Биографии,воспоминания-ЕВГЕНИЙ АГРАНОВИЧ

[ива]

4

ЕВГЕНИЙ АГРАНОВИЧ
(Нина_Корначёва)
   Евгений Данилович Агранович (1918—2010) — советский и российский кинодраматург, киносценарист, прозаик, поэт, композитор, бард и художник (скульптор).

Родился 13 октября 1918 года в Орле. При последующем составлении документов дата была записана как 14 ноября 1919 года, и эта версия, как правило, указывался в разных документах и изданиях как официальная дата.

С 1938 года Агранович сочиняет песни на собственные стихи. Во время войны пошёл на фронт, где продолжал сочинять стихи и песни. Некоторые из его песен тех лет, как и написанных впоследствии, получили анонимное распространение и фактически стали народными.

После войны Евгений Агранович окончил Литературный институт им. Горького (1948).

Одна из самых знаменитых песен Аграновича, называемая по первой строчке "Я в весеннем лесу", была написана в 1954 году для кинофильма «Ночной патруль», который ставился на киностудии им. Горького. Вот что вспоминает сам поэт: "...Эту песню должен был исполнять Марк Бернес, которому она нравилась, но дирекция студии по каким-то своим соображениям решила песню в фильм не давать. Но, поскольку песню в кинофильм не взяли и она осталась у меня, я стал петь её в разных компаниях, люди её сразу подхватили. Потом песню решено было использовать в фильме «Ошибка резидента»".
ссылка
В 2001 году в издательстве "Вагант" у Аграновича вышел двухтомник с основными прозаическими и поэтическими произведениями, а также с иллюстрациями, многие из которых — фотографии скульптурных работ — позволяют узнать Аграновича как художника.

До последних недель своей жизни Агранович продолжал сочинять прозу, стихи и песни и активно выступать на концертах. Мастер скончался 29 января 2010 г. в Москве.
ссылка

Из предисловия к книге стихов "Шапка на снегу" (М., 1966, Б-ка "Ваганта", N 124-126):
"Я в весеннем лесу пил берёзовый сок..." – кто не знает этой песни? Стихи и музыка Евгения Аграновича. "Никто нигде не ждёт меня – бродяга я..." – песня Раджа Капура из индийского фильма "Бродяга" в начале 50-х годов распевалась по всей стране – русский текст Евгения Аграновича. Его же тексты песен в фильмах "Возраст любви", "Уличная серенада", в десятках других. "Одесса – мой единственный маяк..." – с конца 30-х поют песню "Одесса-мама", песню Евгения Аграновича. В военные годы ходило из рук в руки его стихотворение "Моему поколению". "И только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог..." – песня Киплинга? Распевалась она на фронтах Отечественной, перелетая из уст в уста, с 41-го, – а музыку её сочинил запевала истребительного батальона Евгений Агранович. И пели эту песню – стихи из Америки, музыка из России – советские и американские солдаты вместе, в 45-м, встретившись на Эльбе.

 Доброволец, рядовой, военный корреспондент в стрелковой дивизии, лейтенант, ордена.

В мирные годы стал членом Союза кинематографистов СССР, а членом Союза писателей так и не стал... Не печатали, так и не был услышан? Был, наверное: в 60-х по всей Москве печатали его "Еврея–священника"... в списках. И только в 81-м – страничка в "Новом мире", в 93-м – в "Знамени", "Экран и сцена" – две подборки стихов. И вот книжка – "Шапка на снегу". Почему не "Избранное", не "Стихи разных лет"? Где-то видел, что-то напоминает? След погони, нападения, драки? Упала шапка с головы бегущего? Пьяный уронил? Раненый? Что-то тревожное, знак беды. Чья голова осталась открытой на ледяном ветру? А может, лежит шапка у ног нищего музыканта. Склонилась к гитаре седая голова, а в шапке – одна смятая денежка... Первокурсник Литинститута Евгений Агранович в 39-м предсказал свою судьбу – своим стихотворением "Настройщик". На обложке книги он – на довоенной фотографии, похожий на свои стихи, и поныне чуть мальчишеские, задорные, с оттенком игры. Стихи радостные и горестные – это биография не одного поэта, а всего его поколения.
ссылка

Проездом с поэтом Евгением Аграновичем

Его песни немедленно становились народными, и люди даже не догадывались, кто сочинил полюбившиеся мелодии и слова. Их авторство приписывалось кому угодно, только не Аграновичу.
Автор: Элла Митина

