Никогда не забудем

[Кали4ка]

Мать и сын
Летом 1943 года на нашу деревню Новоселье Пропойского района напали немцы. Окружили, выгнали людей на площадь посреди деревни. Разделили всех нас на две группы – в одной молодежь, в другой старики с детьми.

Молодых девушек и ребят погрузили в автомашины и вывезли из деревни. Стариков и женщин с детьми загнали в колхозные сараи, где лежала солома, облитая керосином. Двери заколотили, кругом расставили пулеметы. Сараи подожгли.

Стоны, проклятье, плач детей и женщин слышались среди треска огня и выстрелов. Кое-кто пытался выскочить из огня, но немцы расстреливали каждого.

Мама была во дворе и заметила немцев, когда те забегали в соседние хаты. Под полом у нас было устроено убежище, и мы вдвоем спрятались там. Я слышал, как немцы ломали и опрокидывали все в хате. В нескольких местах взрывали пол, но убежища так и не нашли. Наконец немцы оставили нашу хату. Мы сидели молча и прислушивались к шуму. Слышно было, как вдали по-прежнему звучала стрельба, плакали люди, трещал огонь. Пугал пожар – могла загореться и наша хата.

Под вечер, когда стало тихо, мы вышли из убежища. Сараи, в которых сжигали людей, догорали. С пожарища валил черный едкий дым. Кучи трупов валялись на площади. Многие, видимо, пытались убегать. Тела их были окровавлены и валялись там, где людей настигла пуля. В двух колодцах были потоплены дети, а сверху накидан разный хлам. Живыми из всей деревни осталось только десять человек.

– Теперь нам, сынок, жить здесь нельзя, – сказала мама, – пойдем к партизанам.

Мы хотели идти к партизанам с оружием. Мама сказала, что в деревне Ракосец (за два километра) в хате дяди Змитрока немцы устроили склад оружия.

– Ты знаешь его хату, – говорила она. – Эта хата выходит окнами в огород. Часовой стоит возле забора, у крыльца или на крыльце. Ты подползи к окну, залезь в хату и возьми оружие.

На следующий день я встретился со своим другом Васей, который остался в живых, потому что спрятался в колхозной кузнице за горновым мехом. Я рассказал ему о своих планах, и он согласился идти со мной.

В гарнизон мы вышли в полдень. Прошли рожь и по картофельному полю поползли к хате. Подняли головы из картофеля, послушали, посмотрели – никого кругом не было. Мы подползли к хате. Стекла в окнах были прикреплены гвоздями. Я вырвал их, вынул стекло, отцепил крючки и открыл окно. Быстро и тихо мы вскочили в хату. Около стены стояло много винтовок. Посредине хаты в двух больших штабелях были сложены ящики. В каждом ящике лежало по четыре мины, в других были снаряды. Один ящик без крышки был наполовину заполнен патронами. Мы взяли по две винтовки, набили за пазуху патронов и выскочили. Я вставил стекло и воткнул гвозди на место.

Во дворе было тихо. Солнце сильно припекало. Вокруг, как и прежде, никого не было. Я пожалел, что мы поспешили и взяли мало винтовок, но решил, что можно будет прийти еще раз… Проползли по картофельному полю, пригнувшись, выбежали на тропинку, которая шла к нашей деревне.

С Васей мы не были соседями. Я жил в конце деревни, а он в центре. Когда мы дошли до нашей хаты, я спросил у него:

– Что ты будешь делать со своими винтовками?

– А ты что будешь делать? – спросил он.

– Они мне нужны. Я не для себя… Я их передам партизанам. Но этого мало. Может, еще раз сходим?..

– Хорошо, – согласился Вася.

– Пойдем к нам, – пригласил я.

Мама дала нам пообедать. Мы ели и рассказывали ей, как достали оружие. Она вздохнула и сказала:

– Молодцы, ребята, только никому про это не говорите.

– Нет! – ответили мы дружно.

Оружие и патроны она сложила в большой мешок и обмотала его веревкой.

Под вечер мама понесла оружие в отряд и вернулась только ночью, когда я спал. Назавтра я спросил маму, что сказал командир.

– Сказал, чтоб мы собирали оружие, – ответила она.

– А скоро ли мы пойдем к партизанам?

– До зимы будем жить здесь. Я получила задание, буду разведчицей. Станет опаснее, перейдем к ним. Я рассказала командиру, что это оружие достал ты. Он похвалил тебя и просил еще достать.

Мне было очень приятно, и я сказал:

– Мамочка, если просил сам командир, то еще не раз схожу…

– Хорошо, хорошо, только будь осторожным.

Мы ходили еще дважды и принесли восемь винтовок и около тысячи патронов. Мы так же тихо подползали, вынимали стекло и опять его вставляли на место. Но делали это не днем, а вечером.

В четвертый раз мы решили идти днем. Солнце сильно жгло, от такой жары нас разморило. Вокруг – ни души. Мы предполагали, что немцы где-либо спят в тени. Так оно и было.

Как и всегда, мы подползли к окну, тихо открыли его и вскочили. Все было на своем месте. Поглядели в окна – на улице никого. Решили осмотреться получше. Ничего особенного: у стены стоят прежние винтовки, столько же патронов и два штабеля снарядов-мин посреди хаты. Но – что это?.. В углу стоят нары, накрытые одеялом. А рядом на небольшой вешалке два френча. На каждом френче висит по кобуре. «Видимо, наганы», – подумал я. Расстегнул кобуры, сунул один наган за пазуху, а второй дал Васе. Набрали мы патронов, прихватили две винтовки и выскочили в окно.

Вдруг ворота на огороде заскрипели… Из них вышел толстый заспанный немец. Он шел к уборной на огород. Шел и смотрел себе под ноги. Словно окаменелые стояли мы и следили за ним, даже не дышали. Сердце билось сильно и часто, казалось, немец услышит его стук и посмотрит на нас. Хоть бы скорее он прошел! А он, как нарочно, брел лениво. Вдруг наклонился и поднял со стежки камень и как будто повернулся к нам. Мы уж думали, что он подымает камень, чтоб кинуть в нас. Но он медленно, словно камень весил пудов пять, поднял его и отшвырнул в сторону.

Нам стало легче…

Но вдруг немец обернулся, уставился на нас. Потом выхватил из-за голенища наган и быстро зашагал к нам… В глазах у меня потемнело, руки и ноги задрожали, и я еле устоял на ногах, а Вася закричал: «Мама!..» Немец подошел. Вася так и стоял с открытым ртом. Немец ударил каждого наганом по подбородку. Вася заплакал и стал бормотать:

– Мы ничего… мы так…

Немец не слушал и гнал нас перед собой. В комендатуре он что-то крикливо рассказывал коменданту. Тот слушал и почему-то моргал глазами. Мы молча стояли перед ним. Я смотрел себе под ноги, но ничего не видел. Разных цветов круги вертелись перед моими глазами. Наши рубахи отвисали от патронов.

Вызвали переводчика. В комнату вбежал маленький, худой и быстрый человек. Комендант что-то сказал ему, он быстро подскочил к нам и выдернул наши рубахи из-под ремней. Наганы выпали, и патроны посыпались на пол, больно отбивая босые ноги. К горлу подступил комок, и мне хотелось плакать.

– Откуда вы, щенята? – спросил переводчик. Вася ответил:

– Из Новоселья.

– Кто вас послал воровать оружие? – опять спросил переводчик. Вася поглядел на меня и, захлебываясь и заикаясь, начал бормотать:

– Я… я… мы… ничего… да… Я невиноватый.

