Я купил газету. Интервью Гурченко называлось «Мои мужья — это отбросы и обмылки».Да-а, сильно. «Обмылком» меня Людмила Марковна еще не называла. Девятнадцать лет прошло, а она все придумывает новые и новые эпитеты.
С момента нашего расставания с Людмилой Гурченко прошло девятнадцать лет — ровно столько, сколько прожили вместе. И я ни за что не стал бы ворошить прошлое, если бы не одно из ее последних интервью. Газетных и журнальных публикаций, телевизионных передач в канун юбилея Людмилы Марковны было великое множество. Некоторые я читал и смотрел. Не потому что ностальгирую о прошлом (вот уж нет!) или надеялся услышать о себе доброе слово — с чего бы такие метаморфозы, если с начала девяностых хожу в подлецах и предателях. Двигало мною элементарное любопытство: как некогда близкий человек изменился за два десятилетия? Стал ли мудрее?
Лучше бы я задушил свое любопытство в зародыше. Штампованные, переходящие из одной передачи в другую фразы, замусоленные остроты, ужимки, которые в «исполнении» и тридцатилетней женщины вызывают неловкость... Апофеозом юбилейной вакханалии стала программа
«Марковна. Перезагрузка». Такого острого чувства стыда за другого человека я не испытывал, наверное, никогда. Хотелось крикнуть в экран: «Люся, что ты делаешь?! Зачем тебе это?!» Сразу за воплем души последовал вздох облегчения: «Слава богу, бывшая жена нигде не упомянула моего имени...»
Конец тихой радости положил телефонный звонок. Звонил один из старых приятелей: «Костя, тут в (далее следовало название «желтого» еженедельника) Марковна интервью дала. Я поначалу тебе даже звонить не хотел, но потом подумал: все равно узнаешь. Прежние гадости, которые Люся про тебя говорила и писала, по сравнению с этим — ничто... Кость, такое не прощают! Те из наших, кто читал, — в прострации, не понимаем, как она могла такое написать Естественно, я тут же пошел и купил газету. Интервью называлось «Мои мужья — это отбросы и обмылки». Процитирую самый «яркий» отрывок: «Никто не смеет так поступать со мной. Как можно продавать стулья и кастрюли после того, что было? После меня?! ...Он признавался мне в любви, а за моей спиной готовил свою будущую жизнь. Обмылок!! Сейчас ему не хватает, чтобы вслед шептались: «Смотри, Купервейс пошел — муж Гурченко». Надо быть благодарным, что тебя вынули из дерьма, сделали из тебя человека, а ты взял и плюнул...»
Да-а, сильно. «Обмылком» меня Людмила Марковна еще не называла, да и извлеченным из «дерьма» — тоже. Девятнадцать лет прошло, а она все придумывает новые и новые эпитеты. Откуда такие «долгоиграющие» злоба и ярость? Может, она меня все еще любит? Или не может смириться, что,
уйдя от нее, я не стал бомжом, не спился и не почил под забором?
Я не стану искать встречи с Гурченко, чтобы выяснить отношения. Но и проигнорировать ее очередную, сдобренную оскорблениями ложь тоже, наверное, будет неправильным. Вот и расскажу — правда, без особого удовольствия — как все было на самом деле.
Мы познакомились летом 1973 года во время подготовки ежегодной программы «Поет товарищ кино», премьера которой неизменно проходила во Дворце спорта «Лужники», а потом показывалась в домах культуры крупных городов. Гурченко должна была петь несколько песен, а эстрадный оркестр под управлением Александра Горбатых, где я был пианистом и аранжировщиком, ей аккомпанировал. После первой же
репетиции солистка подошла ко мне:
— Спасибо. Вы великолепный пианист, и ваша интерпретация мелодии мне очень нравится.
От похвалы и рукопожатия знаменитой актрисы я, двадцатитрехлетний начинающий музыкант, зарделся и потерял дар речи.
Чтобы заполнить неловкую паузу, Гурченко начала рассказывать о своих пристрастиях в музыке.
