Пироги у Выготских
Застряла в сугробе, сойдя с обочины, машина, попросились ночевать к леснику.
Он хромой. Зим уж пять назад не дал убить олениху, стельную важенку, — раздробили картечью голень.
— Как же так, Андрей Иванович?
— А что возьмешь с нелюдей? Да ладно.
Лакомили в доме нарядно. Сначала накормили водителя, повели отдыхать.
Выготский ковылял в погреб за брусникой. За мочеными антоновками из бочонка. Еще за огурцами — крепкие, хрумкие, пахучие: чеснок, укроп, да на хреновых листьях, ух!
Я в валенки, и за ним вприпрыжку.
Он подмигивал в полумраке погреба, наливал рябиновой. Для начала, для куража, для сугреву. И пока жена не видит.
Хрустели по снегу назад через двор, веселые. А снежок тонкий, не заметишь под ним лёд — хлоп на задницу. Выготский примечал.
Татьяна Николаевна резала боровики, крошила зеленушку с подоконника, перья лука под начинку для пирога: свой рецепт.
Предки Выготских, муромские священники, называли его «Вкуснейшиной», так и повелось.
Для начинки хозяйка растапливала в чугунке масло от своей коровы, клала грибы с зеленью, накрывала, томила с полчаса.
Покуда мы с лесником, знай, наливали да тёрли за жизнь, видел я из-за печки, как Татьяна Николаевна начинку готовила. Рубила крутые яйца, зеленый лук, солила, перчила. Для сочности.
С тестом — не как все. Некоторые делают ямку в горке муки, а она наоборот — взбитые яйца, сметану, масло размешивала в миске, и через сито всыпала муку.
Накрывала полотенцем.
Вот с раскатки и два пласта. Больший — в сковороду без ручки. На него послойно грибной фарш, рубленые яйца, снова фарш. Накрывала пластом поменьше, защипывала края, обрезала лишнее.
Выготский заметил мое любопытство, но лишь посмеивался:
— Не стесняйся, гляди, Таня дело знает.
А потом пирог-то не в печку, покамест в сени снесла, в холодок, на ящики с соломой, где желтели яблоки.
Мы потихоньку выпивали.
Андрей Иваныч, вытянув больную ногу, вздыхал.
Жена просила, чтоб не охал, не мучился, а взял да спел. Она же, дескать, видит, ему хочется. И голос ого-го! Раньше на клиросе у деда второго баса тянул.
Он помялся, но потом решился, встал со скамьи, вскинул бороду, и так бархатно, озорно — о черном вороне. Но не донском, о сибирском. Что взлетел на березу и "взял с собой две бутылки вина".
«А на закуску он взял поросенка,
и запел: ох, разлука моя!»
Тикали часы.
Мурчала кошка.
Татьяна Николаевна шла в сени за пирогом, смазывала яйцом. Запекала в сильно раскаленной духовке, после снижала жар, вынув полешки, и еще…
Этого чуда дивного, пряного, когда вся изба ароматна, не могу забыть.
В одной руке сотка, другая рука — на загривке дворняжки.
Может, еще на одну ночь оставят? Шофер не прочь.
Сидишь, теребишь собакины уши, они будто из шёлка. И свои прижал.
Тепло на душе необыкновенное.
Таким бывает угодье русской души, — чуток хмельное и пушистое.
А кто не понимает, и не надо.
/Анатолий Головков/
/Ремарк´а/