– Ты не реви, а говори толком! – закричал переводчик.

От испуга Вася еще сильнее заревел. Переводчик оставил его и подошел ко мне.

– Ну, а ты, щенок, что скажешь? Кто послал тебя сюда?

Я молчал.

– А, ты не хочешь по-хорошему? – крикнул переводчик и посмотрел на коменданта. – Я тебя другим способом научу говорить. – И он несколько раз ударил меня плетью. Я сорвался с места и бросился искать двери. Около порога меня сбил сапогом в живот полицейский. Не помню, что было дальше, куда девался Вася и что с ним стало, только пришел я в себя уже в темном сыром подвале.

Как ни старался, но даже маленькой щели не мог я разглядеть. Не знал, что теперь – день, ночь? Меня мучила мысль: «Почему со мной нет Васи?.. Возможно, он рассказал все и его выпустили?» – думал я. И чем больше я думал, тем больше мне становилось страшно. Потом я задремал и наконец уснул.

Проснулся я от острой боли и страшно закричал – по мне ползали крысы: по спине, по голове, перебегали по лицу, а одна даже укусила меня за нос. Я сел. Хотя бы немного света!

Усталый и больной я засыпал и тут же снова просыпался. На улице было тихо, а здесь шныряли крысы и пищали. Было страшно. Скоро ли откроют двери?.. Ждал я очень долго.

Наконец около дверей прошуршали чьи-то шаги, загремел засов. Открылись двери, и вошел полицейский.

– Эй, вылезай, голубчик, – почти ласково крикнул он.

Я вышел, шатаясь и заслоняя глаза от света ладонью.

– Понравилось? – улыбнулся полицейский. – Может, теперь все расскажешь.

Он повел меня в комендатуру. В комнате был комендант и несколько полицаев. Меня встретили приветливо, усадили и вновь стали спрашивать одно и то же: имя, фамилию, откуда я, кто меня послал. Обещали сразу, как все скажу, отпустить домой.

Я молчал. Тогда переводчик спросил:

– Ты, наверно, хочешь есть? А? Говори!

– Да, – признался я, потому что со вчерашнего дня ничего не ел.

– Так вот почему ты не можешь говорить, – сказал переводчик. – Хорошо, хорошо, садись к столу.

Мне подали два куска хлеба с маслом. Я схватил и с жадностью стал есть, посматривая на коменданта. Он улыбнулся, кивнул мне головой и сказал:

– Гут, гут!

Переводчик сказал мне:

– Тебя, видать, подговорили? Да? Они нарочно посылают детей, чтоб здесь их убивали, Но мы сделаем иначе. Ты нам только все расскажи, и мы тебя отпустим.

Я ел и молчал.

Тогда комендант закричал, ударил кулаком по столу и отвернулся от меня. Один полицай вырвал недоеденный кусок хлеба, а двое схватили меня за руки и ноги и вынесли в соседнюю комнату. Там бросили меня на длинный и низкий стол, повернули на живот. Один сжал мне ноги, другой обхватил у ладоней руки и притиснул шли мою голову. Третий ударил меня плетью по спине. Я закричал и попробовал шевельнуть ногами, но не мог сдвинуть их с места. Удары сыпались. Я кричал, втягивая плечи, приподнимался на животе…

Переводчик остановил палача и спросил:

– Теперь конечно скажешь?

Я только стонал от боли. Палач несколько раз ударил меня и бросил плеть. Полицейские подхватили и посадили меня на стол. Но я не мог сидеть. Тогда на меня вылили с полведра воды. Я соскользнул со стола и упал на пол. Все ушли, а я быстро уснул.

Проснулся от удара сапогом в спину. Полицай подхватил меня и опять потащил к коменданту.

– Есть хочешь? – спросил переводчик.

– И пить тоже, – ответил я.

Все удивленно переглянулись и подали мне недоеденный кусок хлеба. Потом переводчик налил в стакан воды и сказал:

– Вот вода, но выпьешь ты ее тогда, как скажешь, что у тебя спрашивают.

Я ел хлеб, не ожидая воды, и молчал.

– Садись! – крикнул переводчик и показал на скамейку. За каждый откушенный кусок хлеба меня по два раза огревали плетью.

От боли я вскрикивал и срывался с места. Но меня толкали назад. Есть я не переставал, старался только откусывать куски побольше, чтоб меньше было ударов. Последние удары были такие сильные, что я потерял сознание. Меня облили водой и бросили опять в тот же подвал.

На другое утро меня снова вызвали к коменданту.

В комнате стояла мама. Я не узнал ее сначала. Она была без платка, волосы были спутаны, а под глазами черные круги.

– Сынок мой!.. Что они с тобой сделали? – сказала мама и сделала два шага ко мне.

Полицай толкнул ее, и она упала на пол.

Рубашка моя прилипла к телу. Я не мог повернуться от боли. Голова и лицо опухли и засохшая кровь стягивала кожу. Руки тоже были в крови, ноги подкашивались.

– Вот твоя мать, – сказал мне переводчик. – Она пришла освободить тебя. Если ты скажешь, кто тебя послал и где партизаны, мы отпустим вас обоих.

Они внимательно следили за нашими глазами. Я молчал.

– Ты молчишь? – озверел переводчик и сильно ударил меня плетью. Мама вскочила и закричала хриплым голосом:

– Палачи вы! Зачем его бьете? Виновата я! Я сама посылала его за оружием. Оружие нужно партизанам и нам, чтоб уничтожить вас, проклятых!

На маму набросились полицейские и при мне начали избивать ее, спрашивая, где партизаны. Мама стонала, но не промолвила больше ни слова. А меня схватили и толкнули в какую-то темную комнату. Сколько я там сидел, не помню. Потом пришел полицай и сказал:

– Можешь идти.

– Куда? – спросил я, не понимая.

– Куда хочешь.

Я побежал к своей деревне. На улице около одного дома, у колодца, стояло четыре немца. Когда я поравнялся с ними, они преградили мне дорогу. Двое схватили меня, ничего не говоря, поднесли к колодцу и бросили туда головой вниз. Помню, как обо что-то сильно ударился головой, а как очутился в воде – не помню.

Вода была очень холодная, и я сразу пришел в себя. Непонятно, как я оказался на ногах: ведь падал вниз головой, и кожа на голове слева была ободрана.

Ледяная вода была мне по грудь. И не так чувствовалась боль, как холод: я дрожал и старался выбраться на бревна сруба. Сруб немного выступал из воды. Бревна были скользкие от зеленой плесени.

Наверху заскрипело ведро и вскрикнула женщина. Она сняла ведро и стала смотреть вниз. Я помахал ей руками: только теперь почувствовал, что не могу говорить. Женщина опять взялась за ведро и быстро опустила его вниз. Я вцепился руками в палку, влез в ведро – и меня подняли вверх.

Возле колодца стояли женщины. Я лежал на траве и не совсем понимал, что со мной происходит. Меня принесли в хату, переодели в другие лохмотья, перевязали раны и положили на печку.

Через несколько часов мне стало немного лучше. Меня накормили и отпустили домой. Я осторожно выбрался из деревни и пошел. Дома все было разрушено, пол взорван, кровати перевернуты, черепки от посуды и все наши вещи валялись кучами на полу.

За сеновалом я нашел свою маму. Она лежала на боку, лицом к стене. Сначала я подумал, что она спит, наклонился к ней и ужаснулся: лицо и грудь ее были изрезаны ножом.