Спросите у любого барда о его самой большой мечте, и вы наверняка услышите в ответ: «Хочу, чтобы мои песни стали народными». Для многих эта мечта так и остается несбыточной. Песни не переживают своих творцов, навсегда растворяясь в зыбкой атмосфере времени. И лишь избранным счастливчикам удаётся создать такие стихи и музыку, которые народ немедленно объявляет своими, передавая от одного к другому, словно бокал вина в дружеском кругу или спасительный канат на альпинистском склоне. Почему именно эти песни оказываются нужными и почему существуют так, словно были всегда? Кто знает. Всякий раз причины оказываются разными.

Творческая жизнь Евгения Аграновича, автора знаменитых хитов «И только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог», «Я в весеннем лесу», «Лина», «Одесса-мама», складывалась как нельзя более счастливо. Его песни немедленно становились народными, и люди даже не догадывались, кто сочинил полюбившиеся мелодии и слова. Их авторство приписывалось кому угодно, только не Аграновичу.
 Много лет Евгений Данилович находился в тени и только в последние годы, благодаря усилиям тех же бардов, получил возможность выступать с эстрады и напоминать о себе.

Впервые имя Аграновича я услышала на юбилейном концерте Александра Городницкого. В тот вечер на сцену московского Дома кино поднимались многие звёзды бардовской песни. Потом назвали фамилию очередного исполнителя, и на сцену вышел какой-то очень пожилой человек. Когда он начал петь, то вокруг стали раздаваться удивлённые возгласы: «Как, разве это он — автор тех самых знаменитых песен?»
А сам Агранович счастливо смотрел со сцены на скандирующий зал, словно говоря: «Ну да, я, а кто же ещё?» Потом, при встрече, Евгений Данилович сказал мне: «Знаешь, каждый раз происходит одно и то же. Когда объявляют мою фамилию — никто не знает этого старикашку, но как запою — все знают мои песни.
 Значит, я не жалкий неудачник, а это уже кое-что».
ссылка

«Жить нужно долго»

— Расскажу вам, как всё началось. Когда грянула война, я был студентом Литературного института. Мы все хотели на фронт, но нас не брали, потому что мы были необученные, а кому такие нужны? Но всё-таки мы добились своего, и из нас сформировали 22-й отдельный батальон. Из него мало кто уцелел... Меня назначили запевалой. А что прикажете петь? «Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин»? Но армия тогда активно отступала, и песня звучала как издевательство. Солдаты на войне ходят много, и днём, и ночью: раз-два, левой-правой.
 И вот в голове моей вместе с этим ритмом сама собой возникла мелодия, а с ней и строки из стихотворения Киплинга, которое я помнил наизусть: «И только пыль, пыль от шагающих сапог». Так, из топота сапог, из хриплого дыхания моих товарищей, из горечи отступления родилась эта песня. Она была простой и запоминающейся. В каждом куплете было всего четыре такта, но никто не мог бы сказать, что она похожа на какую-то другую песню. Она зажила своей жизнью и распространилась очень широко. Правда, комиссар — а тогда, в 41-м, ещё были комиссары — сказал мне: «Песня хорошая, строевая, но слова в ней какие-то не наши». И я в разное время понемногу дописал ещё четыре куплета.

Пыль
ссылка

На фронте я сочинил и другую песню. Это танго о любви под названием «Лина». Слыхали, наверное? Песен о любви на войне было много, но вдруг именно эта песня мгновенно разошлась повсюду. Медсёстры переписывали слова к себе в тетрадочки, а мелодию снимали буквально с губ. И пошла эта песня по всем дивизиям, по всему фронту. До сих пор, когда я пою её в концертах, люди в зале подпевают. А ведь эта песня никогда не была напечатана.
Знаешь, я думаю, в России надо жить долго. Тогда обязательно добьёшься справедливости. Вот стали приглашать меня на концерты, где люди вместе со мной поют мои песни, — значит, они до сих пор живы, значит, их любят и помнят. А если бы я прожил мало, разве узнал бы об этом?
Лина
ссылка

«Плохой детективчик»

Артист Михаил Ножкин, который в фильме «Ошибка резидента» поёт песню «Я в весеннем лесу», часто выступает с ней в разных концертах. И люди уверены, что песня принадлежит ему.