— А вы оперу «Иисус Христос — суперзвезда» слышали? — наконец выдавил я из себя охрипшим от волнения голосом.
— Нет.
— Я вам на следующую репетицию кассету принесу.
Кассету Гурченко вернула спустя полтора месяца — на Московском международном кинофестивале. Поблагодарила, а потом вдруг, зябко обняв себя за плечи, еле слышно сказала:
— У меня умер папа.
На моих глазах выступили слезы:
— Очень сочувствую и понимаю.
Люся взяла мою руку в свои ладони и крепко сжала:
— Папа слушал вашу кассету за пять дней до смерти, ему очень понравилось... — и почти без перехода, тряхнув головой: — Знаете что? Я приглашаю вас сегодня вечером в пресс-бар кинофестиваля. Он в ресторане гостиницы «Россия». Будет интересная компания — поговорим,
попоем, потанцуем.
Я с готовностью закивал:
— Хорошо, обязательно буду!
А у самого внутри — паника. В пресс-баре элитные напитки, деликатесы. Где взять деньги, чтобы заплатить за ужин? И сколько это вообще может стоить?
Больших сбережений я не имел. Какие накопления, когда молодая жизнь бьет ключом?! Помчался домой, собрал свои заначки — сто пятьдесят рублей. И весь вечер мучился: хватит мне этих денег или нет?
Компания была большая, и счет выставили солидный. Когда мужчины потянулись за кошельками, Гурченко всех остановила и, вопреки протестам, заплатила сама.
Что стояло за этим широким жестом? Остававшаяся еще очень острой боль потери и сопутствовавшее ей понимание ничтожности всего материального? Может быть.
Из ресторана мы вышли в четыре утра. Пешком шли по улице Горького (ныне — Тверская) до Садовой-Триумфальной, где в небольшой двухкомнатной квартире жила Люся. Прощаясь у подъезда, она сказала:
— Мне так одиноко без папы.
Я подался вперед:
— Люся, приезжай ко мне на день рождения. Я живу с родителями в Люблино. Познакомлю тебя с мамой и папой — они у меня замечате... — и осекся на полуслове, решив, что сказал бестактность — задел за самое больное.
— Я приеду. Напиши адрес.
Накануне наша семья весь день готовилась к приему гостей. Прежде всего — ГОСТЬИ. Помогая маме на кухне, я твердил как заведенный: Люся сказала, Люся любит, Люся приедет... Отец исподволь бросал на меня укоризненные взгляды, в которых я читал: «Еще развод не оформил, а уже снова — в омут головой...»
Да, на момент встречи с Гурченко я был женат. Но от брака оставалась одна формальность — уже несколько месяцев мы жили раздельно.
Таня была замечательной девушкой, и я до сих пор чувствую перед ней вину. За то, что женился не по любви, а из любопытства: как там, в браке? — да еще из нетерпения вкусить плотских радостей. Родители моей подруги были серьезными людьми и дочку
воспитывали в самых строгих правилах. О близости до свадьбы не могло быть и речи. А мне двадцать один год, только что вернулся из армии...
Поставив штампы в паспорта, мы с Таней пару месяцев жили у моих родителей, потом переехали к тестю с тещей. Там тоже долго не задержались — сняли квартиру. Все казалось: вот сменим в очередной раз место проживания и на новом создадим-таки настоящую семью. Иллюзии таяли с каждым переездом, пока — накануне первой супружеской годовщины — не растаяли совсем.
Сбор гостей был назначен на четыре часа. Люся не появилась ни в пять, ни в шесть, ни в семь. Я делал вид, что все нормально: развлекал гостей, веселился сам, но получалось как-то неестественно, натужно.
Она приехала в десять вечера, когда кроме меня, папы и мамы за столом оставались только двое моих друзей. Скованность и напряжение исчезли через несколько минут — как только гостья принялась рассказывать о фильме Лукино Висконти «Людвиг», на закрытом просмотре которого была в тот вечер. Потом села к роялю и стала петь. Уверен: в ту ночь наш дом в Люблино не спал — соседи слушали импровизированный концерт, в котором солировала сама Гурченко!
