Бука хочет кушать. Предновогодние страшилки.

[Дышите Глубже]

13

Бука хочет кушать.
   Первоисточник: www.mrakopedia.org

31.12.2016
— Ну, вот мы и дома, — Соня боязливо поежилась, зажигая сигарету и глядя на окна дома впереди нее, — думаю, тебе пора.
   Свет горел почти везде — до Нового Года осталось несколько часов. Именно поэтому на фоне мелькающих в освещенных окнах кухонь хозяек и отблесков телевизора в гостиных невероятно резала глаза зияющая посреди всеобщего праздника дыра — два темных окна.
 — Точно не хочешь, чтобы я остался с вами? — Павел обеспокоенно кивнул на одиноко стоящую в стороне фигуру, — Уверена, что все будет хорошо?
 — Нет, — девушка поджала губы, выдыхая в ночной воздух сигаретный дым пополам с паром от горячего дыхания, — но врач сказал не волновать ее, поместить в привычную обстановку и уделять ей максимум внимания, пока она на выходных. Я не думаю, что знакомить ее сейчас с кем-то новым — хорошая идея.
   «Ее, она, ей… сплошные местоимения. У неё ведь и имя есть, — Соня мысленно дала себе подзатыльник, — все то, что произошло — еще не повод…»
 — Хорошо, — юноша пожал плечами, забрасывая рюкзак на плечо, — я позвоню, чтобы поздравить. Хорошего праздника.
 — Спасибо, Паш, — Соня нервно мазнула сухими губами по щеке парня, — ты — замечательный друг. Что бы я без тебя делала?
   Парень как-то странно прищурился и хмыкнул, но ничего не сказал, махнув на прощание рукой и вскоре скрывшись в тени дома. Двор опустел — в двадцатиградусный мороз, да еще и в канун Нового Года, на улице не было почти никого — даже пьяные подростки разбрелись по подъездам.
   Соня выбросила сигарету, тут же засунув руки в карманы потертой куртки — пальцы совсем замерзли. От холода было почти что невыносимо больно — она так нервничала, что забыла в больнице шапку и перчатки — но домой девушка почему-то не спешила.
   Девушка оттягивала момент, когда нужно будет повернуться, заговорить, улыбнуться, пошутить, в конце концов, войти в дом и сделать вид, что происходящее — нормально. От всего этого веяло зловещим сюрреализмом, чем-то пугающим и до боли знакомым.
   Она почти чувствовала запах старости и влаги, исходящий от квартире на втором этаже. Она почти чувствовала взгляд, что вонзился ей в спину, как только Паша свернул за угол.
   Соня не хотела оставаться наедине с ней.
   Почему-то хотелось окликнуть друга, притащить с собой и заставить чувствовать то же, что чувствовала она, разделить с ним пополам эту пугающую неловкость. Пугающую — не то слово. У Сони кровь стыла в жилах — и не только от холода.
   Но рекомендации врача были однозначными — только семья, спокойствие, знакомая обстановка. Что ж, так тому и быть. В конце концов, пришло время расплачиваться за старые грехи.
   Сгоняя с лица гримасу, Соня повернулась к девушке, что стояла позади и хранила молчание все это время:
 — Аделина, пойдем домой.
   Девушка подняла голову, будто бы только что очнувшись от состояния крайней задумчивости, но Соня знала, что еще секунду назад та сверлила ее спину взглядом.
 — Пошли, сестренка, — в свете, что падал из окон, улыбка Лины казалась оскалом, кровожадным и зловещим, — нам есть о чем поговорить.
   
 21.09.2003
   Она стояла на столе, соблазнительно поблескивая румяными боками и источая едва заметный в колеблющемся воздухе пар. Запах был умопомрачительным — он тянулся по всему дому, заманивая на кухню получше огромной неоновой вывески.
   Соня болтала ногами, сидя на кресле и жадно глядя на возвышающийся (иначе и не скажешь) у противоположного угла стола шедевр. Казалось бы, еще секунда, и слюнки закапают на пол, но садиться за стол раньше, чем все соберутся, было невежливо — так их всегда учила бабушка.
   И все же, она была прекрасна.
Булка с маком. Нет, даже не так — большая, огромная булка с маком, которую бабушка только что испекла по случаю новоселья. Сонина бабушка давно ничего не пекла, хотя раньше ей это нравилось — то и дело на столе красовались пирожки, блинчики, оладьи, булки и рулеты. Но сегодня из больницы позвонили, чтобы сообщить хорошую новость. Папа скоро вернется домой — в новую квартиру, которая хоть и была чуть меньше, чем та, в которой семья жила раньше, но все равно казалась бабушке уютной и вполне удобной.
   Четырем членам семьи и коту Киселю в придачу отныне нужно будет ютиться в трехкомнатной квартире. Вчера вечером они закончили разбирать вещи. Соня точно знала, что так надо — потому что у  папы какая-то очень серьезная болезнь и если ее не лечить, то он умрет, как умерла мама, только немного по-другому. По крайней мере, так ей объяснила бабушка, а бабушке Соня верила. Почти во всем верила.
 — Ба, ну вы там скоро? — Соня нетерпеливо дернула плечом, выглядывая в коридор, — Идите скорее.
 — Погоди, твоей сестре нужно переодеться, — бабушкин голос звучал устало, но не так устало, как когда папу забрали в больницу, а скорее так устало, как когда они пришли домой после дня на пляже, — ты можешь пока налить чаю. Только осторожно, не обожгись, София, чайник горячий.
   Соня, пожав плечами, легко соскользнула с кресла. Она уже не впервые сама делала для всех чай — в конце концов, она была старшей, а, значит, ей надо было заботиться о Аделине и бабушке. Лине только-только исполнилось четыре, и она пока что была… беспомощной? Кажется, бабушка говорила так.
   А за бабушкой попросил присмотреть папа. Он у них болеет, и сам смотреть за бабушкой не может.
   Чайник был тяжелым, но Соня справилась. Прошмыгнув к плите, она стала наливать кипяток в старенькие, но чистые белые чашки с розочками — красивые по случаю праздника. Одна из чашек разбилась, пока они разбирали вещи — вот она стоит на столе, а вечером почему-то валяется разбитой в коридоре, хотя никто ее и пальцем не трогал. Соне это показалось очень странным, но она промолчала, хотя бабушка и обвинила именно ее в неосторожности.
   У Сони были веские причины на то, чтобы молчать

[Дышите Глубже]