Я долго плакал около нее, пока меня не сморил сон.

Проснулся от холода. Рассвело, но солнце еще не взошло. Я пошел искать лопату. Искал долго по всему двору, но не мог найти. Тогда я перелез через забор на соседний двор (в хату не заходил, знал, что никого живого там не осталось) и там на огороде в борозде нашел лопату.

В деревне не было ни души. Я не мог придумать, где и как похоронить маму. Но потом решил выкопать яму около ее трупа – перенести ее в другое место не было сил. Яму мне не удалось выкопать – везде был дерн. Я прорезал лопатой дерн, но отвернуть пласт не мог. Пробовал копать в разных местах – ничего не вышло: яма была неглубокая и неровная.

Ноги, спина и руки – все у меня сильно болело, голова кружилась. Я бросил копать, поцеловал маму и пошел в хату. Хотелось есть, но найти ничего не мог. Тогда я вспомнил, что в сенях в бочонке закопано сало. Лопатой отодрал несколько досок и откопал бочонок. Наверху лежало два кольца колбасы, высушенной на солнце. Ее мама оставляла к полевым работам. Я отломил большой кусок, грыз его и искал торбу для сала. Нашел под крышей большой грязный мешок, бросил в него оставшуюся колбасу и столько сала, сколько мог нести. Бочонок закрыл и опять закопал в землю.

Среди кучи рваной одежды выбрал целые штаны и рубашку, переоделся, перебросил через плечо мешок и вышел. Мешок тяжело свешивался и бил меня по ногам.

Я шел к партизанам. Они были от нас в десяти километрах, но я не знал ни фамилии партизанского командира, ни названия отряда.

Чтобы попасть к ним, мне нужно было перейти на другой берег Днепра. Туда мы ходили через мост, который был в руках партизан.

На мосту меня задержал немецкий патруль. Только теперь я догадался, что после разгрома нашей деревни и смерти людей мостом овладели немцы. Подошли еще два немца. Посмотрели в мой мешок и захохотали: «Партизант! Партизант!»

Они обыскали меня, и потом двое повели в помещение и передали пьяным офицерам. Сало мое они забрали себе.

Я вспомнил свои прежние муки и заплакал. Немцы ощупали мою распухшую голову, руки и спросили, из какой я деревни и куда иду. Я ответил, из какой деревни, и солгал, что иду к дяде в соседнюю деревню. Офицеры хохотали. Видимо, думали, что я выбрался из заброшенного колодца или вырвался из огня. С хохотом они выстегали меня прутьями и забросили под нары.

Все тело мое болело, я стонал и плакал под нарами. А пьяные немцы хохотали, громко разговаривали, не обращая на меня внимания. Я сильно устал и начал дремать. Но изо всех сил старался не уснуть. Я хотел следить за немцами, что они будут делать. Один немец несколько раз нагибался, чтобы посмотреть на меня. Когда я видел, что у него сгибаются колени, то закрывал глаза и притворялся спящим.

Наконец, когда я чуть не уснул, в комнате стало тихо. Я открыл глаза, прислушался – немцев не было. Вылез из-под нар и посмотрел в окно. Вокруг тоже никого не было. За окном росли конопля и овес, а дальше – луг и кусты. Я открыл окно и выскочил.

Полз я легко, но мне казалось, что очень медленно. Все мерещилось: вдруг захохочут немцы, залает собака, послышатся выстрелы, засвистят пули над головой… Наконец я дополз до кустов, поднялся и осмотрелся – все было тихо. Сразу сделалось легко, будто с плеч свалилась гора.

Хотелось пить, но воды нигде не было. Я добрался до леса и там увидел куст малины. Подкрепился немного ягодами и пошел дальше в лес по известным мне тропинкам.

Перед самым партизанским лагерем меня встретил часовой и стал расспрашивать, но я расплакался и не мог ничего толком сказать. В лагере женщина-врач сразу же меня перевязала. Пришел командир и другие партизаны. Пока меня перевязывали, я кое-как рассказал им все, что было со мной. Все внимательно слушали. Один пожилой партизан сказал:

– Ничего, сынок, ты не очень отчаивайся. Будешь жить с нами. А за мать твою отомстим.

Лежал я в особой землянке вместе с ранеными партизанами. Раны мои заживали медленно, а потом начала слезать кожа с плеч и головы. А когда выздоровел, то плохо говорил и слышал.[2]

Меня все любили, жил я, как в родной семье. Ходить на задания мне не разрешалось, хотя я часто просился. Иногда мне поручали разные работы по хозяйству, и я с охотой их выполнял.

Когда пришли наши, меня поместили в детский дом.

Иван Симов (1932 г.)

г. Могилёв

[Кали4ка]

Партизанский курьер
1

Наша семья жила в городе Борисове, на Республиканской улице, в собственном домике (потом он сгорел). Семья была большая: отец, мать, брат Стась двадцати лет, Владик семнадцати лет, замужняя сестра с мужем Петей, младшая сестра Ядя (потом она была партизанской связной). Мне тогда было двенадцать лет, я был пионером.

Петя был инженером! на спичечной фабрике, но когда пришли немцы, он бросил работу, связался с подпольщиками и стал им помогать. Он до войны был инструктором в радиокружке, поэтому в нашем доме было несколько хороших радиоприемников. Петя переконструировал их и переправил в район Гнюта, где уже организовались первые партизанские отряды. Себе он оставил один маленький радиоприемник, не больше шкатулки, в которой мама хранила всякую мелочь для шитья. Этот приемник легко было спрятать и замаскировать. Петя хранил его в погребе.

Мы часто слушали Москву. Это было опасно. Недалеко от нас были гестаповцы. Приходилось опасаться и злых соседей – предателей: они следили за каждым нашим шагом. Особенно казалось им подозрительным то, что Петя нигде не работал. А Петя был связан с партизанскими группами в районе Каменки и озера Палик и переправлял туда оружие. Вся связь партизан этого района с городом шла через Петю.

Видимо, немцы кое-что пронюхали и однажды нагрянули к нам. Обычно наш приемник хранился в погребе, заваленный тряпьем и прошлогодним проросшим картофелем. А в тот день Петя почему-то принес его в дом и спрятал в дымовой трубе. Едва успел он отойти от печи, как ворвались немцы. Спрашивали о партизанах, угрожали всем расстрелом, а потом сделали обыск в доме. Им ничего не удалось найти. Но мы почувствовали, что опасность близка.
2

Братья мои, Стась и Владик, работали шоферами на спичечной фабрике. Ее наши не успели подорвать, и она теперь обслуживала немцев. Стыдно и обидно было работать на врага, но пока это даже выгодно было для нашей семьи: двое трудятся у оккупантов. Возможно, только поэтому немцы во время обыска не арестовали нас.

Но Стась все-таки не выдержал и решил бежать к партизанам. Посоветовавшись со своими, он пошел к директору фабрики Римеру и стал просить разрешения поехать на машине за город для того якобы, чтоб достать продуктов. Ример сказал, чтобы Стась достал сала и ему, и отпустил.

Стась уехал прямо с фабрики, и мы знали, что он больше не вернется: по дороге взорвет машину и пойдет к партизанам.

А на второй день мама ворвалась в кабинет Римера и начала причитать, что сын ее не вернулся и что люди говорят, будто его убили партизаны за то, что он служил у немцев. Вскоре стало известно, что машина взорвана, и все заговорили, что Стася и впрямь убили партизаны.

Нам стало немного легче. Тем более, что Владик прилежно водил машину – даже Ример был им доволен.