Уже светало, когда я вышел проводить последних гостей.
— Костя, ты устал, возвращайся домой, отдыхай, — сказал один из друзей. — Мне все равно в центр, доставлю Люсю к самому дому в лучшем виде.
— Хорошо, — согласился я и наклонился к окну машины, в которую мгновение
назад впорхнула Гурченко: — Люся, ты мне позвонишь?
Она даже не повернулась — сделала вид, что не слышала вопроса. Машина увезла ее профиль с гордо вздернутым подбородком.
Этот случай Люся не раз мне припомнит: «Ты должен был проводить меня сам, а не отправлять с приятелем! Это оскорбительно и свидетельствует о твоей невоспитанности!» Впрочем, подобные нотации появятся в ее репертуаре только в середине восьмидесятых, когда вместе со звездной болезнью к Людмиле Марковне придет раздражение всем и всеми: мной, моими родителями, собственными матерью и дочерью.
А тогда, летом 1973 года, она все-таки позвонила. Пригласила на «Мосфильм», где озвучивалась картина «Дети Ванюшина». В ней кроме Гурченко были заняты Борис Андреев, Валентина Серова, Александр Кайдановский. Я сел в уголке и всю смену, не дыша, наблюдал, как работают великие. Запись закончилась поздно вечером, я поехал Люсю провожать. Принимая приглашение «выпить кофе», уже знал, что останусь до утра.
В августе в концертной программе моего оркестра образовался перерыв, и я решил поехать в Севастополь в отпуск. Когда сказал об этом Люсе, она загрустила. Однако отговаривать от поездки не стала. «Да, тебе нужно отдохнуть, — на мгновение задумалась, а потом вскинула глаза, в которых плясали озорные чертики: — А я к тебе приеду! Сейчас закончу свои дела в Москве, а перед тем как отправиться в Ленинград на озвучивание «Старых стен», у меня будет десять свободных дней. Так что — жди!»
Я встречал ее в аэропорту и очень волновался. А если Люсе не понравится флигелек без окон, который нам выделили друзья моих родителей? Что говорить тогда про деревянный нужник с дыркой в полу и чугунный умывальник под увитым виноградом навесом? Вдруг, увидев все это, Люся фыркнет, развернется и улетит обратно?
Мои тревоги оказались напрасными. Все было «замеча-а-тельно». Именно так, с той самой интонацией, которая будет звучать в финале «Вокзала для двоих».
Днем мы купались, загорали, а вечером отправлялись ужинать в один из маленьких прибрежных ресторанчиков. Люся совсем не пользовалась косметикой и всюду носила огромные, в пол-лица, очки — чтобы никто не узнал. Нам обоим очень нравилось это «агентурное» существование — мы принадлежали только друг другу.
Прошла всего неделя, когда, вернувшись с пляжа, она вдруг начала складывать дорожную сумку.
— Ты куда?
— Мне нужно улетать, — лицо мрачное, губы сжаты.
— Что случилось? У тебя еще три дня свободных...
— Проводи меня в аэропорт.
Всю дорогу она молчала и, уходя на посадку, даже не оглянулась.
На следующий день я поменял билет и поехал на поезде в Москву. Люси в столице уже не было — она отбыла в Ленинград, где на студии «Ленфильм» должна была озвучивать «Старые
стены».
Испытывая страшную неловкость, я обратился к отцу:
— Папа, мне нужно срочно в Питер. Дай денег на билет и гостиницу.
Тогда-то Тобяш Давыдович Купервейс впервые и озвучил свои опасения, которые спустя годы оправдались на сто процентов:
— Костя, опомнись! Разница в возрасте — дело второе. Первое и куда более серьезное — разница в статусе. Она сначала превратит тебя в кролика, а потом съест.
Я бурно протестовал:
— Ты не прав! Люся — добрый, открытый человек. В ней нет ни грамма заносчивости и снобизма!