08.09.2003
 — Мне здесь не нравится, — Лина вяло дергала Соню за рукав блузочки, чтобы привлечь внимание. Соне было не до сестры — нужно было поскорее занести вещи в комнату и исследовать каждый уголок квартиры. Пока что она девочке не очень нравилась — было почему-то темно, затхло и слишком тихо. Если бы Соня с сестрой не выросли в деревне, возможно, она бы этого и не заметила, но звуки большого города, что донимали девочку последние пару часов, в квартире вдруг разом превратились в непонятный фоновой шум.
   «Словно море в раковине», — невольно подумала девочка, глядя на открытое окно.
   Машин не слышно. Сигнализаций, сирен и бормотания бабушек у подъезда не слышно. Ничего не слышно. Да, Соне тоже было немного не по себе, и дальняя комната, в которой девочки отныне должны были жить, почему-то не вызывала желания броситься туда сломя голову. Наоборот, Соня почему-то была уверена в том, что идти туда ей не нужно просто категорически. Скорее всего, причиной этому была дверь кладовки, что находилась прямо напротив детской — старая, некрасивая, облезлая, с парой крючков, шпингалетов и цепочек снаружи, сейчас открытых или безжизненно свисающих. Кладовку открыла бабушка, хмыкнув и буркнув что-то себе под нос. Действительно, а зачем запирать кладовку снаружи?
   Соня не была трусихой. Но сейчас что-то внутри настойчиво скреблось, шептало, извивалось, умоляя и крича ей не идти в комнату сейчас, вообще никуда не идти, не входить, не открывать дверь кладовки, по крайней мере, не делать это сейчас.
   Но стоять в коридоре было глупо и неудобно, тем более, на лестнице уже слышались шаги бабушки, несущей сумки. Поэтому Соня приняла единственное правильное, на ее взгляд, решение.
 — Лина, тихо. Пойди, разбери свой рюкзачок, — девочка погладила сестру по голове, толкая ее в сторону предположительной детской, — бабушка скоро принесет сумки.
 — Я не хочу одна, — неожиданно громко и рьяно запротестовала Лина, — мне одной страшно.
 — Ничего страшного нет, — Соня скрестила руки на груди, подражая бабушкиному суровому тону, — Аделина, иди в комнату и разбирай свои вещи. Я старше, значит, меня надо слушаться.
   Командовать сестрой Соне нравилось, но та пока что она не особо ее слушалась, недоверчиво и насуплено взирая снизу-вверх на старшую сестру и обычным движением ковыряя носком пол. Именно поэтому Соня применила секретное оружие:
 — Если пойдешь сейчас в комнату, я обещаю, что выполню любое твое желание. Можешь загадывать, что хочешь, — хитро прищурилась девочка, точно зная, что захочет Лина.
 — И даже купишь мне куколку из ваты? — глаза девочки загорелись предвкушением. На ватную куклу в витрине магазина игрушек Лина засматривалась давно, но бабушке пока не говорила — не до того было. Кукла стоила недорого, да и выглядела соответствующе, но Лине почему-то нравилось.
   Недавно Соня разбила копилку по случаю Дня Рождения. После всех трат у девочки осталось еще немного денег — и почему-то кукла из ваты казалась ей на тот момент не худшим вложением капитала.
 — Даже куплю куклу из ваты, — Соня улыбнулась, — беги в комнату и занимай кровать, какая понравится.
 — Спасибо, Сонь, — пропела девочка, вприпрыжку направляясь к детской. Все волнения и переживания как рукой сняло — теперь девочка была готова к новому. Соня улыбнулась, наконец-то отводя взгляд от гипнотизирующей двери в конце коридора. Просто кладовка, мало ли.
   Лина щелкнула ручкой двери, входя в детскую. Дверь кладовки оставалась все так же закрытой.
   Соня пожала плечами и вышла на лестницу, чтобы помочь бабушке дотащить посуду.
   Спустя ровно пять секунд квартиру сотряс визг. Когда Соня с бабушкой прибежали, бросив посуду к чертям, Лина плакала, забившись в угол. И пока бабушка успокаивала Лину, пытаясь понять, что произошло, Соня стояла в коридоре, не решаясь пройти несколько метров к детской.
   Потому что дверь кладовки была распахнута настежь.

 09.09.2003
   Спалось в первую ночь на новом месте Соне плохо. Возможно, дело было в том, что она спала в комнате одна — Лина ушла к бабушке, даже не пожелав сестре спокойной ночи.
   На то, чтобы успокоить девочку, ушел час времени, чуть ли не полпузырька валерьянки и куча нервов. Когда Лина перестала всхлипывать, бабушке удалось добиться от нее более или менее вразумительного ответа, который заключался в том, что в зеркале, что стояло напротив двери, Лина увидела «страшного дядю».
   У Сони от этого ответа по спине побежали мурашки — в зеркале как раз отражалась открытая дверь кладовки. Бабушка, тем не менее, опасений не высказала, указав на какой-то манекен, который предыдущие жильцы, похоже, оставили в качестве какой-то непонятной шутки совсем рядом с дверью детской. Пробормотав что-то под нос, бабушка вытащила манекен в коридор и пояснила Лине:
 — Это манекен, то же самое, что старая кукла. Не стоит их бояться.
 — Это было другое, — упрямо всхлипнула Лина, — совсем другое.
   В отличие от старшей сестры, Лина обладала достаточно сильно развитым воображением, поэтому часто видела то необычные тени, то «кого-то за окном», то еще что-то подобное. Поначалу Соню это пугало, но потом девочка просто перестала обращать внимание — как и все остальные члены семьи.
   В конце концов бабушка сдалась и разрешила Лине спать с ней, чему Соня была совсем не рада, но просить о том, чтобы сестра осталась, не решилась — девочка действительно выглядела испуганной. Соню грыз червячок стыда пополам с облегчением — она была рада, что не вошла в детскую первой, что не видела, как открылись двери кладовки, что «страшный дядя» не заметил ее первой — пускай это даже и была дурацкая фантазия.
   Среди ночи Соня проснулась от того, что где-то протяжно заскрипела дверь. Сквозь сон она подумала, что это Лина или бабушка решили встать — но спустя пару секунд девочка вспомнила, что сама смазала петли каждой двери в доме маслом, запачкав половину квартиры и получив нагоняй от бабушки.
   Каждой, кроме той, что в кладовке — на нее масла не хватило.
   По телу девочки разлился холод. После скрипа, что разбудил ее, воцарилась тишина. Никаких шагов, никаких голосов, других звуков — абсолютная, всепоглощающая тишина, что давит на уши, потому что заставляет сходить с ума от чувства полной изоляции от мира. Такой тишины не бывает, просто не может быть. Это неправильно.
   Соня кожей чувствовала холод и неожиданно тяжелое одеяло, а собственное дрожащее дыхание казалось ей невероятно тяжелым — но она не слышала ничего. Так не должно было быть, что-то было не так, что-то шло совершенно не по сценарию — и девочка сделала то, что казалось самым правильным в ее ситуации.
   Она зажмурилась как можно сильнее и незаметно подтянула одеяло, почти накрывшись им с головой.
   «Только не открывай глаза, только не открывай», — набатом билось в голове у девочки. Соня не обладала воображением Лины, но она умела думать быстро — и она знала, что ее собственная кровать стоит рядом с зеркалом, и если она откроет глаза, то сразу же увидит дверной проем.
   И что-то подсказывало ей, что нельзя смотреть сейчас на дверной проем или хотя бы в его сторону. Нельзя смотреть в зеркало. Нельзя открывать глаза.
   Половицы скрипнули. Соня задержала дыхание, молясь, чтобы оно ее не выдало.
   «Держи глаза закрытыми. Не смотри. Не дыши. Не говори. Сделай вид, что спишь».
   Соня зажмурила глаза так сильно, что они заболели, накрывшись одеялом и уткнувшись в подушку, но она все равно чувствовала это.
   Едва заметное колебание воздуха.
   Запах пыли и влаги.
   И самое страшное — взгляд. Кто-то словно бы сверлил ее взглядом, прожигал насквозь, разбивал на атомы — и Соня понимала, что долго так не выдержит.
   «Держи глаза закрытыми».
 Воздух шевелится. Конечности немеют. Сердце бьется так громко, что скоро выскочит из груди.
   «Держи глаза…»
 Взгляд пробивает ее хрупкую защиту из одеяла насквозь.
   «Держи…»
 Едва ощутимое движение.
 Соня готова была закричать, когда на улице сработала сигнализация, оглушив девочку на секунду. Когда машина перестала пищать, Соня поняла — она в комнате одна. Спустя несколько минут девочка решилась открыть глаза, а спустя полчаса пробежалась до выключателя и включила свет.
   Когда часы пробили два, Соня решилась. Не давая себе времени на раздумья, она подбежала к кладовке и быстро набросила на дверь цепочку, защелкнула два шпингалета и вставила в колечко крючок.
   Только после этого девочка смогла уснуть.