Так мы прожили зиму.

Весной 1942 года к нам пришел мальчик в кожухе и лаптях. Он подал маме записку, написанную Стасем. Мама сперва не брала записку, говорила, что Стась убит, и даже заплакала. Но мне мальчик понравился, и я сразу поверил, что он не шпион. Когда пришел Петя, поверила и мама.

Стась писал, чтобы мама и я перебрались к нему в Белые Лужи, что нас проведет этот мальчик, их связной. Просил захватить медикаментов и табаку.

Назавтра мы втроем вышли разными дорогами и встретились в условленном месте. Наш проводник все время шел впереди молча, серьезный. Он был старше меня года на два, и я смотрел на него с уважением: ведь он выполняет важное задание! Записку в отряд Петя передал не маме, не мне, пионеру, а этому мальчику.

В пути нас никто не останавливал, но было страшновато. Связной вел нас в обход Белых Луж, через лес. Потом остановился и стал прислушиваться. Мы услышали шорох. Из-за деревьев вышли пять человек с автоматами и среди них – наш Стась. Мама бросилась целовать его и заплакала.

– Не плачь, мамаша, – сказал один из партизан, – мы тут живем хорошо. Найдется и твоему меньшому занятие.

Среди партизан был один постарше годами, небритый человек, называли его Селянниковым. Наш проводник передал ему письмо от Пети. Я узнал, что связного зовут Мишей Павловичем и что сам он из Белых Луж. Мне тоже захотелось быть таким связным, как он.

Селянников отвел меня в сторону. Я не ожидал, что так скоро приступлю к делу.

– Ты, может, есть хочешь? – спросил он. – Сейчас тебя и маму твою накормим.

Я молчал. Мне хотелось скорее узнать насчет связной работы.

– Отдохнешь и пойдешь с мамой в город. Она там останется, а тебе будет задание.

Я покраснел и сказал:

– Пакет я хорошо спрячу. Мне Петя показал, как это делать.

Селянников засмеялся.

– Хорошо, что Петя показывал, но сейчас никакого письма тебе не дадим. Скажешь Петру, чтобы организовывал и направлял к нам молодежь. И пусть ваш Владик приезжает. Хватит ему разгуливать по Борисову. Запомнишь?

– Тут и запоминать-то нечего, – обиделся я.

Но Селянников заставил меня повторить приказ слово в слово.

– Может, вы дадите мне хоть какой-нибудь пакетик, – все же попросил я.

– Когда пойдешь назад, Петр тебе даст письмо.

– А где я вас увижу?

Селянников весело похлопал меня по плечу.

– А ты молодец! Хорошим курьером будешь. Правда?

– Буду.

Мы договорились, что через два дня в полдень встретимся на этом же месте, около березового бревна. Если толстым концом оно будет лежать, как сейчас, – можно идти дальше; если же наоборот – надо идти к Белым Лужам. Кроме письма, я должен был принести бинт, йод и табак.

По пути назад мы с мамой заночевали в Белых Лужах, повидали Мишу и без помех пришли домой.

На следующий день я с письмом от Пети опять направился в Белые Лужи. В лукошке под тряпками, хлебом и печеной картошкой лежали бинты, йод, табак. Письмо, свернутое в маленький комочек, я спрятал на груди.

Приблизившись к Белым Лужам, встретил часового. Откуда и почему он здесь? Вчера его ведь не было.

– Вогин? – спросил он.

– Дорф, дорф, – говорил я. – Нах гауз…

Часовой пропустил меня. Когда я входил в деревню, увидел, что впереди, на улице, стоят два ряда мужчин, перед ними – пулемет и немцы. Я подался в сторону, за хаты, огородами выбрался из деревни в лес. Там встретил Селянникова и передал посылку и письмо. Но в отряде мне побывать не довелось. Селянников дал мне новое задание, и я сейчас же отправился назад. В Белых Лужах немцев уже не было. Они постращали народ, допытываясь, где партизаны, и потом уехали. Переночевав в Белых Лужах, я назавтра был уже дома.

Дома узнаю, что моя мама арестована. Петя дома не ночевал. У мамы расспрашивали про Стася. Видимо, кто-то что-то пронюхал и донес. Но мама твердила одно: сына убили партизаны за то, что он служил у немцев. Ее отпустили. Но мы чувствовали, что за нами внимательно следят. Нас хотели поймать с поличным. Но и мы следили за полицейскими и шпионами. Когда стало совсем опасно, пришел наш знакомый Миша с письмом от брата. В письме говорилось – оставить город как можно быстрее.
3

Легко сказать – выбраться всей семьей. А как это сделать, когда за нами все время следят? Долго советовались, как перехитрить немецких ищеек. Наконец, мама придумала такой план, что даже Петя похвалил.

Деревня, деревня. Домой.

Мы принялись заготавливать дрова на зиму. Закупали один воз, второй, открывали настежь ворота – пусть все видят, как мы готовимся к зиме. Сено готовим корове, свинье корм. Соседи смотрят и завидуют. Мать начала прибирать хату, открыла окна, моет, трет стекла и рамы, а отец белит на кухне печку. То Владик, то Петя чинят крышу, стучат молотком на всю улицу.

– К чему это вы так готовитесь? – спрашивают соседи.

– На свадьбу едем, а потом и молодые приедут, будут у нас жить, пока квартиру себе найдут.

Вся улица знала про это. Знали и полицейские. Владик на машине приезжает, возит маму на базар, катает нас. Счастливая жизнь – да и только!

Наконец наступил день отъезда. Мама попросила соседку:

– Посмотри за нашим домом. Корову подоишь. Свинью накормишь. Приедем с молодыми – будешь первой гостьей.

Подъехал Владик с машиной. Вся семья весело расположилась в ней. У меня в руках гармошка. Так и покинули мы город, бросив все свое хозяйство.
4

Я теперь настоящий партизан, или, вернее сказать, партизанский курьер. У меня своя кличка: Мальчик. От наших землянок до Борисова 45 километров. Этот путь приходилось мне проделывать много раз туда и обратно. Идешь ночью по большаку. Кругом тихо, спокойно, но ты весь в напряжении. Все кажется, что кто-то следит за тобой.

Ага, вот здесь должна быть немецкая застава.

Я сворачиваю с дороги и болотами обхожу ее стороной. В городе пробираюсь знакомыми переулками к дому Попекова Гоги, передаю ему листовки и мокрую от пота записку Селянникова. Ночевать в городе опасно, и я сейчас же отправляюсь назад. Поспать можно в поле или в лесу.

После каждого такого похода мне дают несколько дней отдыха. Я сбрасываю свои лапти и рваную куртку и разгуливаю по землянкам. Отряд уже был большой и готовился к серьезным операциям. Передавать партизанские пакеты сделалось для меня обыкновенным делом.

Однажды в феврале командир вызвал меня и сказал:

– Вот что, Витя, мы дадим тебе подводу, поедешь в город и привезешь оттуда пишущую машинку.

– Может быть, я ее и так донесу.

– Не донесешь; она большая и тяжелая.

Мы распороли хомут, набили его листовками и опять зашили. Потом запрягли в сани коня, и я поехал. Долго ехал по снежным глухим дорогам. Приехал в город на улицу Розы Люксембург. Там жила жена нашего партизана Адамовича. Заехал во двор, достал листовки, передал письмо и получил машинку. Зарыл ее в сено и поехал.