Отец сокрушенно качал головой:
— Ты совершаешь страшную, трагическую ошибку.
Деньги, однако, я получил и тем же вечером отправился на «Красной стреле» в Ленинград.
На следующий день в гостинице клещами вытаскивал из Люси причину ее стремительного отъезда из Севастополя. Наконец услышал:
— Мы были на пляже, и ты проводил взглядом какую-то блондинистую девицу.
— Ну и что?
— Неужели ты не понимаешь, что этим меня оскорбил?
Я расхохотался:
— Посмотрел и посмотрел! Если мужчина не провожает взглядом красивую женщину — он как мужчина кончился!
Инцидент был исчерпан, и я даже нашел в нем повод растрогаться и погордиться: Люся меня ревнует! Значит, любит и боится потерять.
В Москву мы вернулись вдвоем, но еще неделю-полторы на Садовой-Триумфальной я появлялся в качестве «ночного гостя», а утром уезжал домой.
Это был один из последних дней августа. Мне предстояло отправиться в суд — закончились три месяца, данные нам с Таней на примирение. Люся поехала вместе со мной. Видела мое волнение и решила поддержать. В здание не вошла — осталась ждать в такси за углом.
Заседание длилось недолго — детей у нас с Таней не было, общего имущества тоже.
Сев рядом с Люсей в машину, я выдохнул:
— Все, свободен!
— Ну и славно! — улыбнулась она.
На следующее утро я увидел новую, сшитую мне Люсей стильную рубашку висящей в шкафу, рядом с платьями хозяйки. Такое вот своеобразное предложение переехать и жить вместе. Я его с радостью принял.
Тревожился только об одном: как примет меня Маша, которая вот-вот должна была вернуться в Москву после каникул? Но все сложилось как нельзя лучше. Дочка Люси оказалась открытой, доброй девочкой, и мы
быстро нашли общий язык. Сначала она звала меня «дядей Костей», потом просто по имени, а спустя полгода, когда мы втроем отправились в Ялту, где у Люси было несколько съемочных дней, я услышал:
— Костя, а можно я буду называть тебя «папой»?
Бросил короткий взгляд на Люсю и понял, что вопрос-просьба не был для нее неожиданным.
— Конечно, зови! А я тебя буду — «дочкой». Не возражаешь?
Сколько же благодарности было в Люсиных глазах, сколько тепла!
— Спасибо тебе, — прошептала она. — Маша еще никого не называла «папой». Прежде у нее даже желания такого не возникало.
Так в двадцать четыре года я стал отцом четырнадцатилетней дочери.
Сейчас, вспоминая себя сидящим на родительском собрании рядом с солидными папашами и мамашами, не могу удержаться от грустной ухмылки. Насупленные брови, серьезный взгляд, усы, которые отрастил, чтобы казаться старше, голос с добавлением «басовых» нот: «Да-да, я понимаю, нам действительно следует больше внимания уделять математике. Я проконтролирую, как Маша готовится к урокам».
Обещание свое сдержал: проверял домашние задания, помогал писать сочинения.
А Люсино воспитание заключалось в разносах, которые она время от времени устраивала дочке. Рефреном звучало: «Как можно быть такой
бестолковой?! Актерского, музыкального таланта нет, так хоть училась бы хорошо!»
Участвовать в таких разборках я считал себя не вправе, но в душе за Машу обижался: «Вовсе девочка не бездарна. Слуха действительно нет, но чувство ритма и пластика присутствуют — танцует прекрасно!»
Уверен, судьба Маши сложилась бы совсем по-иному, если бы мать была к ней чуточку внимательней и снисходительней. Если бы у нее вообще находилось время для дочери. Но Люся считала себя в первую очередь Актрисой. И во вторую, и в третью... Недостаток любви и тепла пыталась компенсировать девочке бабушка Елена Александровна (по-домашнему Леля) — замечательная женщина, с которой у меня сложились прекрасные отношения. С ней и со мной Маша
делилась своими проблемами и девичьими секретами, к нам шла за утешением после ссор с матерью.