[Дышите Глубже]

31.12.2016
   Соня заметила, что ускоряет шаг, поднимаясь на второй этаж. Взгляд Лины жег ей спину. Она понимала, что ее опасения глупы — прошлое в прошлом — и, скорее всего, она глубоко заблуждается по поводу всего того, что происходило в их детстве, но…
   Черт возьми, Лина совсем не изменилась. Куда ушли те шесть лет, на протяжении которых они не виделись? Лину даже не отпустили на похороны бабушки, и Соне пришлось всем заниматься самостоятельно, переоформляя документы на квартиру и оплачивая лечение сестры в психиатрической клинике.
   Наконец-то дверь открыта. В нос тут же ударил уже знакомый запах сырости, пыли и влаги. Не разуваясь, Соня прошла на кухню, стараясь не смотреть на коридор.
   Слишком много воспоминаний.
 — Лина, поможешь с готовкой? В общем-то, и готовить ничего не надо, только салаты нарезать, и… — Соня попыталась заполнить неуютную, пугающую тишину словами, но от этого было еще хуже, и тишина чувствовалась еще сильнее.
 — Помогу.
 «И все же, она изменилась», — с облегчением заметила Соня. Очевидно, эти шесть лет все же не прошли даром.
 — И как тебе возвращение в родные пенаты? — чтобы как-то занять время, начала разговор Соня.
 — Это только на день, — ровно произнесла Лина. В ее руках нож, нарезающий томаты, мелькал с необычайной быстротой.
 — Тем не менее, — настояла Соня, чувствуя, как по спине бегут мурашки, — наверное, ты соскучилась по домашней атмосфере.
 — Домашней атмосфере, — эхом отозвалась Лина, — именно так тебе сказал доктор, правда?
 — Ты же знаешь, что я здесь не из-за того, что так сказал твой врач, — тихо сказала девушка, поворачиваясь к сестре.
   «Вранье, вранье, вранье. Если бы не звонок от врача, ты бы даже о ней не вспомнила».
 — Я тоже, — протянула Лина.
Соня замерла, просыпав соль мимо тарелки. Лина смотрела прямо на нее, безразлично и не моргая. Изучающе, холодно, так, словно бы пыталась подсчитать ее пищевую ценность. Соня почувствовала, как внутри сворачивается тугой клубок страха.
   Лина хищно улыбнулась:
 — Итак, кто пойдет в кладовку за елкой?

 21.09.2003
   Бабушка вошла на кухню, ведя за собой Лину. Соня нахмурилась, глядя на сестру, и не отрывала от нее взгляда, пока бабушка резала такую желанную и пахучую булку с маком, раскладывала ее по тарелкам и открывала варенье.
   Лина изменилась за это время — так, как не изменилась, даже когда папу положили в больницу.
   Соня знала, что бабушка ничего не замечает — она не раз спрашивала об этом, намекала, уговаривала обратить внимание. Бабушка же была уверена, что у девочек просто разыгралось воображение — переезд, стресс, новая школа Сони и садик для Лины.
   Царапины с внутренней стороны двери кладовки бабушка списала на собаку, которую там могли закрывать предыдущие жильцы. Вот только спустя пару дней царапин стало больше.
   Разбитая чашка из праздничного сервиза была найдена у кладовки в тот вечер, когда Соня забыла ее закрыть — бабушка обвинила девочек в том, что они боятся признаться в том, что сами разбили ее.
   Бабушка не знала многого — и многого не видела. Она не видела, как Соня каждый вечер набрасывает на зеркало покрывало, плотно закрывая поверхность, а спустя полчаса после того, как Лина засыпает, уходит спать в комнату отца. Бабушка не видела, как Соня каждый вечер проверяет замки на двери кладовки, прежде чем идти спать. Бабушка не знает, что Лина начала говорить по ночам — и это по-настоящему пугало.
   Бабушка, в конце концов, поверила Лине, когда та сказала, что синяки на ее ноге — от падения с качели. Но Соня знала, что вечером синяков не было, и появились они утром.
   Соне было страшно. Почти все время она проводила в школе или в больнице у отца. Когда выдавалась свободная минутка, девочка выходила во двор и читала там, вынося с собой бутерброды, печенье или еще что-то, чтобы не мучил голод. Дома она только ночевала.
   А вот Лина стала чаще оставаться в одиночестве — она играла в комнате или молча сидела, рассматривая книжки с картинками. Даже телевизор ее не особо привлекал — телевизор стоял в комнате у бабушки.
   Лина предпочитала играть в детской.
 С открытой дверью.

∗ ∗ ∗
 — А почему только три тарелки? — голосок Лины отвлек Соню от размышлений.
 — А сколько нужно, солнышко? — улыбнулась бабушка.
   Что-то неприятное скользнуло в воздухе. Соня поежилась. Она не хотела, чтобы разговор продолжался. И, как всегда в таких ситуациях, она приняла решение бежать.
 — Я доем на улице, — бросила Соня, хватая тарелку с булкой и направляясь к коридору.
   Выйти она не успела.
 — Бука тоже хочет есть, — звонко заявила Лина. Ее голос в воцарившейся тишине прозвучал по-настоящему зловеще.
 — Никакой Буки здесь нет, Лина, — как-то резковато ответила бабушка, косясь на Соню, которая застыла в дверном проеме с куском булки в руках, — не придумывай.
 — Я не придумываю. Бука — это он. Странный дядя, — широко улыбнулась (наверное, впервые за последние пару дней) Лина и откусила кусочек булки. И он здесь. Он голодный.
   Бабушка начала что-то терпеливо объяснять Лине, но Соня не слышала. Она уже натягивала куртку, зашнуровывала ботинки и мечтала оказаться как можно дальше от этой чертовой кухни.
   Почему-то она была уверена, что Бука там действительно есть.

