Достоверное прошлое

[NATALIG]

5

Достоверное прошлое
 В Российском государственном архиве открылась выставка самых важных документов времен «Большого террора»
         18:33 12 декабря 2017  спецкор  Елена Рачева



В Российском госархиве социально-политической истории (РГАСПИ) открылась выставка «Большой террор», посвященная репрессиям 1937—1938 годов. В отличие от других экспозиций, появляющихся в год 80-летия начала массовых репрессий, она посвящена не жертвам и памяти о них, а самой механике большого террора: тому, как принимались решения о расстрелах, как нарастали их объемы, и как репрессивная машина уничтожала сама себя.

Почти на всех документах выставки стоит гриф «совершенно секретно». Он был снят еще в 1990-х, многие из документов публиковались. Но, собранные вместе, они производят внезапно сильное и страшное впечатление.

Выставка открывается документом, с которого и начался большой террор: 31 июля 1937 года, постановление ЦК, утверждающее приказ НКВД СССР № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов»: «Начать операцию всем областям Союза 5 августа 1937 года. (…) Отпустить НКВД из резервного фонда Совнаркома на оперативные расходы, связанные с проведением операции, 75 миллионов рублей. (…) Отпустить ГУЛАГу НКВД из резервного фонда Совнаркома СССР авансом 10 миллионов рублей на организацию лагерей».

В письме ЦК ВКП(б) Сталину за октябрь 1938 года сообщается, что «за последние два года из центрального (Московского) аппарата НКВД СССР по разным причинам выбыло большое число сотрудников, взамен которых с периферии и по командировкам партийных организаций влились новые товарищи», при этом «дома НКВД обеспечивают только 8% наличного состава — с размещением сотрудников, в настоящее время создалось очень тяжелое положение». Поэтому ЦК просит «передать в распоряжение НКВД СССР 1900 комнат из числа опечатанной в Москве жилищной площади репрессированных», а также «мебель, подлежащую, при наличии судебного решения о конфискации, сдаче в госфонд и находящуюся в опечатанных квартирах». Рядом — партийные карточки сотрудников НКВД Михаила Фриновского, Израиля Дагина, Михаила Литвина — тех, кто сначала станут организаторами, а потом жертвами «большого террора».

С каждым новым экспонатом выставки «большой террор» словно сам набирает обороты, вырывается из-под воли исполнителей, раскручивается неостановимо.

Секретарь Ивановского обкома Симочкин просит разрешить открытый суд над «контрреволюционной диверсионно-террористической группой треста Хлебопечения» по делу «об отравлениях пирожными и тортами населения города Иванова». И.о. секретаря Курского обкома Пескарев сообщает Сталину, что «в области учтено вернувшихся из ссылки и ведущих антисоветскую работу бывших кулаков и уголовников 4784 человека» и просит разрешение на расстрел 1798 человек и высылке 2986.

Когда исчерпываются лимиты на расстрелы, из регионов запрашивают разрешения на новые: из Армении просят разрешить расстрел еще семисот человек с целью «очистки Армении от антисоветских элементов», из Казахстана шлют шифровку с просьбой увеличить лимит на расстрелы еще на 3500 человек, из Хабаровска —телеграмму с просьбой «утвердить для Дальневосточного края лимит для репрессирования контрреволюционных элементов на 15 тысяч человек по первой (расстрел. — Е. Р.) категории и 5 тысяч — по второй (содержание в лагерях. — Е. Р.)».

В Москве никогда не отказывают, на большинстве телеграмм — размашистое «Да» и подпись Сталина.

Для ревизионистов, утверждающих, что роль генсека в Большом терроре сильно преувеличена, в экспозиции выставлены расстрельные списки, размашисто подписанные рукою Сталина;
лично написанный им список подлежащих немедленной высылке из Москвы жен «врагов народа»: «1. Тухачевского. 2. Корка 3. Уборевича 4. Якира…», и даже резолюции на личных письмах с просьбой о пощаде.