Правда, и сама Люся, устроив дочери головомойку, потом переживала — подходила к Маше, обнимала, жалела.
Поздней осенью 1973 года мы отправились на гастроли. Исколесили весь Казахстан. Выступали в неотапливаемых клубах, где мои пальцы примерзали к клавишам раздолбанного пианино со свитыми на струнах мышиными гнездами. На одном из таких концертов зрительница протянула Люсе букет пластмассовых роз, щедро спрыснутый одеколоном. Прижимая его к груди, Гурченко долго кланялась. В начале семидесятых такие подарки способны были Люсю растрогать. Она умела быть благодарной за любую малость. Когда я в первый раз принес ей завтрак в
постель (потом это стало ритуалом), Люся едва не расплакалась: «До тебя я только мечтала, чтобы мужчина так ко мне относился. Чтобы так любил. Иногда кажется: Бог, забрав папу, послал мне тебя...»
Наверное, тогда, на этих тяжелых гастролях, мы и стали по-настоящему близки. Душевно, эмоционально. Люся не хотела официально оформлять отношения, запрещала мне даже думать об общем ребенке. Но мы были вместе, и этого Косте Купервейсу казалось достаточно.
Будучи бессменным Люсиным аккомпаниатором, я успевал еще и работать в «Москонцерте», и заниматься всеми хозяйственными делами: закупал продукты, разбирался с водопроводчиками-сантехниками, гонял Машиных кавалеров, которые забирались в окно ее комнаты по
строительным лесам. Леля убирала квартиру, стирала, гладила, готовила. Люся от всех домашних дел была освобождена. Возвращаясь со съемок, она ложилась в кровать и читала присланные сценарии. Кто-то сейчас решит, что я ставлю ей это в укор или жалуюсь. Отнюдь. И мне, и Леле нравилось заботиться о Люсе.
...Звонок Лели застал меня в «Москонцерте»: «С Люсей беда! Ее прямо из «Мосфильма» отвезли в ЦИТО!»
Бросив все, поехал на «Войковскую». От метро бежал так, что казалось — выскочит сердце. До сих пор помню ее лицо на больничной подушке. Мертвенная бледность просвечивала даже сквозь грим, а нарисованный на щеке цветок казался таким нелепым.
Толпившиеся в коридоре члены
съемочной группы рассказали, что случилось. На территории «Мосфильма» залили каток, где должен был сниматься ледовый танец Козы, которую играла Люся, и Медведя в исполнении Олега Попова. Гурченко на коньках ни разу не стояла, но, надев их, сразу поехала. После двухчасовой репетиции прозвучала команда «Мотор!», и во время первого же па Попов не удержал партнершу. Люся упала, Олег рухнул ей на ногу. Результат — разлетевшаяся на восемнадцать осколков лодыжка. Люся перенесла массу тяжелых и, как оказалось, совершенно ненужных врачебных экспериментов, но в итоге все-таки было решено делать операцию.
Кость врачи собрали, скрепив осколки килограммом железок, ногу от кончиков пальцев до паха заковали в гипс. Я практически жил в ЦИТО. В
течение двух месяцев отлучался домой только для того, чтобы привезти приготовленные Лелей завтрак, обед и ужин. Ночами не спал, а дремал. Чутко, как мать у постели младенца.
Здесь я позволю себе сделать небольшое отступление. В своих интервью Людмила Марковна жалуется на «неудачную судьбу», на то, что ей «никто никогда не помогал», что «всегда и везде» она одна. Читая их, хочется воскликнуть: «Людмила Марковна, побойтесь Бога! Вам ли жаловаться? С 1956 года ходите у народа в любимицах! Столько замечательных ролей за плечами, столько работ с гениальными режиссерами! И всегда рядом с вами были близкие люди — мужья, друзья. Со временем эти люди попадали в разряд «бывших», но не ваша ли в том вина? И не вы ли их тут же зачисляли в «подлецов» и «предателей»? Прав
Борис Моисеев, сказавший в одном из недавних интервью: «У нее (Людмилы Гурченко) есть одно ужасающее свойство характера — она не знает чувства благодарности».