 02.06.2004
   Соня всхлипнула. Потом еще и еще, сжимая зубы и делая вид, что ее очень интересуют носки собственных туфель.
   Ему ведь было лучше. Он ведь выздоравливал.
   Врачи говорили, что все хорошо.
   Врачи врали?
   Соня знала, что нет. Соня знала, что все бабушкины обвинения, угрозы суда, что все ее попытки свалить вину на больницы — пустая трата времени и денег, потому что папу убили не лекарства, не неправильный диагноз и не болезнь вообще.
   Папу убил Бука.
   Лина это знала — это читалось в ее глазах, в том, как она смотрела на дверь кладовки. Не испуганно, как Соня. Не зло. Не изумленно.
   Обреченно.
   За эти несколько месяцев из любопытного, громкого и шумного ребенка она превратилась в тихое подобие комнатного растения. Она перестала ходить в садик, то и дело устраивая истерики, когда бабушка об этом заговаривала, практически не выходила из дома, мало ела, не следила за собственной гигиеной, одеждой, волосами. Практически все время она проводила в детской, пялясь куда-то. Иногда брала книгу, чаще — нет. Порой что-то рисовала, пыталась читать или писать.
    Иногда, когда Соня собиралась зайти в детскую, она слышала голос Лины, которая тихо переговаривалась с кем-то. Второго голоса слышно не было, и Соня точно знала — в тот день, когда она его услышит, она просто сбежит из дома.
    Бабушка ничего не понимала. Еще бы, и не могла понять — слишком зациклена была на собственном горе, ведь она потеряла сына. Соня не раз и не два пыталась рассказать ей, что происходит — но попытки неизменно заканчивались плачевно.
   На слова о том, что Лина говорит сама с собой и ведет себя странно, бабушка отвечала, что она просто испытывает дефицит внимания. Отсюда — замкнутость, страх (Лина боялась всего — всего, кроме кладовки, которая до ужаса пугала Соню), нервозность. Смерть отца — неплохая причина немного сойти с ума, если учесть, что именно Лина нашла его.
   Вот только Соня знала, кто во всем виноват.
   Бука.
   Отец не прожил в новой квартире и полугода — Лина нашла его, вернувшись с прогулки. Отец лежал в коридоре — порок сердца наконец-то взял свое. Отец боролся с ним всю жизнь, и все закончилось не очень хорошо.
   Соня знала правду — дело было не в пороке сердца, по крайней мере, не только в нем. Отца нашли рядом с кладовкой, и ее дверь была открыта настежь. Бабушка говорила, что отец что-то там искал, но Соня точно знала, что это не так — кладовка была практически пуста, если не считать зимней одежды и старых игрушек.
   Отец видел его. Возможно, не только видел.
   Соня знала, что отец умер не просто так. Соня знала, что Бука убил его по той же причине, по которой он не показывался бабушке и почти никогда не трогал Соню. Вот только причина была не ясна.
   Тем не менее, Соня по прежнему спала в комнате отца и закрывала кладовку на ночь. Как-то раз она забыла это сделать.
   Наутро на ноге девочки расцвел небольшой синяк, который она списала на неудачное падение с лестницы. Сестра только покачала головой, ковыряясь в салате.
   «Бедная Лина».
   Соня шмыгнула носом, вставая с качели и направляясь к дому. Темнеет, бабушка будет беспокоиться.
   От мысли о том, что придется возвращаться в квартиру к онемевшей Лине и убитой горем бабушке, скрутило внутренности. Соня вздохнула, касаясь ладонью лба.
   Нужно быть сильной. Она же старшая, в конце концов.

 23.10.2007
   Сегодня был знаменательный день — первое посещение Линой детского психолога.
   Девочке было девять, и даже преподаватели понимали, что что-то не так. Она ни с кем не общалась, часто говорила сама с собой, была закрытой и молчаливой. Добиться от нее ответа на уроке было практически невозможно, и говорила она, по большому счету, только «да», «нет» или «не знаю». Бабушка с Соней могли добиться от нее чуть более расширенного ответа, но, как правило, это происходило нечасто.
   В конце концов, Лина подралась. Причем подралась совсем не по-детски — она воткнула в руку девочки, которая что-то не то сказала о ее поведении, шариковую ручку. Рана вышла глубокой, и Лину просто заставили пойти к психологу.
   Бабушка была безутешна. В последнее время она бывала такой часто.
   Лине было все равно.
   Двенадцатилетняя Соня ждала сестру у кабинета, нервно ковыряя стену. Ей не нравилось ничто из того, что она видела вокруг — тошнотворно-розовые стены, плакаты, детские рисунки, несколько прыщавых подростков в очереди. Если бы не родители, цепко держащие своих детей за руки или наблюдающие за ними, точно бы что-то произошло.
   Соня знала, что Лине не поможет психолог. Все, что ей помогло бы — уехать из этой чертовой квартиры, выжечь из памяти последние пару лет, вернуть отца и, черт возьми, никогда больше не возвращаться в этот чертов дом с кладовкой и зеркалом в детской. Соня толком не заходила туда уже пару лет, почти постоянно отсиживаясь у себя или гуляя по городу.
   Лине не поможет уже никто, и Соня это прекрасно понимала. Это было в ней — она росла напротив чего-то, что вселяло в Соню ужас. Она до сих пор говорила с Букой, и Соня слышала ее голос по ночам. Она ставила ему лишнюю тарелку, пока никто не видел.
   Ее сестра видела его. Она следила за ним взглядом, и это было ужасно. Она наблюдала за ним, а он наблюдал за ней.
   Они вместе наблюдали за Соней. И от этого хотелось кричать.
   Хлопнула дверь кабинета. Лина вышла, безразлично скользнув взглядом по Соне.
 — Ну, как все прошло? — девочка попыталась улыбнуться.
 — Лучше некуда.
   Глаза Лины оставались все такими же холодными.

 01.06.2010
   В июле, окончив среднюю школу, Соня уехала, точнее, сбежала из бабушкиного дома. Окончив девятый класс, она была готова поступить в любое ПТУ, лишь бы быть подальше от дома. Этому было несколько причин, и одна из них пугала Соню сильнее всего.
   Бука снова был голоден.
   За последние несколько лет бабушка постарела в десятки раз сильнее. Иногда Соне в голову приходило, что Бука и к этому приложил руку — но это вряд ли, потому что бабушка до последнего упрямо отрицала, что что-то не так. Лина просто была «трудным ребенком», а Соня «хотела оказаться в центре внимания, поэтому придумывала всякое».
   Бабушка ничего не видела и ничего не понимала. Возможно, в этом была особенность того, что происходило — взрослые не понимали ровным счетом ничего. Пускай даже у них под носом происходило что-то невероятное — они просто не видели этого.
   О, Соня пыталась открыть бабушке глаза. Она звонила с анонимных номеров в социальные службы (вскоре после того, как Лина снова начала говорить сама с собой), ночевала на улице, впадала в истерики. Ничего не помогало.
   Лина медленно превращалась во что-то все менее человеческое. Она не говорила, мало ела, редко отзывалась на свое собственное имя. Бабушке пришлось перевести ее на домашнее обучение. В свои двенадцать Лина не знала, как правильно умножать и писала предложениями, что состояли из трех-четырех слов.
   Она постоянно смотрела. Как только кто-то появлялся в поле ее зрения, она уже не отводила взгляд — продолжала пялиться так, будто прикидывала пищевую ценность жертвы. В этом… существе не осталось почти ничего человеческого, почти ничего от той милой и веселой Лины, которая побежала разбирать рюкзачок в свою новую комнату.
   Винила ли себя Соня? Да.
   Поменялась ли бы она с Линой местами?
Да ни за что. Было кое-что, что стало последней каплей, толкнувшей Соню на переезд.
   Бука снова был голоден.
   Он съел девочку, которая пришла поиграть к Лине. Бог знает, зачем она это сделала, но родители заявили о пропаже, и вскоре выяснилось, что ее видели в компании Лины накануне исчезновения. Никому ничего не удалось доказать, Лина сказала, что просто спросила у девочки что-то и они разговорились (трижды «ха», Лина никогда и ни с кем не говорит просто так).
   Но Соня знала. Она видела, что дверь кладовки кто-то открывал — Соня всегда закрывала каждый замок, что был на двери, а на этот раз там была накинута только одна цепочка. Она видела у Лины в комнате чужую одежду — совсем не по размеру — и видела ту же одежду в описании пропавшей.
   В конце концов, она видела, каким взглядом Лина смотрела на листовки с информацией о бедняжке — и ей все было ясно.
   Они сожрали десятилетнюю девочку. Черт знает, как Лина заманила ее в кладовку, но родители не найдут ее. Ее уже никто не найдет.
   И Соня не хотела становиться следующей.