Выезжаю из города – меня останавливает немецкий часовой, спрашивает, куда я еду. Я спокойно остановил коня, хоть в душе у меня все дрожало. Начал объяснять:

– Домой еду. В деревню Сорская. Мутэр кранк, – в больницу отвез.

Немец поверил и отпустил меня. Когда я привез машинку, все хвалили меня, даже начали на руках подбрасывать. Машинку передали бригаде «Смерть фашизму».

Таким же самым способом я доставил 6 винтовок и 500 патронов, которые раздобыл для нас связной Алексеев.

Но были и неприятности. Так, 3 марта 1944 года я пошел в город, чтобы передать письмо связному Виктору Анохину. Передал письмо, поел и остался ночевать. Разделся, укрылся и уже начал дремать, когда услыхал, как подъехала и остановилась около дома машина. Я вскочил и выпрыгнул через окно в огород. Бежать дальше боялся: я был в белом белье. Спрятался, сижу, дрожу от холода и страха. Гестаповцы зашли в дом, все перерыли и, ничего не найдя, уехали. Я вернулся в хату, оделся и выбрался из города.
5

В том же месяце была у меня и еще одна неприятность. Командир вручил мне пакет и сказал:

– Беречь! Понимаешь? Беречь!

– Понимаю, – ответил я, хотя и не понимал, почему этот пакет важнее других; по-моему, партизанские пакеты всегда важные.

На этот раз меня, на всякий случай, познакомили с содержанием депеши: отряд переходил на другую сторону железной дороги.

Может быть, я и попался тогда потому, что чувствовал особую важность дела и не сумел сохранить невозмутимый, как всегда, вид.

Около военного городка меня остановил немецкий часовой.

– Пропуск! – сказал он на русском языке.

У меня не было никакого пропуска. Что делать? Нужно плакать. Я давай плакать и объяснять, что иду к маме в больницу. Показал свою корзину, в ней кусок хлеба, сало и несколько яиц. Часовой и не посмотрел в корзину, а повел меня в дежурную.

Там меня обыскали, но ничего не нашли. Конечно, если бы раздели донага, то нашли бы пакет.

Я сидел около печи. Немец не отходил от меня. Пакет при мне. А вдруг опять начнут искать? Прикажут раздеться… Тогда и отряд может погибнуть.

В это время подъехала легковая машина. Из нее вышли два унтер-офицера и одна женщина, переводчица. Унтер-офицеры привели женщину ко мне, а сами вышли. Женщина начала меня допрашивать. Ходит по комнате, курит. Подойдет к окну, глядит в него – ждет от меня ответа.

Улучил я минуту, достал прилипшее к телу письмо – и в рот.

– Ты что делаешь? – заметила она.

– Есть хочется, – ответил я и запихнул в рот кусок хлеба.

Жевать бумагу, пусть даже с хлебом, очень невкусно. Еле-еле проглотил.

Ничего не добившись, переводчица ушла. Вместо нее явился офицер. Некоторое время и он расхаживал молча по комнате. Потом подошел ко мне сзади и ударил кулаком по шее.

– Ну, партизан! Говори, чего пришел?

У меня занялось дыхание. Я смолчал. Тогда он стукнул меня кулаком по лицу. Я упал. Кровь хлынула носом и ртом. Я попробовал подняться, но офицер опять сбил меня с ног. В ушах зазвенело, в глазах стало темно…

Меня повели в полицию. Тут мне стало еще страшнее: в полиции служил Мордасов, который знал меня и всю нашу семью… К счастью, Мордасова не было видно. Меня принял другой полицейский и спросил:

– Ты за что попался?

– Самогонку продавал, – отвечаю я.

– Ну, самогонка – пустяки, – сказал он. – Бери лопату и иди чистить двор.

Вместе со мной он взял еще двух арестованных. Мы начали чистить двор. В углу двора за сараем я заметил уборную, за ней – обыкновенный забор. Я попросился туда. Часовой меня отпустил. Я повесил на видном месте свою куртку, зашел за угол и перескочил через забор на огород. Пробрался на базар и лишь тогда пошел как ни в чем не бывало к хате Адамовича. Там мне дали испачканную спецовку, я вымазал себе еще лицо и выбрался из города.

Вскоре я был в своей группе, которая находилась в деревне Расочная.
6

Однажды усталый вернулся я из города. Очень болели кровавые мозоли на ногах. С удовольствием завалился спать, уверенный, что и на этот раз, как всегда, буду несколько дней отдыхать. Но в двенадцать часов ночи меня разбудили:

– Вставай, Витя, вставай!

Я ничего не хочу слышать, брыкаюсь, укутываю одеялом голову. Голос повторяет:

– Поднимайся! Селянников Федор Иванович вызывает…

Ничего не поделаешь. Раз начальник зовет, надо идти. Подымаюсь, одеваюсь, иду.

– Вот что, Витя, хоть и устал ты, но надо идти. Необходимо завтра же доставить вот этот пакет жене начальника полиции.

– Кабачихе?

– Да, Марусе Кабаковой. Ну, дружище, живее!

Кабаков был начальником немецкой полиции в Борисове. Его жену прозвали Кабачихой. Все в городе знали ее. Это была молодая, красивая женщина, франтиха, гордая, фанаберистая. И вот к ней-то и надо нести пакет!

Рассуждать некогда. Собрался, припрятал письмо понадежнее и ушел.

Опять знакомая дорога. Но идти на этот раз было тяжело, покамест не разошелся и не исчезла боль в ногах.

Днем подошел к дому начальника. Вошел в кухню и увидел Кабачиху.

– Начальник дома?

– А тебе что надо? – спрашивает она.

– Мне нужно знать, дома ли Кабаков.

– Нет его дома.

Тогда я отвернулся, достал письмо и подал ей.

– Что это такое? – сказала она строго.

– Мне приказано передать вам это письмо…

Она взяла письмо и провела меня в столовую. Налила чаю, поставила вишневое варенье, дала булочку. С большой охотой набросился я на еду, а она удалилась с письмом в другую комнату. Потом вернулась и опять стала меня угощать.

Вдруг с улицы вошел Кабаков. Помню, был он в темно-синем кителе с немецкими погонами, форменной фуражке, чистый, важный.

– Это кто у тебя? – спросил он.

– Родственник мой, мальчик, – ответила она.

Я поднялся, опустил руки по швам и жду, что скажет он. Но он ничего больше не сказал и вышел из столовой.

Тогда она подала мне письмо и с тревогой сказала:

– Быстрее! Уходи быстрее!

Я сжал в кулаке письмо и вышел. Вечером я передал начальнику ответ Маруси Кабаковой.

– Молодец! – сказал начальник и взъерошил мне рукой волосы.

Очень приятно, когда начальник партизанского отряда хвалит тебя и треплет тебе волосы.

А я до сих пор так и не знаю, какое поручение было жене начальника немецкой полиции.

Виктор Гинц (1929 г.)

г. Ново-Борисов.

[Кали4ка]

Восемь суток
В конце апреля 1943 года командир двенадцатой кавалерийской бригады товарищ Тихомиров приказал отправить за линию фронта пять раненых бойцов и шестерых маленьких детей. Среди них были Тоня Иванова, Светлана Врублевская, Соня Сухман, Эдик Глушко (он в зимнюю блокировку отморозил себе ноги), сын машинистки Гали – Леня и я.

Моя мама работала партизанским доктором. Тонины родители были бойцами. Мать Светланы тоже была в отряде, а отец в армии, Сонин отец – в хозяйственной роте. У Эдика не было родных: отец воевал на фронте, а мать и братишку убили немцы.