Спустя неделю в ЦИТО зачастили парламентарии от съемочной группы. Предстояли натурные съемки в Румынии, каждый день простоя оборачивался большими убытками. Режиссеру Элизабете Бостан предложили поискать исполнительнице главной роли замену, но она отрезала: «Или Гурченко, или я ухожу из проекта!»
Поначалу оперировавший Люсю профессор о зарубежной командировке и слышать не хотел, но потом смилостивился: «Хорошо, отпущу. Но только при условии, что с Людмилой поедет Костя».
В некоторых кадрах фильма «Мама» внимательный зритель наверняка заметит мужские руки на талии главной героини — мои руки. Стоять подолгу на одной ноге Люся не выдерживала, и я, присев сзади на корточки, держал ее, пока снимался эпизод. Без моей помощи она вообще не могла передвигаться, даже по гостиничному номеру.
На площадке Люся не позволяла себе ни единой жалобы, ни одной болезненной гримасы, но когда мы оставались вдвоем, едва не плакала. Однажды взмолилась: «Костя, я больше не могу! Под гипсом будто сотня муравьев ползает — кожа чешется невыносимо. И коленка задеревенела. Если я сейчас не согну ногу — умру».
И я чуть ли не до утра пилил перочинным ножиком гипс. В результате остался немного не
достающий до колена сапожок. Представляю, какими словами крыла постояльцев горничная, убиравшая номер. Все вокруг — бархатные портьеры, покрывало на кровати, ковер — было покрыто белой пылью.
Румынская пятидесятидневная командировка сроднила нас еще больше, и теперь мы не могли подолгу обходиться друг без друга. Если я не был занят на репетициях и концертах, отправлялся с Гурченко на съемочную площадку. Мы вместе разбирали эпизоды, которые предстояло снять, Люся проверяла на мне придуманные ею реплики и разные варианты интонаций. Вечерами дома читали присланные с разных студий сценарии, репетировали музыкальные номера для «Бенефиса» — того самого, что и по сей день входит в сокровищницу отечественного телевидения. Семейная идиллия — да и только...
Когда же появились первые трещины, приведшие наш союз к краху? Наверное когда Люся стала позволять себе резкие замечания в адрес моих родителей. Однажды мы были в Люблино на «воскресных пирогах» и моя простодушная мама попросила: «Люсенька, а не могли бы вы пригласить к нам в гости мою любимую актрису Зою Федорову?»
Ответом Люся маму не удостоила, зато мне потом этот эпизод припоминался годами. С издевкой, с презрением: «Надо же! Общество Зои Федоровой твоей матери понадобилось!»
В другой раз уже родители приехали к нам. Кажется, был день рождения Люси. Во главе стола сидел Юрий Никулин, с которым Гурченко снималась в фильме «Двадцать дней без войны». Юрий Владимирович говорил тосты, рассказывал анекдоты.
Все хохотали от души. В какой-то момент мой папа решил внести в общее веселье свою лепту. «У меня в запасе тоже забавный анекдотец есть», — начал он и тут же осекся. Люся смотрела на него таким испепеляющим взглядом!
Когда гости разъехались, в доме разразился скандал: «Какая бестактность! При Никулине пытаться рассказать анекдот! Твой Давыдович, он что, не понимает, кто сидит с ним за одним столом?! Куда он полез?!»
На следующий день рождения Люся решила моих родителей не приглашать. Я долго готовил их к тому, что праздника не будет: дескать, Люся устала, ей не до застолий. Торжество, однако, состоялось. В разгар веселья в дверь позвонили. Я пошел открывать и увидел на пороге маму и отца с огромным букетом цветов.
Наверное, на моем лице был написан испуг, потому что мама затараторила скороговоркой: «Здравствуй, Костик! Мы на минутку — только поздравим именинницу и сразу уйдем».
Люся выглянула из комнаты в прихожую: «Костя, кто там? А-а, Тобяш Давыдович, Елена Константиновна...»