А недавно был такой случай. Меня пригласили на одну утреннюю телевизионную программу, попросили спеть эту песню. Потом мне аплодировали все, кто присутствовал в студии: и осветители, и звукорежиссёры, и те, кто дожидались своей очереди на съёмку.
 Я этому был, конечно, ужасно рад и стал просить разрешения у ведущей спеть что-нибудь другое.
 И она мне уже почти разрешает, только говорит: «У нас сейчас будет детективчик». Потом я понял, что она ждала вопроса от слушателей, но вышла техническая неполадка, и связи не было. Я спел ещё одну песню. И тут вдруг в эфир прорывается раздражённый женский голос. Какая-то дама говорит, что с детства знает песню «Я в весеннем лесу», и поэтому просит доказать, что эту песню написал я, а не Михаил Ножкин.
Совершенно не обращая внимания на раздражённый тон, я объясняю, что песня была написана в 1954 году на киностудии Горького для кинофильма «Ночной патруль», что эту песню должен был исполнять Марк Бернес, которому она нравилась, но дирекция студии по каким-то своим соображениям решила песню в фильм не давать. Но, поскольку песню в кинофильм не взяли и она осталась у меня, я стал петь её в разных компаниях, люди её сразу подхватили. Потом песню решено было использовать в фильме «Ошибка резидента».
 Но вот что получилось: в картине есть две песни: «А на кладбище все спокойненько», сочинённая Ножкиным, и вторая — моя, что я и просил указать отдельным титром. Но в дирекции сказали, что в юридическом отделе студии известно, какая из песен кому принадлежит и что на этот случай есть договоры с авторами. Поэтому в титрах было написано: «Песни Е. Аграновича и М. Ножкина». У людей могло сложиться впечатление, что мы с Ножкиным сели и вдвоём написали обе песни. Но это бы ещё ладно — дело в том, что, выступая в концертах, Ножкин ни разу не упомянул, что эта песня принадлежит мне.
 В 1972 году я издал сборник своих стихов, которые так и назвал «Я в весеннем лесу», а перед этим стихотворением поместил специальный заголовок: «Слова и мелодия Е. Аграновича». Вы же понимаете, если бы я себе приписал его стихи, давно поднялся бы большой скандал.

Пробовал ли я поговорить с Ножкиным? Нет, не пробовал. А зачем? Он же не говорит, что написал песню, просто не называет моего имени. Так ведь за это не сажают. Да и слов к делу не пришьёшь. И потом, его всегда так любили в ЦК комсомола, теперь любят коммунисты, и им, думаю, неприятна сама мысль, что эту русскую песню написал какой-то жид.

«Я был не такой, как надо»

После войны я вернулся в Литинститут. Со мной на курсе учились погибший на фронте Михаил Кульчицкий, а также Борис Слуцкий, другие известные впоследствии поэты. Все понемногу печатались, меня же не публиковали совсем. Почему? Да потому что я был не такой, как надо.
Цензура в то время была очень строгой, и вылететь с работы или из института можно было по любому пустяку. И если редактору даже интонация показалась чуть-чуть подозрительной — всё, нет тебя. Кроме того, у меня ни в одном стихотворении не упоминаются партия или Сталин.
 Вот Слуцкий, например, печатался, потому что он был правильно ориентированным человеком — членом партии, к нам пришёл из юридического института. Кроме того, он был публицист с прекрасной полемической жилкой. А за мной все время шел шлейф каких-то анекдотов, шуточек не всегда благонадёжного характера. Вот, например, я написал эпиграмму о нашей телевизионной башне:
Стала над красавицей нашей,
Самой золотой из столиц,
Телевизионная башня —
Физиологический шприц.
Стихотворение немедленно стало известно всем. Я никогда не старался подчеркнуть свое авторство, но знал, что многие хотели бы приписать эти строки себе. И когда некоторых моих знакомых спрашивали: «Это ты сочинил?» — они смущённо отворачивались, давая понять, что, может, и они. Было у меня и стихотворение «Еврей-священник», которое в 60-е годы ходило по рукам. Люди переписывали его от руки. Его приписывали вначале Слуцкому, а через много лет Бродскому. Борис Слуцкий мне рассказывал, что его вызывали в «органы», показывали это стихотворение, пытаясь узнать, чьё это сочинение. Слуцкий сказал, что не знает, хотя знал прекрасно, потому что я ему первому дал прочесть, но меня он не продал.
В основу этого стихотворения лег конкретный факт: у меня была соседка, знавшая в одной подмосковной деревне батюшку-еврея, которого очень хвалили все тамошние женщины: и молодой он, и красивый, да ещё с высшим техническим образованием. И я представил себе, как этот еврей вначале окончил с блеском институт, потом его никуда не берут на работу, он идёт в священники и втягивается в это дело. Так, начав с обмана, он даже не заметил, как маска приросла: из притворства он становится истинным
христианином.