Нас рассадили на четырех подводах, дали санитарку тетю Веру, двух конных разведчиков и шесть бойцов. Из Червенского района нам надо было перебраться в Кличевский, в Усакинские леса, где находился партизанский аэродром. Мы знали, что скоро будем на Большой земле, как говорили партизаны, и ехали с охотой. Плакала только Светлана: она не хотела оставлять маму.

– С кем я там буду? – хныкала она.

– Не плачь, детка, ты же едешь к папе, за фронт, – успокаивала ее мать.

Мы простились с папами и мамами и двинулись в дорогу. Ночью переправились через реку Березину и приехали к родителям тети Веры. У них пробыли двое суток. Разведчики, высланные вперед, вернулись и сообщили, что путь свободен.

Вечером третьего дня мы были в Усакинских лесах, на аэродроме. Он располагался в густом лесу. Это была большая поляна. Деревья на ней вырубили под корень, а землю аккуратно разровняли. По одну сторону тянулось болото, а по другую – сосновый лес. По краям лежали кучи дров, местами были видны большие загашенные костры.

В лесной чаще, ближе к болоту, мы увидели три шалаша, обложенных еловыми лапками. Рядом наши партизаны построили еще два таких же шалаша. В одном поместили раненых, во втором – нас.

Недалеко от аэродрома находился партизанский отряд № 208. Старший нашей группы Жора ушел в штаб доложить о нашем приезде. Мы сидели и ждали. Когда он вернулся, мы окружили его и стали спрашивать, будет ли сегодня самолет.

– Укладывайтесь спать, самолета не будет, – ответил он. – Ждите до завтра.

Мы уселись в шалаше и заскучали.

Вдруг ночью зажглись костры. Мы выскочили и помчались на аэродром. За нами побежали и бойцы. В шалаше остался один только Эдик. Он даже заплакал от обиды, что не может бежать. В воздухе прогудели два самолета, сделали несколько кругов и бросили красную ракету. С земли в ответ пустили белую. Самолеты сбросили груз на парашютах и улетели.

Мы вернулись в шалаш. Долго шушукались между собой, жалели, что самолеты не приземлились.

Назавтра вечером из штаба приехал какой-то дядя и велел отвезти раненых и детей на аэродром. Мы, как услышали это, закричали от радости и захлопали в ладоши.

Приехали на поляну и стали ждать. Через час, а может и больше, вверху будто шмель загудел: «Гу-гу-гу…» Потом сильней и сильней.

«Самолет!» – догадались мы и подняли головы. Смотрим и ничего не видим. Гудит – и только. На земле зажгли четыре костра, а потом еще шесть. На поляне стало светло, как днем. Самолет начал кружиться и снижаться. Вспыхнула красная ракета. С земли ответили тоже красной. И вдруг самолет вынырнул из темноты, с ревом побежал по земле. Так зашумело вокруг, что в ушах закололо. Пробежал немного и стал.

Мы бросились к нему. Сердце от радости громко стучит в груди. Подбежали, а пропеллер все вертится и гонит ветер, такой большой, что мы не удержались на ногах и упали. Бедная Светланка даже заплакала: попробует подняться, а ее опять валит на землю.

Подбежал командир и приказал всем отойти. Видим – открылась дверь и по лесенке из самолета спустились три летчика, в кожаной одежде и шапках.

Партизаны стали разгружать самолет, а мы побежали к летчикам.

– Дядя, возьмете нас?

– Всех возьму, всех! – ответил один летчик и начал угощать нас шоколадом. Второй летчик дал нам булок.

Хорошие летчики, добрые, они так понравились нам.

Разгрузили самолет, уложили раненых. Наконец дошла очередь и до нас. Мы попрощались с бойцами, тетей Верой и полезли в самолет. В нем по обеим сторонам – кресла. Смешные такие. Откинешь его и сиди себе, а как встанешь, оно – хлоп! – и поднимается. В стенах окошки маленькие, темные, ничего не видать.

Сидим, ждем. Вдруг самолет как заревет – мы чуть не оглохли. И покатил, но тут же и стал. Повернули его, он еще немного прокатился и опять стал. И так несколько раз. После мы узнали: большой груз был, не мог подняться. Выгрузили тех, кто ходил, нам тоже пришлось вылазить, хотя очень не хотелось. Только Эдик остался. Самолет еще раза два прокатился и – не улетел. Начало рассветать. Самолет подтянули к кустам и замаскировали. Летчики ушли в лагерь. На поляне поставили часового.

Всех выгрузили из самолета, а Эдика не могли. Он заплакал, когда его хотели вытащить, и закричал: «Не пойду!» Так и пролежал в нем целый день.

Днем мы осматривали самолет, лазили в него. Только теперь увидали мы, какой он большой. И все ждали, не могли дождаться вечера.

Когда стемнело, в самолет погрузили тяжелораненых, почту и Эдика. Самолет разбежался и улетел, а мы остались. Пришли з свой шалаш скучные, легли спать, но сон не шел: перед глазами все стоял самолет, на котором улетел Эдик. Как хотелось нам быть вместе с ним!

На вторую ночь должны были прилететь еще два самолета и забрать всех, но сделать это не удалось. И вот почему.

Утром над лесом показались немецкие самолеты и начали бросать бомбы. Земля дрожала от разрывов бомб. Потом началась стрельба.

Сначала в одной, а потом в другой стороне рвались снаряды, трещали пулеметы и винтовки.

В десять часов приехал из штаба посыльный и сказал, чтобы нас грузили на подводы и везли в отряд. Немцы начали блокировать лес.

Нас посадили на подводы и привезли в отряд. Там приказали вместе с обозом укрыться в глуби леса и ждать.

Пока ехали, стрельба усилилась. Теперь уже гудело все кругом. Над лесом кружились самолеты и сбрасывали бомбы и листовки. Было очень страшно. Тут мы просидели целый день. Вечером всем приказали собираться, и ночь напролет мы проездили, но выбраться не могли: немцы окружили лес кольцом.

Тогда было приказано оставить подводы и через болото идти пешком. Идти по болоту в темноте было очень тяжело, и мы скоро устали. Нас, детей, и несколько раненых бойцов несли на руках. Вышли на сухое место. На оставшихся коней посадили раненых, а нам снова пришлось идти.

Перед рассветом вышли на поляну, которую называли полигон. Вдруг налетели четыре немецких самолета и начали бомбить. Все спрятались. Мы плакали. Когда самолеты улетели, мы поднялись. Оказалось, что в бомбежку двоих убило и нескольких ранило. Убитых похоронили, а раненых понесли. Идти было тяжело. Взрослые брали нас за руки по двое и тянули за собой.

Зашли в болото и сели. Недалеко от нас немцы жгли лагерь. Слышались выстрелы, крики солдат, лай собак. Горел лес. Тут мы просидели до вечера. Когда стало темно, командир сказал:

– Идти как можно тише. Идем на прорыв.

Впереди шли автоматчики, за ними все остальные партизаны и мы. Поодаль была речка, слева горел лес. Треск от огня заглушал наши шаги. Шли тихо, боясь дохнуть. Вдруг началась стрельба. Послышались крики «ура!».

Все бежали вперед, и мы за ними. Я держалась за руку тети Веры, Жора вел Тоню, дядя Вася – Соню, Леню – молодой партизан Миша, а Светлану нес на руках дядя Витя.

Стрельба усилилась. Потом, помню, Леня крикнул: «Ма-ма-а!..» и упал.