Приняла цветы, но за стол не позвала.
От стыда и горечи мне хотелось провалиться! С минуту стоял раздавленный посреди прихожей, а потом бросился следом. Догнав, обнял обоих, пытался что-то объяснять...
Как только перед глазами встает эта картина: папа и мама идут под руку к метро — сердце сжимается в комок. А чувство вины перед ними, на много лет, по сути, лишившимися единственного сына, не покидает ни на
минуту.
Даже после того случая я еще не раз пытался наладить между Люсей и моими родителями добрые отношения. Поскольку им вход в наш дом был уже заказан, уговаривал ее поехать к «старикам». Эти визиты только усугубляли ситуацию. Прощаясь, я видел на лицах папы и мамы растерянность: дескать, извини, сынок — опять мы что-то не так сказали или на стол не то подали... А по дороге домой выслушивал очередную порцию критики в адрес родителей. В конце концов поездки в Люблино стали совсем редкими...
Следующим этапом Люсиной «программы» было отлучение меня от работы с другими исполнителями. Я работал в «Москонцерте» с прекрасными солистами: Геннадием Беловым, Майей Кристалинской (на
протяжении семи лет!), Роксаной Бабаян. Мое сотрудничество с Роксаной — удивительной женщиной, уникальной певицей — Люсе особенно не нравилось. Что стояло за ее недовольством? Может быть, ревность? Не знаю, но так получалось, что если мне предстояло выехать с Роксаной на гастроли, у Люси «нарисовывались» или концерт, или важная встреча, или гости. «Скажи, что ты не можешь, — говорила она. — В конце концов, есть другие музыканты».
Роксана шла мне навстречу. Раз, другой, третий. А в четвертый я услышал: «Костя, ты очень талантливый пианист и хороший человек, но я не могу все время подстраиваться под график Гурченко».
Теперь, когда в профессиональном плане Костя Купервейс стал полностью от нее зависим, Людмила Гурченко
принялась уничтожать мужа как личность. Если раньше, никак не представляя публике на концертах (в лучшем случае делая жест рукой, после которого я вставал из-за рояля и раскланивался), наедине Люся засыпала меня комплиментами «Ты играл прекрасно!», то теперь все чаще звучало: «Средненький ты музыкант, дорогой, ой средненький!»
На фирме «Мелодия» мы записывали пластинку. Люся пела, я вместе с прекрасным музыкантом Виталием Барышниковым играл. Готовя конверт для новинки, ведущий редактор Владимир Рыжиков попросил меня дать мое фото и написать краткую автобиографию.
«Костя — скромный человек, — вмешалась Люся. — Он не захочет, чтобы его портрет был на обложке».
Пластинка вышла «без моего участия».
Временами Гурченко начинало казаться, что я «тяну одеяло на себя».
Однажды нас пригласил в гости режиссер Михаил Швейцер. Там же был и Булат Окуджава. Люсю попросили спеть. Я сел за рояль. После нескольких песен Булат Шалвович сказал: «Если бы я умел играть как Костя!»
Этого оказалось достаточно, чтобы дома мне был устроен скандал:
— Ты нарочно играл громко, чтобы забить мой голос! Чтобы все внимание было тебе!
— Как тебя можно «забить»? Ты солистка, люди слушают и смотрят на тебя!
Аргумент принят не был, и в течение нескольких дней Люся со мной не разговаривала.
Прошло какое-то время, и Михаил Швейцер предложил мне написать музыку к его очередному фильму.
От восторга сперло дыхание: гениальный режиссер работал только с Шнитке, и вдруг такое доверие мне! Конечно, я попробую! В голове начали рождаться мелодии, я стал их потихоньку записывать. А вскоре узнал, что у Люси со Швейцером состоялся телефонный разговор:
— Да что вы, Михаил Абрамович, какой из Кости композитор? Он обычный пианист.
— Тут ты не права, — возразил Швейцер. — Константин профессиональный аранжировщик,
Константин Купервейс. Жизнь со «звездой» . (Прочитано 2900 раз)