«Было, да не сплыло»

Видишь, вся моя квартира уставлена скульптурами — в основном из самшита. Немало и из оленьих рогов, благо материала вокруг полно. Сейчас ведь пожилые мужчины обожают жениться на молоденьких барышнях. Шучу-шучу. А работал я на студии Горького, писал русские тексты для песен в иностранных фильмах. Это были не подстрочники, не переводы, а именно оригинальные сочинения.
 Я написал стихи больше чем к 150 картинам. Говорят, Лолита Торрес после фильма «Возраст любви» сказала, что в Аргентине нет поэта, который бы написал текст лучше. Потом я ушёл со студии — стал писать сценарии к мультфильмам, рассказы, стихи.
Да, всё это было... Но я совершенно не собираюсь говорить о себе в прошедшем времени. Раз песни мои живут — значит, и я жив. Ведь так?
ссылка

[ива]

Евгений Агранович: Стихи, окопы, мультфильмы и сцена
Беседу ведет Михаил Липкин

Есть авторы, имён которых не знает никто, но тексты их знакомы так или иначе каждому. Поэт, прозаик, переводчик и бард Евгений Данилович Агранович – один из них. Его песни знакомы нам по кинофильмам, радиоспектаклям, мультфильмам и просто как звучащие где-то рядом, как что-то знакомое, родное, близкое и в то же время новое, свежее.
Один весьма известный поэт, решительно заявивший, что ни Агранович, ни его тексты ему незнакомы, услышав, кому принадлежит русский текст знаменитой песни «Бродяга я», которую пел Радж Капур в фильме «Бродяга», изумлённо сказал: «Но тогда я знаю этого автора уже полвека, – я ещё в юности перевёл этот текст на идиш». А ведь песни Аграновича исполнялись в таких фильмах, как «Офицеры», «Ошибка резидента», в радиоспектакле «Улица оружейников», мультфильме «Мария-Мирабела» и других.
Сегодня бард-классик, «разменявший» свой десятый десяток, рассказывает о своем боевом прошлом, о настоящем и будущем.

– Евгений Данилович, как вы себя чувствуете в статусе барда-классика?

– Да уж, бард. Десять лет как. До того не знал даже, что это такое. А сейчас – единственный живой из четвёрки «классиков» в бардовской антологии: Жорка Лепский, Павел Коган (песня «Бригантина») и на том же развороте антологии, но уже вторым номером, менее громкие, да и по времени более поздние, – ваш покорный слуга и Борис Смоленский. Он погиб на фронте, не дожив до двадцати. А песенки наши с ним: «Одесса-мама» и «В тумане тают белые огни…»
Ещё у меня есть бардовская – не столько по замыслу, сколько по духу, которую все знали лет 20–30 назад, в любое окно постучись, – из фильма «Ошибка резидента». Её Ножкин поёт. Многие думают, что он её и написал. Но написал её я, и чтобы больше не было путаницы, свою первую большую книжку так и назвал: «Я в весеннем лесу пил берёзовый сок…»

– А когда концертировать стали, когда, так сказать, вышли на люди?

– Барды меня сами же и нашли. Позвонили, пришли, вспомнили мои песни, записали 30 номеров, переглянулись и сказали: «Ну что, Евгений Данилович? Сольный концерт!» С их лёгкой руки теперь концертирую, главным образом в павильоне бардовской песни на ВВЦ. Вот таким образом я и стал бардом.

Одесса-мама
ссылка

– Значит, первая ваша «бардовская» песня – «Одесса-мама»?