Миша быстро поднял его и, сказав: «Убили», опустил на землю и побежал.

Все бежали вперед, стреляли и кричали «ура», и тетя Вера тоже стреляла, а потом и она упала. Я закричала.

– Тетю Веру убили!

К ней подбежал какой-то партизан, а я с детьми побежала дальше.

Потом стало так страшно, что я упала на землю. Когда поднялась, партизан вблизи уже не было. Крики и стрельба слышались где-то впереди. Я пошла одна и вдруг услышала плач. По голосам узнала Тоню и Светлану. Сони не было. Куда она девалась, никто не знал.

Втроем мы просидели ночь, а утром подались в глубь леса. Мне тогда было 9 лет, Тоне –7, а Светлане – только 5.

Чем дальше шли мы в лес, тем он становился гуще. Высокие толстые сосны и ели окружали нас. Мы медленно пробирались между ними. Страшно было одним в этом непроходимом, безлюдном лесу. Но мы шли и шли, стараясь найти дорогу.

Опять настала ночь, а мы все шли. Вдруг над лесом вспыхнула ракета. Как большой фонарь висела она, освещая все вокруг. Мы внимательно присматривались, но дороги не было. Скоро мы попали на узенькую дорожку, проделанную крестьянской подводой. Пошли ею. Но когда рассвело, заметили, что всю ночь прокружили на одном месте.

Свернули с дорожки и пошли дальше. Лес был уже не таким густым. Вместо высоких сосен стояли тонкие, обгорелые елочки и сосенки. Внизу, на земле, тоже все выгорело. Вдруг около одной елочки мы заметили обожженного человека. Он лежал лицом вверх. Волосы обгорели, глаза закрыты, а на щеках заметны раны и запекшаяся кровь.

Левая рука поджата под себя, правая – с растопыренными пальцами – отброшена в сторону. Одна нога в ботинке, вторая голая. Одежда – одни лохмотья.

Мы испугались и отбежали от него. Через несколько шагов с ужасом заметили второй труп, а потом еще и еще. Кто такие были погибшие, мы не знали. Озираясь, обошли это место и пошли дальше. Куда мы шли – сами не знали. Помню, что солнце стояло высоко над головой и немного справа.

Миновал день, близилась ночь. Мы забрели в топкое болото. Выбраться из него мы уже не могли: до того устали от долгой ходьбы. Пошептались и решили остаться на месте и заночевать. Стали искать сухую полянку. Набрели на сломанное дерево. По коре узнали березку. Уселись на нее, прижались друг к дружке. Светлану, как самую маленькую, посадили посредине. Нам было тепло, но мы дрожали от страха. Всю ночь не спали, прислушивались к ночным звукам.

На рассвете решили укрыться так, чтобы нас не заметили немцы. Очень хотелось есть, но у нас ничего не осталось: свои кусочки хлеба мы съели еще вчера.

Мы ели заячью капусту. Это такая трава, с тремя листочками, кислая на вкус. Целый день скитались по лесу, собирали и ели капусту. Б низких местах было много черники: она цвела. Мы срывали цветки и ели их. Чтоб нас не заметили немцы, мы делали так: одна шла собирать капусту, а две другие сидели в укромном месте. Потом шла другая. Так мы и сменялись.

В отряде мы часто ссорились, а теперь сдружились. Каждая думала о своих подругах.

За несколько дней мы зашли далеко в лес, но не встретили ни одного живого человека.

Нам хотелось пить, а вокруг было грязное болото. Иногда в ямах и выбоинах тускло сверкала мутная, желтоватая вода, в которой плавали какие-то козявки. И мы пили эту грязную вонючую воду.

Труднее всего было ночью. Особенно нас пугали дикие, страшные крики сов. Нам казалось, что где-то вблизи сидят немцы и подают сигналы. Мы подолгу с тревогой вглядывались в темноту.

Когда становилось совсем темно, мы находили сухое место, усаживались на кочку, покрытую мягким мохом, и по очереди отдыхали. Лечь мы боялись: нам казалось, что за каждым кустом кто-то стоит. Спала только Светлана, положив свою голову на наши колени. Я и Тоня тихо шептались между собой.

Однажды Тоня заплакала и говорит:

– Инна, мы здесь без еды и людей наверняка пропадем.

Светлана проснулась и, услышав эти слова, тоже заплакала. Я стала успокаивать их.

– Девочки, плакать и бояться не надо. Мы не пропадем, разыщем партизан.

Светлана перестала хныкать, успокоилась и Тоня. Тогда я сказала:

– Тоня и Света, когда нас поймают немцы, мы должны говорить все одно и то же.

– Что нам говорить? – спросила Тоня.

– Мы убежали от бомбежки в лес. Нас оставили мамы, когда мы уснули в лесу. Партизан мы не видали и не знаем, какие они, – учила я. – И еще не должны выдавать, кто мы такие и кто наши мамы и папы.

Девочки выслушали и согласились. Тогда я сказала:

– Ну, Тоня, повтори, как ты будешь отвечать.

Она повторила. Светлана сказала то же самое. Сначала они путались, забывали, говорили не те слова. Я исправляла, пока они не выучили наизусть нужные слова.

На четвертый день у Светланы начали опухать ножки. Она измучилась и не могла идти.

– Не могу идти, болят ножки, – плакала она и садилась на землю.

Мы брали ее за ручки и вели. Она еле переступала ножками. Часто падала и не хотела подыматься. Мы уговаривали ее, просили:

– Светочка, встань, надо идти.

Когда не помогало и это, начинали угрожать:

– Не встанешь, оставим тебя одну. Тебя съедят волки или поймают немцы…

Она поднималась и с трудом шла. Мы рады были, что не надо ее нести.

Чтоб под ногами не трещало и нас никто не услышал, старались обходить кочки, сломанные сучья и хворост. Брели и с нетерпением ждали, когда кончится блокада.

Потом вдруг со всех сторон началась стрельба. Выстрелы приближались. Пули со свистом пролетали над нашими головами, стучали о деревья и сучья, падали вниз, на землю. Мы плотнее прижимались друг к другу и старались угадать по звуку, куда летят пули. Но все же шли дальше и дальше.

На шестой день, утром, до нас донеслась немецкая речь. Нам стало страшно.

Тоня и говорит:

– Давай спрячемся.

Начали искать укромное место. Увидали кучу суковатых бревен, сложенных одно на другое, между которыми были огромные щели.

– Полезем туда, – сказала я.

Так и сделали. Первой полезла Светлана, потом Тоня, а за ней я. Залезли в самый дальний угол и лежим. Через несколько минут послышался треск сучьев, и сквозь щели мы увидели немцев. Было их много. Держась за руки, они шли медленно, не стреляя, часто повторяя слово «партизан».

Приблизившись, начали заглядывать между бревнами. Мы лежали, затаив дыхание. На наше счастье, немцы нас не заметили.

– Никс партизан! – сказал один из них.

Они ушли, а мы долго еще лежали и дрожали, боясь вылезть. Нам казалось, что немцы где-то неподалеку подкарауливают нас. Светлана тихо прошептала:

– Я боюсь, давайте здесь ночевать…

Мы послушались ее и остались в бревнах на ночь. Но даже тут, в укрытии, не могли заснуть: думали, что немцы придут еще.

Утром вылезли, осмотрелись: все тихо. Есть очень хотелось. Ушли искать заячью капусту. Поели немного и пошли опять.

На восьмые сутки снова послышались выстрелы и крики. Недалеко от нас росла молодая невысокая елочка. Ее густые ветки опускались до самой земли. Пригнувшись, мы добежали до нее, залезли под лапчатые ветки, уселись и смотрим.