 01.01.2017
 — С Новым Годом! — воскликнула Соня, как только куранты пробили двенадцать, — С новым счастьем!
   Лина ее энтузиазм не разделяла. Она выглядела уставшей и немного раздраженной, будто бы что-то ей мешало, заставляло дергаться и то и дело бросать взгляды куда-то поверх головы сестры. Соня предпочитала не обращать на это внимания — и вообще не выходить из комнаты отца, куда девушки перенесли стол с едой.
   И не выходить в коридор.
   Только не выходить в коридор.
   Чокнулись, выпили. Лина едва пригубила дешевое шампанское, даже не притронувшись к еде. Соня выпила уже три бокала — и в голове начинало слегка шуметь. Вопросительно взглянув на сестру и не заметив никакого протеста, Соня подожгла сигарету, не утруждая себя дорогой до балкона.
    «Все хорошо, Лине просто неуютно. Мы не виделись много лет, я даже не посещала ее в больнице, естественно, она обижена. Еще пара дней, и она отправится обратно в больницу, и так до следующих праздников. Просто потерпи. Не все сразу».
 — Я приготовила тебе подарок, — то ли от алкоголя, то ли еще почему-то, но голос Лины звучал как-то приглушенно.
 — Извини, я… ничего тебе не купила, — Соня попыталась улыбнуться, но ее тело ее не слушалось. Слишком много алкоголя, несколько сигарет и квартира, в которой она не появлялась уже несколько лет — не самое лучшее сочетание под Новый Год.
   «Может, не все так плохо. Может, она меня простила?»
Упаковка зашуршала под непослушными пальцами Сони. На губах постепенно расцветала улыбка — все точно так же, как в детстве, когда Лина мастерила ей подарки из картошки и спичек, только на этот раз…
   На этот раз это была кукла.
   Кукла из ваты.
 — Узнаешь? — Лина встала и подошла к сестре, коснувшись ее плеча, — Это то, что ты мне пообещала…
   Краем уха Соня уловила звук, исходящий откуда-то сзади. Звук, который заставил ее кожу покрыться мурашками, а дыхание — замереть.
   Скрип. Скрип двери кладовки.
 — То, что ты мне пообещала взамен на мою жизнь, — тихо прошептала Лина.
   Соня чувствовала это. Чувствовала, что дверь кладовки открыта, слышала шаги, ощущала запах — влаги, пыли и чего-то еще.
   Булки с маком. Той самой, что она так и не попробовала.
   По телу Сони расползался ужас. Такой же, как тринадцать лет назад, когда она лежала в постели, чувствуя чей-то внимательный взгляд сквозь зеркало. Такой же, как когда она увидела царапины на двери кладовки. Такой же, как все те годы, только в разы сильнее.
 — Я не знала, что так получится, — прошептала Соня, глядя на сигарету, которая догорала в ее дрожащих пальцах.
 — Нет, ты знала, — прошептала Лина, сжимая плечо сестры, — ты знала с того момента, как увидела дверь кладовки. Ты знала, когда он смотрел на тебя по ночам. Ты знала, когда уходила каждый вечер, оставляя меня одну. Ты все знала.
 — Хватит, — пробормотала Соня, — мы были детьми.
 — И это — самое ужасное, — прошептала Лина, — потому что ест он только взрослых. С детьми он делает кое-что похуже.
 — Как с той девочкой, которая пропала?
 — Как со мной, — хмыкнула Лина, садясь напротив сестры. Перед глазами Сони все плыло — скорее всего, алкоголь здесь был все же не при чем.
   Сигарета догорала, обжигая пальцы, но Соне было все равно — она уже чувствовала затылком дыхание, чувствовала, как прогибаются половицы под весом того, что шло вслед за ней все это время. Того, что не оставляло ее ни на секунду. Того, что смотрело на нее по ночам.
 — Зачем ты уговорила врача разрешить тебе вернуться? — прошептала Соня, чувствуя, как что-то теплое касается ее руки, безвольно упавшей со стола.
 — Пришел Бука, — улыбнулась Лина, переводя взгляд чуть повыше головы Сони, — и он тоже хочет кушать.
   Когда Соня очнулась, в кладовке пахло булками с маком, а не пылью и влагой, как всегда.
   И Бука оказался не таким страшным, как она все время думала.
   По крайней мере, сначала.

[Дышите Глубже]