– Первая массовая, в творческом смысле «бардовская», была у меня фронтовая песня. В первые дни войны в Москве собирается добровольческий комсомольский батальон. И первая его казарма – Литературный институт на Тверском бульваре. Все мы туда пошли. Голос у меня был громкий, нахальный – одно из этих качеств до сих пор со мной – назначили запевалой.
 А песни все о чём? О том, что шапками закидаем. Тогда это выглядело издевательски-цинично. У меня в голове крутились строки Киплинга в переводе Оношкович, книжечка только что вышла. Музыка сложилась сама собой. Мелодия простейшая, четыре такта. А получилось! Пели и поют до сих пор. Специалисты, пожимая плечами, говорят: «Странно, но эти четыре такта никого не повторяют». Запела рота, батальон, другие батальоны. Позже я досочинил слова вдогонку Киплингу. Несколько куплетиков про нашу, Отечественную. «Май дал приказ: / Шире шаг, и с марша – в бой. / Но дразнит нас / Близкий дым передовой...» Это мы пели в 10?й армии, когда наступали, и настроение было победное. И на Эльбе пели! И сейчас её кое-где поют как строевую.
Не Черчилль со Сталиным договаривались об общей строевой песне у воюющих армий, а снизу всё, от солдатских подошв, от пыли под ними. Песня мелочь, первая ласточка, которая не делает весны, – но она летает. И песню подхватили без указания «сверху», она ведь и напечатана нигде не была, я только последние десять лет стал печататься.

– Как же вы дошли до такой «литературной» жизни?

– С детства звали рифмоплётом. Запоминал стихи наизусть, страницами, книжками. Пел, но не сочинял стихов, тем более мелодий, – не думал, что это возможно. Очень нравилась поэзия, литература. Правда, любил ещё и театр, и науки, особенно биологию. Но принял меня Литературный институт. Симонов Константин Михайлович, тогда только окончивший институт (первый выпуск), в этот момент вышел в садик Дома Герцена, где мы сидели на скамейках, и спрашивает: «Кто тут Агганович?» – «Я». – «Пойдёшь со мной». Прочитал он тетрадочку и выносит приговор: «Не понял, что тут есть. По сути – ничего и нет. Есть ещё? Читай». Я прочёл кое-что получше. Он сказал: «Не нгавятся мне твои стихи, не нгавятся. Но я сделаю всё, чтобы тебя пгиняли. По школе ты мне никак. Сплошной Мандельштам».
Я, вообще-то, не был поклонником Мандельштама, скорее Пастернака. А любимым поэтом моим был Гумилёв. Совершенно запрещённый, но книжные шкафы наших тётушек и дядюшек с революции не перетряхивались, так что Серебряный век у нас был широко представлен. И какое-то подобие литературной студии было. Мой старший брат, который раньше меня приехал из Орла, учился здесь, привел меня в Бригаду Маяковского…

– Бригаду Маяковского?! У Маяковского была такая бригада?

– Кучка молодёжи, человек 40–50, которая цвела и пела вокруг Маяковского, окружала обожанием. Бригада его не удержала, не спасла, но после смерти поэта не распалась, хотя никакой организационной формы уже не было, никаких красных корочек, членских билетов, ничего, один только энтузиазм.
Я ездил по заводам, было мне тогда 13 лет, и во время заводских перерывов громко и нахально читал стихи Маяковского. Рабочим нравилось. Так что с поэзией я был связан самым непосредственным образом. При том что в девятом классе не учился вовсе, шлялся, подрабатывал…

– Кстати, о детстве и юности. Вы были, что называется, «трудный подросток»?

– Со школой я не конфликтовал, трудности случались в семье. Родители жили отдельно, семьи как таковой не существовало. Отец сильно пил, а у мамаши был такой характер, что я понимаю, почему он пил. С 11 лет, как приехал в Москву, жил у деда с бабкой. Брат мой до меня жил там же, у них, потом я прибавился, а он пошёл по общежитиям, учился при театре, везде его принимали, во всех студиях – у вахтанговцев, у Мейерхольда… Он довольно известный режиссёр.
Так вот, на меня дед с бабкой уже смотрели по остаточному принципу, не любили и не кормили, даже туберкулёз начал развиваться. Отец иногда появлялся, кидал какую-нибудь копеечку, но денег его не хватало. Я уходил, работал – корректором, например, в издательстве «Сельхозгиз».

– Расскажите о вашей дружбе с Павлом Коганом.

