда, в начале девяностых, такие псевдоморфозы, как председатель колхоза без колхоза, встречались повсеместно. Один комбайн продали, а второй ржавел на обочине по дороге к полям, как подбитый танк.
В моей жизни тоже наступили беспросветные времена. Буквально накануне я поступил в университет, и это событие безжалостно добило мое детство, и без того уже изрядно потрепанное отрочеством. «Вы поступили», — прозвучало выстрелом в голову. Я не обрадовался. В те годы мое время на девяносто процентов состояло из будущего, а это нездоровая пропорция.
Деревня, равноудаленная от больших городов, не прибавляла оптимизма. Особенно угнетало высокое небо с подчеркнуто отстраненными облаками. В день приезда, распаковав свои вещи, я первым делом уселся на теплое крыльцо и начал хандрить. Я курил сигарету за сигаретой (вполне официально, уже целый студент все-таки, «а там его и не такому научат», как резонно заметил отец, который, к слову, редко ошибался). Я курил «Беломор», чтобы сделать свою жизнь еще чуточку невыносимей. Мое лицо оплывало воском печали, подогреваемое изнутри. И в этот момент меня кто-то лизнул.
Сначала я грешным делом подумал на родственника. Он непросто переживал свою отставку и порой прикладывался к бутылке, да так и засыпал с ней в обнимку. Я отпрянул. Это был явно не родственник, разве что он допился до неузнаваемости. Но я узнал глаза. Я немного отодвинул лизуна и улыбнулся: все то же белое пятно на руинах талии. И морда, не поумневшая с годами. Рядом со мной стоял Барсик.
Я не знаю, насколько правдоподобно, что он узнал меня через десять лет. Я не знаю, насколько правдоподобно, что я узнал его через десять по глазам. Я не представляю, как устроены люди, а уж как устроены собаки и подавно. Мне кажется, собаки устроены сложнее. Правдоподобие — довольно странная категория в мире, сотканном из повседневных чудес...
На этот раз мы с Барсиком попрощались. Это было такое мужское прощание, без слез и без слов. Я понимал, что следующие десять лет станут для Барсика непреодолимым рубежом. Похоже, он тоже это понимал. Я вышел с чемоданом за калитку и закрыл ее за собой. Я видел Барсика между досок в заборе. Он не шевелился и смотрел в мою сторону, не моргая, как только собаки умеют.
В какое-то мгновение мне показалось, что Барсик дернулся, словно собираясь с разбега нырнуть в забор. На этот раз у него получилось бы, подумал я: Барсик вымахал здоровенным кабаном, так что доски просто поотлетали бы в разные стороны. Но Барсик не стал. Самые непреодолимые препятствия в жизни — не заборы, а те, которые невидимы. Это знание было написано на его по-прежнему глупой морде.
А когда я шел вдоль забора, удаляясь от дома, мне почудилось, будто в одном из разрывов между досками Барсик мне улыбнулся. Но это было бы уж совсем неправдоподобно.
© Олег Батлук.
Жили-были.... (Прочитано 743 раз)