   Изоляция
   Автор: Александр Матюхин

   На Таганскую-кольцевую я перешел в привычном потоке беспокойных людей. Не час пик, конечно, но для Москвы полдесятого вечера — это еще не ночь.
   Легко побаливали виски, как всегда бывало к концу рабочей смены. Осталось всего несколько вагонов, потом быстро домой и под душ, смывать налипшую за день безнадежную душевную грязь.
   В закружившемся вихре сухого теплого ветра прогрохотал состав. Открылись двери, я поспешил первым, протиснулся между двух девочек-красавиц, одетых в короткие юбчонки и легкие курточки. Снял рюкзак, чтобы не мешал.
   «Следующая станция — Курская».
   Я двинулся в центр вагона, ухватился рукой за поручень, споткнулся о чью-то ногу, зацепил кого-то плечом, буркнул извинения, остановился лицом к окну, за которым мелькала неровная чернота с редкими вкраплениями желтых пятнышек. Люди вокруг сидели, читали, дремали, слушали музыку. Все как обычно.
   Люблю умиротворение вечернего метро. До поры до времени.
   Огляделся.
   Нужная мне девушка стояла на расстоянии вытянутой руки, ближе к центральным дверям. Лет семнадцати, в короткой джинсовой юбке и в черных колготках. Еще куртка старая, болоньевая, совсем не по сезону. На ногах «шузы». Рыжие немытые волосы растрепаны. Зеленоглазая.
   И что она успела натворить в свои-то годы? Какие страшные вещи?
   Я с интересом наблюдал за ней, за ее взглядом, хаотично мечущимся между людьми. Представил, что творится сейчас в ее душе. Буря! Адреналин! Хаос!
   Сколько она здесь? Третий день. Не понимает ничего, надеется, что розыгрыш, что скоро все закончится. Придут, значит, и освободят.
  Наивная.
  Поезд начал притормаживать. Рыженькая торопливо двинулась вперед, к дверям. Всего два человека преграждали ей дорогу: коренастый мужичок и дама с электронной книжкой. Типовой набор вагонного бульона.
   Один шаг, дорогая, и ты окажешься на станции «Комсомольская». Вроде бы крохотный шажок, миллион раз так делала, да?
   Из черноты выкатилась платформа, заполненная людьми. Поезд остановился. Рыженькая занервничала, попыталась обогнуть даму с книжкой. В эту секунду, я знал, она испытала самый острый в своей жизни приступ надежды.
   Дверцы зашипели, пытаясь раздвинуться, но застряли, обнажив узкую, сантиметров в пятьдесят, щель. Коренастый мужичок внезапно передумал выходить и двинулся спиной назад, отталкивая и даму с книжкой, и рыженькую. Слева потянулась вереница людей, пытавшихся выйти. Они протискивались в щель, ругались, скалились друг на друга, словно дикие звери.
   Я наблюдал за рыженькой. Рыженькая не сдавалась.
   Она бросилась вперед, толкая даму с книжкой, бесцеремонно отпихнула локтем коренастого мужчину… давай, милая, еще пара шагов… Но тут вдруг резво подпрыгнул с ближайшего к двери сиденья старичок с тростью, задел меня плечом, оттеснил рыженькую — а следом за старичком заспешили еще люди, и все они как-то ненавязчиво, незлобно, но очень старательно отталкивали девушку от выхода. А она барахталась на одном месте, словно угодила в человеческую воронку, размахивала руками, толкалась… но еще не кричала. Слишком рано. Кричать начинают неделе на третьей.
   Секунда-две — и в полуоткрытые двери устремились уже люди с платформы. Беспощадный поток. Рыженькую смяли, едва не сбили с ног и утащили в середину вагона. Кто-то прикрикнул:
 — Эй, смотри, куда машешь! Отрастила, блин, махалки!
   Двери резко сошлись. Поезд тронулся. Люди расступились, расселись, освободив место в центре, и я увидел рыженькую в углу вагона, под плакатом правил поведения в метрополитене. Рыженькая опустилась на пол, поджав ноги.
   Очень больно потерять надежду. Но еще больнее, в конце концов, понять, что никакой надежды не было.
   Замелькали огоньки в черноте.
   Я прошел к крайнему свободному сиденью, положил рюкзак на колени, расстегнул молнию и вытащил сначала сверток с едой, потом пакет с яблоками и мандаринами.
   Есть люди, которые заходят в метро и больше никогда из него не выходят. Так бывает. Встаешь утром, одеваешься, спешишь на работу или на учебу, а может, еще по каким-то чрезвычайно неотложным делам. Спускаешься по эскалатору, считаешь лампы, ползущие вверх. Подбегаешь к составу, едва успевая заскочить в последнюю дверь последнего вагона.
   Осторожно, иногда они закрываются.
   И все. Обратно уже не выйти.
   Это Кольцевая, которая никогда не уходит в тупик. Бесконечные поезда, мчащиеся по кругу.
   Можно попытаться нажать стоп-кран — но он не сработает или заклинит.
   Можно попробовать вышибить стекло — ни одно не разобьется, как ни старайся.
   Можно спровоцировать толпу, чтобы люди сами выпихнули тебя на остановке, — но люди не выпихнут. Они очень торопятся по своим делам. Они никого и никогда не замечают. Вошли — вышли. Короткая пересадка на поезде жизни.
   Можно, конечно, раз за разом стоять у дверей в надежде, что выскочишь первым, что никто не успеет оттеснить, затащить обратно, схватить, не пустить. Но это та самая ложная надежда. Она быстро умирает.
   И спустя какое-то время человек слышит только шум колес, гул ветра, скрежет открываемых дверей…
   Я положил еду и пакет с фруктами под сиденье. Через двадцать минут, ровно в десять, состав высадит последних пассажиров на все-равно-какой станции и умчится в черноту, где будет нарезать круги без остановки до самого утра. Рыженькая найдет еду и прикончит ее в полчаса, не думая о том, что следующая порция появится только завтра вечером. Она еще не сообразила распределять запасы. Она еще не научилась тут жить.
   Поезд начал притормаживать. Я поднялся, мельком взглянул на рыженькую. Она даже не подняла голову.
   Дня через три, может быть, подойду и поговорю с ней. Объясню, что и как. Заодно спрошу — за что? Наверняка она знает. Каждый знает, но многие не говорят.
   На платформе я дождался следующего состава. Отыскал нужный вагон. Зашел. Внутри было немноголюдно.
   Человек развалился сразу на трех сиденьях, закинув ногу за ногу, читал газету. Был он бородат, седовлас. На фалангах пальцев правой руки синели выпуклые буквы «Ж.О.Р.И.К». Где-то человек разжился коричневой кожаной борсеткой. Неделю назад ее не было.
 — Сигареты привезли? — спросил человек, не поднимая головы.
 — Вы бы хоть поздоровались, — отозвался я, сел у его ног, выудил из рюкзака блок «Нашей марки» с фильтром и зажигалку.
 — Дел у меня больше нет, с вашим братом здороваться.
   Он нехотя сел, отложил газету, взял и распечатал пачку, воткнул сигарету в уголок рта и раскурил.
 — Мужчина! — тут же завопила женщина у дверей. — Мужчина, курить запрещено!
 — А вы на меня пожалуйтесь, — посоветовал седовласый, пуская дым двумя струйками из ноздрей,     — вот сразу, как выйдете на «Проспекте», так и жалуйтесь. Пусть за мной придут и высадят. Ага. Я готов.
   Конечно, он знал, что никто его не высадит. Седовласого попросту не найдут. Ни в этом вагоне, ни в каком. Никто не замечает застрявших в метро людей. Разве что увидят краем глаза какого-то странного человека или на мгновение испытают легкое раздражение от того, что кто-то пытается выбраться из вагона раньше остальных, ведет себя не так, как другие… но это быстро забывается. Нужно всего лишь выйти.
   Седовласый повернулся ко мне, беззаботно разглядывая. Сказал:
 — Вот свернуть бы вам шею за такие дела. Честного человека взяли и засунули черт-те во что! Это же форменная тюрьма!
   Я достал из рюкзака сверток с едой, пакет с яблоками и мандаринами. Произнес давно заученное:
   — Это не тюрьма, Георгий Юрьевич, это изолятор временного содержания. Вас поместили сюда до вынесения приговора.
   — А кто это решил? За какие такие грехи?
   Я не ответил, положил еду и фрукты на сиденье.
   Никто не застревает в метро просто так.
   Изолятор — он для таких, как Георгий Юрьевич. Для тех, кого надо изъять из человеческого мира ради безопасности других людей.