– Жил я тогда в Царицыно-Дачном, уже с мамой. Добираться было трудно. И вот как-то опоздал на поезд. Вошел в телефонную будку, где, как пёс на цепи, висел огромный лохматый справочник. Нашёл фамилию Асеев. Позвонил. Так и так, мол, молодой поэт, хотел бы вам показать кое-что. А он: «А о чём же мы с вами будем говорить – о любви или об искусстве?» Чтобы он сразу понял, с кем имеет дело, я лихо ответил: «Об искусстве любви и любви к искусству!» – «Ну, приходите сегодня, как раз у меня будет молодёжь». Прихожу. Там Павел Коган, Жорка Фёдоров, Гришка Минский, Лена Каган, впоследствии Ржевская, Наровчатов…
 Вот такая компания. Стали читать. Скажу по секрету, стихи вашего покорного слуги Асееву и его жене показались лучшими. Три часа ночи, а деваться некуда, Павел повёл меня к себе. Он был роялистом больше, чем рояль: весь партийный, в духе «Краткого курса». Родители же, хотя и партработники, дома всё-таки разговаривали посвободнее, и Павла возмущала их несознательность. Он от них ушёл. На той же улице снял чуланчик, табуретка служила столом, вместо кровати – матрац на четырёх кирпичах. Туда он меня привести не мог. А привести хотелось, покровительство оказать. Родители и дедушка поняли так, что это я его привёл, и отнеслись ко мне словно к родному. Я прожил у Коганов год. С Павлом дружили, хотя и немного не сходились в идеологии.

– Где вас застала война? Какие свои «военные» тексты Вы считаете главными?

– Есть у меня рассказ «Евреи не воевали». Маленький, острый. Но для его написания понадобилась мировая война, для публикации – крушение империи. Лейтенант-корреспондент оказался на передовой, а там командира контузило, корреспондент – единственный офицер в строю, солдаты озираются, но чуть проблемы – сразу к нему. Однако и ротного своего не забывают. А нового передразнивают, за акцент да за вид еврейский. Но эта встреча, начавшаяся с ненависти, издёвки, кончается такой любовью, что, когда его забирают, это становится трагедией для солдат.
Меня спрашивают, правда ли это. Я в национальной манере отвечал вопросом на вопрос. Один из вопрошающих: «Ну никак бы не назвал это враньём. Ведь в рассказе всё правдой дышит». Раз дышит достоверностью – значит, правдивее самой правды. И раз должно было быть, значит, и было. (Показывает фотографию.) На фотографии я весной, после наступления. Эта фотография обошла всю прессу.
 Корреспондент постарался, поставил меня перед траншеей, сам нырнул и снимал снизу. Ему там спокойно аппаратом целиться, а я стой. Передовая как-никак. Самое моё известное произведение на военную тему – песня из кинофильма «Офицеры»: «От героев былых времён не осталось порой имён...» Но тема войны возникла у меня в стихах ещё в первые часы войны. Помню, еще в добровольческом батальоне вызывает меня комбат: «Вот трёшка, вот полуторка, вот картонка – отпускной билет, у памятника Пушкину кинотеатр “Новости дня”, посмотришь – и сейчас же назад, к вечерней проверке, чтоб был на месте. Кругом и бегом! Вон твоя полуторка уходит!»

Е. Агранович. 1941 год

Прихожу в этот зал, там без перерывов крутятся киножурналы новостей. Слышу родной и главный в моей жизни голос, выше которого для меня тогда ничего… Голос Владимира Николаевича Яхонтова. Я был одним из его «железных» обожателей, приходил с компанией на все концерты, и в уже пустом зале мы орали в его честь так, что он в гримёрной слышал. Мне потом передавали, что он обо мне знает, что всем говорит: «Это мой большой друг». И вот я слышу, он читает стихи, и в следующий момент понимаю, что эти стихи мои.
Как только мы по радиотарелке услышали Молотова, «Сегодня в 4 часа утра…», я сразу понял: война. Эта тема давно во мне варилась, почти сразу написал и выбежал в такую контору, где брали стихи для эстрадных исполнителей. Открыто, никого нет, только уборщица. Я положил на стол директору стихотворение и побежал записываться в батальон.
Смысл его: ведь когда война началась, вся пресса, журналисты, которых было чуть больше, чем до хрена, – все писали оду и ту же бравурную чушь, и единственный, кто сказал сразу, что это будет за война, был Женька Агранович. И именно это Яхонтова и «купило». Ну, начало они там заменили, Сталина вставили, а раз в первые дни войны Сталин ничего не говорил, то и дату изменили. Вместо «Сегодня, в четыре часа утра», стало «Двадцать шестого, в семь тридцать утра…». Назвали «Клятва вождю». Только бы лизнуть.

…От нас Бонапарт бежал назад,

Роняя знамёна свои боевые,

И поступь чугунную русских солдат

Помнят берлинские мостовые.