К примеру, жена обвиненного в контрреволюционной деятельности и покончившего с собой перед арестом бывшего члена Политбюро Михаила Томского Мария пишет Сталину: «Я прошу и надеюсь, что светлая память Михаила будет очищена от грязи клеветы. Я жду этого, как утешения в моем тяжком горе. Виновных распоясавшихся и тасующих факты, я надеюсь, накажете по их заслугам». Поверх письма видна резолюция Сталина: «В общем, по-моему, чепуха». Мария Томская дорого заплатила за письмо: после смерти мужа она была приговорена к десяти годам лагерей и умерла в 1956 году в Сибири, двое ее старших сыновей были расстреляны, младший получил 10 лет тюрьмы и 9 лет ссылки.

Письмам и ходатайствам семей высокопоставленных заключенных посвящено несколько стендов выставки: члена Политбюро Николая Бухарина защищают две его жены — первая, Надежда Лукина, и третья, Анна Ларина, а сам он пишет Анне из тюрьмы: «Милая, дорогая Аннушка, ненаглядная моя! (…) Что бы ты ни прочитала. Что бы ты ни услышала, сколь бы ужасны ни были соответствующие вещи, что бы мне ни говорили, что бы я ни говорил, — переживи все мужественно и спокойно. (…) Помни о том, что великое дело СССР живет, и это главное, а личные судьбы — преходящи и мизерабельны по сравнению с этим». Анна Бухарина была приговорена к восьми годам лагерей, Надежда Лукина расстреляна.

На выставке есть не только письма поддержки. «Редактору газеты «Правда» тов. Мехлису. Я хочу, чтобы Вы немедленно дали мое отречение в Вашу и все газеты Советского Союза. (…) Я слишком потрясена, убита, как душевно, так и физически. Чем суровее и резче будет это мое отречение и проклятие, тем оно больше меня удовлетворит. Я прожила с этим человеком 18 лет, прошла весь тяжелый путь Гражданской войны. Я или слишком верила ему, или он слишком тонко маскировал свою вредительскую работу.

Я отрекаюсь, проклинаю его, который предал мою Родину, обманул меня и сынишку», — говорится в напечатанном на машинке письме жены только что расстрелянного военачальника Ионы Якира Сарры.
В своих мемуарах сын Якира и Сарры Петр Якир писал, что, по словам его матери, от нее требовали отречься от отца, но она отказалась, и в газетах появилась фальшивка. По словам куратора выставки, ведущего специалиста РГАСПИ Жанны Артамоновой, историки до сих пор не знают, что случилось на самом деле: то ли Сарра Якир соврала сыну, то ли отречение действительно было опубликовано без ее ведома. Подписи Сарры на документе нет.

Кураторы выставки долго не могли решить, чем завершить экспозицию: с концом «Большого террора» репрессии не закончились, показанная на выставке репрессивная машина еще много лет работала без сбоев и промахов. В итоге, по словам Жанны Артамоновой, на последний стенд выставки решено было поместить протокол допроса Лаврентия Берии, указ президиума Верховного Совета СССР от 1953 года о его преступных действиях «в интересах иностранного государства» и письмо самого Берии в президиум ЦК с последней безнадежной — с грамматическими ошибками и пропущенными буквами — просьбой о пощаде: «Дорогие товарищи, со мной хотят расправиться без суда и следствия, после 5-дневного заключения, без единого допроса, умоляю Вас всех, чтобы этого недопустили, прошу немедленного вмешательства, иначе будет поздно.

Во имя памяти Ленина и Сталина прошу, умоляю вмешаться и незамедлительно вмешаться, и вы все убедитесь, что я абсолютно чист, честен, верный ваш друг и товарищ, верный член нашей партии».
Спустя полгода после этой записки, в декабре 1953-го, Берию расстреляли — как большинство остальных героев этой выставки.

Открытие экспозиции было приурочено к международной конференции из цикла «История сталинизма». На ее открытии директор РГАСПИ Андрей Сорокин сказал: «Все мы являемся свидетелями того, как на пространстве последних лет история как наука дискредитируется. Абсолютно уверен, что достоверное и верифицируемое средствами науки прошлое существует, как и сама историческая наука. Уверен, что историческая наука — не могильщик на похоронах актуального прошлого, а инструмент анализа современных проблем. Уверен, что Архив с большой буквы может и должен сыграть роль доктора исторической памяти».