   В Москве изолятором служит кольцевая. В Питере — маршрут по каналам и рекам (человек приходит на экскурсию, садится в катер, укутывается в теплый плед… и кружит по водной глади: по Мойке, каналу Грибоедова, по Фонтанке и Неве, оставшись один-одинешенек, не в силах даже встать с места). Скоро, впрочем, и в Питере запустят свое подземное кольцо. В других городах есть чертовы колеса, карусели, закольцованные туристические трассы.
   Это места, где размыто начало пути и совсем нет конца. Идеальный вариант бесконечности.
 — Я пять лет кручусь здесь, не имея возможности выйти, — произнес седовласый, сминая фильтр большим и указательным пальцами. — Я моюсь из ведра воды, хожу в туалет вон в том углу. Я расчесывался последний раз на прошлый Новый год. Вы думаете, этого недостаточно для искупления каких-то грехов?
   А ведь он убил человека. Перед этим отсидел три года за грабеж, вышел по досрочке, доехал до Москвы и в первый же вечер вольной жизни решил разжиться легкими деньгами. Подкараулил одинокого паренька в подворотне, не рассчитал сил, приложил его головой об асфальт. Открытая черепно-мозговая, полтора часа без сознания на холоде — и вот вам невинная смерть. А Георгий наш Юрьевич спустился в метро, еще не зная, что застрял.
 — Нет, не искупили, — сказал я, — пока не было приговора, вы будете сидеть здесь. Сами же знаете.
   Он опытный зэк. Дохнул мне в лицо сизым дымом:
   — А и пошел ты… — выхватил из борсетки короткий блестящий штырь, прыгнул в мою сторону — невероятно ловко для своего возраста. Штырь вошел мне под кадык почти до основания. Я почувствовал горячую потную ладонь на своей шее. В висках закололо.
   Лицо Георгия исказилось, сигарета выпала изо рта.
 — Почему не сдыхаешь? Почему не сдыхаешь? — шипел он мне в ухо, проворачивая штырь.
   А я улыбнулся. Ему надо было попытаться. Этот человек просто так не сдается. Уважаю.
 — Мне не положено, — сказал, — умирать.
   Потом взял Георгия за шею, легко надавил и вырубил его к едрене фене. Георгий обмяк, я уложил его на сиденья, около свертка с едой и блоком сигарет.
   Люди поглядывали на нас, бросали любопытные взгляды, но как только отворачивались — забывали.
   Остановка «Проспект Мира». Увы, мне пора.
   Завтра Георгий будет снова ждать меня с сигареткой в зубах, словно ничего и не было. С ним приятно было болтать о смысле жизни. Но я знал, что скоро упадет приговор и по его душу.
   Я вышел, на ходу вытаскивая из шеи штырь. Повертел, разглядывая. Хорошая работа. Старался. Оставлю на память, в коллекцию бесчисленных мелких атрибутов смерти. Кто-то пытается покончить жизнь самоубийством, кто-то пытается убить меня. Люди так шаблонны в своих мыслях…
   Посмотрел на часы — без десяти десять.
   Следующий поезд — финальная часть сегодняшнего пути.
   В вагоне, кроме меня, находилось только два человека.
   Первый — парень двадцати двух лет. Он в изоляции всего две недели. Пользуясь моментом, попытался выскочить — людей-то нет. Но двери перед ним попросту не открылись. Он метнулся в мою сторону, споткнулся, опоздал.
   Поезд тронулся без объявления следующей остановки.
   Второй — мужчина, чуть лысоватый, представительный. Ездит по кругу второй год. Еще не успел износить до дыр темный дорогой пиджак. Как-то попросил щетку и черный крем для обуви. С тех пор постоянно натирает остроносые ботинки.
   И оба увидели меня, оживились. Еще бы. Яблоки и мандарины.
   Но сегодня у меня нет для них фруктов. Только два проездных на метро в кармане. Два готовых приговора.
 — Знаете, что это за чернота за окнами? — спросил я, нащупывая рукой проездные. — Это бесконечный мрак преисподней. А мелькающие в ней огоньки — это души, которые завязли в нем навсегда. Тюрьма для людей, которым уже ничто не поможет. Вечная ссылка. Поэтично звучит?
   Паренек сразу все понял. Две недели назад он задушил мать, распилил ее на части, упаковал в пакеты и выбросил за городом на свалку. Ему нужна была квартира для того, чтобы устроить бордель — совместный бизнес с двумя корешами по подъезду. Правда, делиться он тоже не захотел и в тот же вечер напоил дружков, а потом забил их молотком. Всю ночь старательно распиливал тела, упаковывал, складывал в багажник старенькой «шестерки». Потом бросил автомобиль неподалеку от загородной свалки, доехал до города на электричке и спустился в метро.
   Терять ему было нечего.
   Он бросился на меня, повизгивая, с выпученными глазами. Я поймал его за руку, вывернул и уронил лицом в пол. Паренек завопил, когда я сломал ему кисть и вложил в дрожащую потную ладонь прямоугольник проездного.
 — Вам вынесен приговор, — говорил я неторопливо, — за совершенные на земле злодеяния вы наказываетесь бесконечным сроком в преисподней, где ваша душа будет подвергнута принудительному очищению.
   Я оттолкнул паренька ногой, и тот уполз в угол, к крайним дверям, вжался в сиденья, постанывая и нянча сломанную руку.
   Иногда ненавижу свою работу. Сам себя чувствую потерянным среди этих… потерявшихся.
 — Теперь вы, — сказал я, поворачиваясь к человеку в дорогом костюме. Кажется, его звали Влад.
   Человек никого в своей жизни не убил. Он любил унижать. Всех вокруг. Детей и женщин. Коллег по работе и проституток. Официантов. Продавцов. Таксистов. Он пользовался властью, как средством для унижения, и получал от своих действий физическое наслаждение. Душа его сгнила. Ему нечего было делать среди людей.
   Человек молча протянул руку.
 — Я могу рассчитывать на более мягкое наказание? — холодно спросил он.
 Я покачал головой:
 — Если бы вы вовремя одумались, то не оказались бы здесь.
 — И что меня ждет?
   Я неопределенно пожал плечами:
 — Сначала вам придется очиститься, а потом — кто знает? За пределы кольцевой я не заглядывал.
 — И вы думаете, это справедливо?
 — Я думаю, что любое преступление требует наказания.
   В этот момент поезд стал тормозить. Я ухватился за перекладину.
   Человек пытался сохранить чувство собственного достоинства, убрал руки в карманы пиджака и разглядывал носки отполированных ботинок.
   Остановка.
   Двери распахнулись, и в вагон хлынула чернота. Она сформировалась в силуэты людей, когда-то давно тоже зашедших в метро и не вернувшихся обратно. Беспросветно черный людской поток — дети, подростки, мужчины и женщины — со сверкающими огоньками души. Чернота подмяла под себя паренька, закружила его. Паренек пытался сопротивляться, но черные силуэты тащили, вдавливали его в желтую стенку вагона. Паренек заорал от боли. Силуэты сгрудились так плотно, как бывает в самый час пик на любой кольцевой станции. Крик оборвался на высокой ноте, и следом за ним раздался чавкающий и трескучий звук. Так высвобождалась душа.
   А чернота прибывала, наплывала волнами торопливых силуэтов.
   Я повернулся к представительному мужчине. Он побледнел. Челюсть его дрожала.
 — Я не хочу так… Я не готов… За что? Что я такого сделал?
   Я чувствовал, как теплая чернота огибает меня, как мимо скользят вечные силуэты пассажиров метро. Они накинулись на мужчину со всех сторон, сжали его, повалили на пол, захлестнули, зажали.
   И тот начал кричать.
   Я поправил лямку рюкзака. Завтра мне снова надо будет спускаться в метро. В каждом вагоне каждого кольцевого поезда сидят такие же, как этот представительный мужчина. Они почти не заметны обычным пассажирам и вызывают только чувство легкого раздражения.
   Я снова буду разносить обязательные свертки с едой. Вступать в диалоги. Слушать жалобы и причитания. Равнодушно отвечать заученными фразами. Потом я возьму очередные проездные, которые стопками выдают на судебных заседаниях, и пройдусь по вечерним вагонам, вынося приговоры.
   «Изоляция заканчивается, — буду говорить я. — Время чистить души».
   Чернота обтекала меня со всех сторон.
   А человек все кричал и кричал.