И пусть даже сердце проколет огнём,

И врежутся в жаркую землю колени,

Мы мёртвыми на ноги снова встаём,

Чтобы ещё раз пойти в наступленье.

Вот такую войну этот мальчик видел. И в течение недели все кинотеатры России, больше тысячи, показывали перед сеансом этот журнал, «Советское искусство» № 5 за 1941 год.

– Война оставила заметный след в вашей жизни и в творчестве. А каким было возвращение к мирной жизни? Что запомнилось?

– Запомнилось, как я в гимнастёрке при орденах, офицер-победитель, прошедший всю войну, пришёл доучиваться в Литинститут. Какие-то новые люди, никого не знаю. Сидят два молодых человека. «А что, вы у нас учились? На каком факультете?» – «Поэзия». – «А у нас факультет русской поэзии». «Я на нём и учился», – отвечаю, ещё не понимая, в чём дело. В общем, пришлось звонить Симонову и Антокольскому. Они не очень-то между собой ладили, но оба примчались. Пошли к директору, Гладкову, автору «Цемента», – крупная фигура соцреализма. Скрылись в кабинете, лёгкий крик оттуда раздавался, потом выходят, и Симонов говорит мне: «Агганович, догогой, пгиходите в сентябге и занимайтесь». А Антокольский сказал: «Что вечером делаешь? Приходи ко мне ужинать». А тех двух я больше не встречал. Не студенты, не педагоги, какая-то административная шушера.
Ладно, чёрт с ними. Доучился. Даже не помню толком у кого. Антокольский ушёл, появлялись какие-то молодые, более-менее модные. А окончил институт – нигде на работу не берут. Год проработал в осоавиахимовской газете, но когда была эта история с космополитами, как-то неудачно сострил в коридоре – моментально нашёлся стукач. Не посадили, просто тихо выгнали.

– И чем вы начали заниматься после «истории с космополитами»?

– Делом. Пошёл в кинематограф, причём опять помогла поэзия. Иду выгнанный по улице и вдруг встречаю девочку из довоенной поэтической компашки, а она – редактор на студии Горького. Занимались дубляжом «трофейных» фильмов. Мне поручили песенки. Я это делал, и делал хорошо. В 60?х я перевёл песенку, которую Радж Капур поёт, помните: «Бродяга я!» Кажется, только там мою фамилию наконец-то дали в титрах. Но это уже из-за того, что сами кинематографисты возмутились: «Что это вы нигде его фамилию не даёте?»
А первая моя песня, которую я действительно на улице услышал, была из «Жениха для Лауры», для Лолиты Торрес. Текст неинтересный, зацепиться не за что, но меня вдруг озарило: надо идти не от того, что она поёт, а от того, что она делает. Изображает юную девчонку, которая пасёт козу и якобы не догадывается, почему проезжающие машины останавливаются рядом с ней из-за каких-то надуманных поломок; она не знает, но чувствует свою власть над мужчинами.

– Что из того времени больше всего запомнилось?

– Помню, в числе прочего была там полнометражная цветная картина, чехословацкая, «Сотворение мира». По рисункам Эффеля. Там Адам, Ева, Б-г, чёрт, всё такое – и всё в стихах. Довольно плоских. Например: Б-г делает человеку череп, а дьявол из куста: «В своём ли вы уме? Зачем вы делаете ему ум?» Агранович делает так: «Мозг? Зачем? Себе вы сами делаете вред: / Он пошевелит мозгами, скажет: “Б-га нет”». Или вот такая песенка, и надо, чтобы сразу ухватили библейскую цитату: «Есть на любовь у всех права, / влюбляйтесь без стесненья. / Ясное дело – дважды два – / таблица размноженья. / В зелени рощ, в тени полей / знакомьтесь и встречайтесь. / На молодой земле своей / плодитесь-размножайтесь». Вот так-то. И всегда норовили не заплатить.

Когда «Сотворение мира» делали, я неделю просто жил на киностудии. Звонят: «Бери зубную щётку и тапочки, сейчас за тобой приедут на директорской машине. Спасай-выручай». И я не вылезал из этого зала, читая по губам, что они там могут произносить, чтобы своим переводом в артикуляцию попасть. И при этом чтобы текст оказался качественный, и кровь из носу – за неделю должен быть.
Ну, сижу, из рук у меня берут тексты, несут это артисту перед микрофоном – и сразу в запись. На песенку уходило минут сорок, чуть ли не экспромт. Заканчиваю финал, сдаю перевод, полумёртвый падаю на пол, втискивают меня в машину, доставляют домой, и я сплю двое суток. Выспался, прихожу на студию, требую договор – а там не три тысячи, а полторы. Начальник объясняет: «Я тут сижу целый месяц, ответственная работа, получаю тысячу двести, а ты за неделю не хочешь полторы брать?» Я разозлился: «Ну и пишите сами! Я как был Женька Агранович, так и буду, а вам сидеть каким-нибудь директором заштатного кинотеатра».
 Плюнул и ушёл. Встретил на улице того же самого еврея-юриста, рассказал ему свою историю. А он пригрозил студии прокурорским секвестром – слыхали вы такое слово? Звонят директору студии, заваривается скандал: «Где этот адвокат проклятый?» Тот приезжает: «Понимаете… автор… творческая неудовлетворённость…» Начальство рявкает директору: «Выбрасывай оттуда стихи и сдавай картину». – «Что вы, там сплошные стихи, надо сжечь две тысячи копий и все переделать!»

В общем, перспектива заканчивать карьеру в захудалом кинотеатре и впрямь перед директором замаячила. Взмолился: «Ну, чего он там хочет?» Адвокат на потолок задумчиво посмотрел и говорит: «Десять тысяч». – «На!»

Потом, уже в 80-х годах, делал большой полнометражный мультфильм «Мария-Мирабела», румынский. Большая работа, много музыки, песен, все поют… Помню, ничего толком не получил и песни остались неподписанными – считалось, что это все румыны.

– А кроме «Евреи не воевали» еврейская тема у вас как-то по жизни и текстам проходит?

– Говорите, еврейская тема… Ну что ж, я с детства был слугой двух господ. Мама мне сделала октябрятскую звёздочку, я ходил со всеми октябрёнком, но при этом уже читал на иврите, он назывался лешон кодеш, с четырёх лет ко мне ходил учитель, старый еврей. Учиться мне было лень, но всё усваивал. До четырёх лет я хорошо видел Б-га, удивлялся, если Он не выполнял какие-то мои просьбы, а потом под влиянием среды как-то отошёл от этой идеи.

Что там у нас ещё по еврейской теме? Ну, конечно, «Еврей-священник». Поэма ходила по рукам без указания авторства, но многих известных поэтов вызывали куда следует и, усматривая какое-то сходство стиля, требовали, чтоб те сознались, будто это их произведение.

Но никто меня не выдал. Да, есть там злость на нашу тогдашнюю действительность. Зря говорят, будто там какая-то пропаганда христианства, от меня это очень далеко, любой читатель увидит. Просто ситуация: еврей в формально интернационалистском, а по сути антисемитском обществе ищет своё место, и нигде не может себя реализовать.

А по поводу всего остального – как меня надували, обходили, в грош не ставили – чувство злости на систему, конечно, осталось. И – чувство унизительного многолетнего страха, с которым я воспитывался, вырос и состарился. И сейчас он во мне. Боюсь, что вернётся это все. Вернётся ГУЛАГ, вернётся начальственный произвол… Очень боюсь реставрации комфашизма. И не могу сказать, что она невозможна. А уж с моим-то языком как не бояться?

– И всё-таки в чём ваш секрет?

– Закусывать надо меньше. (Смеётся.) Ну а если серьёзно, то мы, неудачники, которых никто не знает, вообще люди чувствительные и ранимые. Однако сама возможность творчества компенсирует многое. Хотя эта свобода все-таки относительная. Нельзя просто так сесть и из пальца высосать. Что-то такое надо обязательно пережить, пропустить через себя. Даже самые мои условные, без имён и конкретики, песни имеют за собой какую-то жизненную ситуацию. Даже «Любовь-сабля» («Любовь пытаясь удержать, как саблю держим мы её, один к себе за рукоять, другой к себе за остриё»), даже «Просто крылья устали, а в долине война».
ссылка

Сабля-любовь
ссылка

ссылка

Лебединая песня ("Просто крылья устали")
ссылка


Последний рыцарь на Арбате
ссылка
Пенсионер
ссылка

[Верба]

Вот ведь судьба как по разному складывается у людей - кто-то всю жизнь обласкан власть имущими, узнаваем и любим народом, а другие всю жизнь в тени, безвестны, хотя их произведения талантливы и всеми любимы   

[Ирина53]

Я читала его, как журналиста и следила за его публикациями.