[Дышите Глубже]

   Человек-история
   Первоисточник: ffatal.ru 

   В тот Новый год Пашка во-первых, опоздал, во-вторых, приволок с собой какого-то левого хмыря.
 — Это вот, — сказал он, показывая на гостя, — Это вот… Не знаю кто.
   Левый хмырь не сказал ничего, молча снял шапку и замер около вешалки. Он был лысый и бледный и весь какой-то неприятно водянистый.
 — Я, — сказал Пашка, — встретил его около… ну, там, где еще это… короче. И позвал с собой, а то чо он один там?
   Хмырь несколько раз мигнул, но опять ничего не сказал.
 — Хотя нет, он вроде как сам попросился со мной пойти, но только я что-то… — Пашка озадаченно почесал голову, — Как же попросился, если он ничего не говорил… вроде.
   Нам разбираться во всем этом особо не хотелось, потому что мы уже начали отмечать, и Пашка, видимо, тоже начал, поэтому и привел этого, и ничего не помнит.
 — Ну раз привел, так что ж, — сказал Витька, — пусть будет.
 — Благодарю, — сказал хмырь. Голос у него тоже оказался неприятным, бледным и водянистым. Он снял куртку и ботинки, но с места не сдвинулся.
 — Ну проходи, чё застыл, — сказал Витька.
 — Благодарю, — снова сказал хмырь и прошел в комнату.
 — Как его зовут-то? — спросил я у Пашки, сражающегося с заевшей молнией на куртке. Он неопределенно взмахнул рукой, что-то неразборчиво пробормотал и продолжил попытки расстегнуть замок.
 — Ладно, — сказал я и пошел в комнату.
   Хмырь уже устроился в кресле, стоявшем в углу.
Витька выдал ему тарелку салата и стакан вина, но он не стал есть и пить — поставил их на пол рядом с собой. Просто сидел там и наблюдал за нами.
   А мы почему-то как будто забыли про него — проводили старый год, проводили его еще раз, встретили новый, выпили за то, за это…
   Часа в два, когда всем уже стало совсем хорошо, он вдруг начал говорить.
   — Одна моя знакомая, — сказал он своим неприятным голосом, — на Новый год загадала желание — выйти замуж. С той ночи под ее окнами начала постоянно лаять собака, с каждым днем все ближе и ближе, и в одну непрекрасную ночь собака влезла к ней в окно — на пятый этаж. У собаки были длинные тонкие телескопические ноги, пустые черные глаза и огненный ошейник. В зубах она принесла оборванное свадебное платье. С тех пор эта собака не выпускает знакомую из комнаты — караулит ее для своего хозяина, который придет и женится на ней, как только закончит другие свои дела.
 — Какие ноги? — переспросил Витька.
 — Раскладывающиеся, — пояснил Пашка.
 — А другой мой знакомый, — сказал хмырь, не обращая на них внимания, — каждый Новый год уходил в поход с парой-тройкой друзей. Однажды он сказал, что видит фей, вышел из палатки и не вернулся. Те друзья, что были с ним, потом рассказывали, что видели, как он танцует среди маленьких синих огоньков, наутро огоньки пропали, и друг пропал тоже, осталась только слепленная из снега фигура, очень похожая на него.
 — Феи, — хмыкнул Витька.
 — Еще один знакомый наряжал елку и пропал, — не умолкал хмырь. — До сих пор живет в елке и болтает там с игрушками. То есть, только на Новый год, а где он бывает, когда елка разобрана и убрана, никто не знает. Если как следует присмотреться, то можно его заметить среди иголок. Если воспользоваться лупой и рассмотреть его лицо… но лучше не стоит.
 — … А еще как-то один знакомый в новогоднюю ночь вышел на улицу запускать фейерверки, запустил, поднял голову и увидел огромное лицо на все небо. С тех пор он боится выходить из дома, потому что случайно попал этому лицу фейерверком в глаз — правильно боится, кстати, никто не спустит такое на тормозах, а тем более — огромное лицо.
 — Зачем это лицо вообще высунулось туда, где фейерверки? — шепотом спросил Витька. Хмырь неодобрительно глянул на него, как бы говоря, что гигантскому лицу никто не указ, где высовываться, и продолжил:
 — … Одна семейная пара купила квартиру и все было хорошо, пока не настал Новый год — все праздники у них на кухне провисел призрак предыдущего жильца, который повесился на елочной гирлянде — вдобавок ко всему он еще и мигал огоньками.
 — … Одну девочку в школе научили вырезать бумажные снежинки, она пришла домой и навырезала их столько, что под ними погибла вся ее семья. Подозревают, что ей кто-то в этом помогал. К тому же, снежинки, хоть и бумажные, были холодными на ощупь, и потом все пропали, как будто растаяли…
 — … Одна старушка пережила всю свою семью и всех своих друзей, потому что ее новогоднее желание случайно услышал тот, кто не должен был слышать. Теперь она будет жить вечно, и, несмотря на то, что ее семья и друзья давно мертвы, они всегда будут встречать Новый год с ней.
 — … Один мужик подавился оливье и умер. Теперь в новогоднюю ночь он ходит по домам и если где увидит этот салат, так сразу приходит в неописуемую ярость, хватает ложку и запихивает салат в глотку всем присутствующим до тех пор, пока они тоже не подавятся и не умрут.
   Он рассказывал и рассказывал, и ночь длилась невыносимо долго, растягиваясь, чтобы вместить все его странные, короткие, иногда пугающие, иногда забавные истории. Мы молча сидели и слушали, и трезвели, а в комнате становилось все темнее и холоднее, и по углам уже лежал снег, присыпанный хвоей и осколками разбитых елочных игрушек.
   Наконец, спустя вечность, он сказал:
 — Последняя история.
   Немного помолчал, вздохнул и продолжил шепотом.
 — Один парень шел в гости к своим друзьям. Ему показалось, что его кто-то зовет и он остановился. К нему подошел человек, бледный и грустный, и глаза его были как дыры в бездну. Он ничего не сказал, но парень почувствовал, что должен взять его с собой, на праздник, потому что никто не должен быть один в Новый год. Даже такой неприятный субъект.
   Он снова сделал паузу и добавил:
 — Большая ошибка.
   И снова пауза, длиннее предыдущей.
 — Тот человек был переполнен историями, и он отогрелся в тепле, и истории просто выплеснулись из него, он как будто не мог остановиться.
   Еще пауза.
 — Когда он рассказал последнюю, он просто исчез, от него ничего не осталось, потому что в нем ничего и не было, кроме историй.
   Пауза.
 — Зато мы все… мы все… но теперь ваша очередь, я опустошил и истощил себя, во мне больше нет ни одной. Они теперь все в вас, все...
   Пауза была такой длинной, что мы подумали, что он больше ничего не скажет.
 — На следующий год пойдете — с надеждой на освобождение, с надеждой, что вас кто-нибудь подберет, с надеждой, что вы избавитесь от этого груза слов…
   После этого он замолчал, и не осталось ничего, кроме холода, и пустоты, и бесконечно падающего в пустоту снега.
   И историй. Историй, которыми теперь были переполнены мы, которыми мы стали. Историй, которые могут быть рассказаны только раз в году, и только если нам повезет и кто-нибудь пригласит нас, чтобы мы могли их рассказывать.
   Пригласите нас, пожалуйста.
   Никто не должен быть одинок в Новый год.

[Зелючка]

Спасибо Дышик,             

[Дышите Глубже]

Зелючка, 

[ruslana]

дышкин!!!!!

[Ангара]

Дышите Глубже, спасибо! 

[Дышите Глубже]

ruslana, Ангара, девочки, с наступающим! 

[Ангара]

Дышите Глубже,