Показались первые ряды немцев. Как и тогда, они шли цепью. Скоро приблизились к нам, но на нашу елочку не обратили внимания. Мы думали, что все обойдется, как тогда. Но вышло иначе. Трое полицейских, шедших последними, заглянули под нашу елочку. Увидя нас, заорали:

– Сюда! Тут группа партизан!

С автоматами наперевес сбежались немцы. Со злостью и криками тащили они нас из-под елки и что-то по-своему лопотали. Мы их не понимали. Полицейские стали переводить нам.

Высокий немец с круглыми, как у совы, глазами и таким же круглым лицом зло спрашивал, чьи мы дети, как попали сюда, где партизаны.

Мы отвечали так, как договорились. Светлана и та говорила, как по-писаному. Немец, видимо, догадался, что мы обманываем их. Рассердился и ударил сначала меня, а потом Тоню и Светлану какой-то упругой железной пружиной. Никто из нас не заплакал и ничего больше не сказал.

Ничего не добившись, немцы погнали нас перед собой. Голодные, измученные, мы еле двигались. Солдаты все время нас подгоняли, только и слышно было: «Рус шнель!» Шли долго.

Пригнали нас в лагерь.

Лагерь был в сосновом лесу. Вокруг его стояло несколько повозок, нагруженных чем-то доверху и накрытых брезентом. Жарко горел костер. Около него вертелись полицейские: рубили дрова, варили в котлах еду. Несколько немцев, раздевшись до пояса, загорали на солнце.

У одного шалаша нас опять стали допрашивать: кто мы, чьи мы, каких партизан знаем, знаем ли мы Балана, Тихомирова, Короля.

Мы, конечно, знали про этих командиров, но ничего не сказали. Тогда немцы хотели задобрить нас: давали бутерброды, шоколад, конфеты. Мы были очень голодны, брали и с жадностью съедали все, но ничего не говорили.

Когда это не помогло, они начали нас стращать.

– Мы вас расстреляем! – сказал один полицейский.

А второй закричал:

– Говорите, не то убью!

Мы молчали. Вечером немцы и полицаи начали куда-то собираться. Нас посадили на подводу. Повезли. Привезли в какую-то деревню и поместили в хате одного крестьянина.

Потом стали вызывать на допрос в штаб. Первой повели меня. В штабе было четверо немцев. Один сидел за столом в пенсне и курил папиросу. Перед ним лежали бумаги, стояла пепельница. Остальные трое пристроились у окна, на скамейке. Тот, что в пенсне, назвал себя полковником Головинкиным и ласково сказал:

– Ты, девочка, говори правду. Я тоже за партизан и детей партизан люблю. Скажи мне, кто вы, чьи вы?

Я рассказала так, как договорились с Тоней и Светланой в лесу.

– А где партизаны? – спросил он.

– Я не знаю, что такое партизаны, – ответила я.

– Как вы попали в лес?

Я сказала, что убежала с мамой, когда бомбили деревню. А он и говорит:

– Мама с наганчиком? Да, с наганчиком?

– Нет, без наганчика, – ответила я.

Он покачал головой. Я говорю:

– Я заснула, а мама меня с испугу и оставила.

– Вывести и позвать вторую, самую маленькую, – приказал он.

Повели Светлану. Что теперь будет? Я сидела и плакала. Боялась, чтоб она не наговорила чего-нибудь лишнего.

Светлана вернулась, увели Тоню. За эту я менее беспокоилась. В хате, кроме трех маленьких детей, никого не было.

Я подошла к Светлане, обняла ее и тихо стала спрашивать, что сна говорила в штабе.

– То, что мы заучили в лесу, – ответила она.

– А больше ничего не сказала?

– Нет. Я ведь помнила, что надо говорить.

Потом вернулась Тоня. Я расспросила ее: она говорила то же, что все.

Прошла ночь. Днем началась тревога. Немцы засуетились и куда-то побежали.

Я посмотрела в окно. Не видать никого. Открыла дверь, посмотрела на двор – там тоже было пусто.

– Пошли, – шепнула я девочкам.

Вышли из хаты во двор, а потом на улицу. Рядом с деревней был лес. Мы подались в ту сторону. У околицы деревни стояли патрули. Мы обошли их огородами и побежали прямо в лес. Забрались в чащу и просидели там день и ночь.

Только утром осмелились выйти из лесу. Было тихо, и мы пустились бежать по широкой дороге. С передышками пробежали километров шесть. Показалась деревня. Немцев в ней не было. Пока мы ходили по лесу и болоту, износилась одежда и обувь. Ноги у нас были натертые, опухшие и очень болели, Ныло в животе. Мы зашли в первую хату и попросили есть. В хате жила очень добрая бабушка.

– Чьи вы, детки? – спросила она у нас.

– Мы убежали из деревни, там немцы…

– А где ваши мамки?

– Не знаем…

Кто мы и откуда – не признались даже этой доброй бабушке. Бабушка накормила нас картошкой с квасом, дала помыть ноги. Потом принесла охапку сена, разостлала на полу и уложила спать. Мы очень устали и на мягком сене быстро заснули.

Назавтра она опять покормила нас. Мы спросили, где найти деревню с партизанами.

– Идите, деточки, прямо, там спросите, – и она показала, в какую сторону идти.

Мы поблагодарили добрую бабушку, простились и пошли дальше.

Тетя Вера была из поселка Лучный Мост, Селибского сельсовета, Березинского района. Мы решили пробираться туда. Крестьяне в деревнях знали этот поселок. В каждой деревне мы спрашивали:

– Как пройти в Лучный Мост?

Нам объясняли и показывали дорогу. Так мы прошли двенадцать деревень, пока не попали в деревню Барсучино, недалеко от того поселка. Остановились в хате крестьянина Кардимона. Здесь мы не боялись – немцев и близко не было. Рассказали крестьянину, кто мы такие. Он сходил в поселок и передал все, что узнал, Алексею Борисевичу, отцу тети Веры. Он забрал нас к себе. Но оставаться в поселке нам нельзя было. Сюда иногда наезжали полицаи. Мы попросили Борисевича, чтоб он передал партизанам из бригады Тихомирова, что мы здесь.

Через два дня приехали два партизана: Жора и дядя Витя. Мы обрадовались им. Расспросили, где теперь наш отряд.

– Ушел и уже далеко, – сказал дядя Витя. – Если б вы пришли дня на два раньше, мы б отвезли вас туда.

Я спросила, где моя мама и сестра Аня. Живы ли.

– Живы, – ответил он. – Они в отряде.

Дядя Витя и Жора отвезли нас в партизанскую деревню Мирославка. Там нас распределили по разным квартирам. Я попала в семью Павла Григорьевича Запрудского. Я скоро привыкла к ним.

Хорошо познакомившись с хозяйкой, тетей Анютой, я сказала, что я – еврейка, что моя мама и старшая сестра в партизанах, а отец в Красной Армии. Но я просила ее никому не говорить об этом. И она не сказала даже мужу.

У Павла Григорьевича было четверо детей, все их хозяйство разграбили полицейские. Хозяева ели одну картошку. Но это были очень хорошие люди. Они относились ко мне, как к родной. Я прожила у них год и два месяца. За это время не раз немцы и полицаи совершали налеты на деревню. Хозяева уводили меня на какой-нибудь хутор или в лес. Павел Григорьевич и тетя Анюта заботливо относились ко мне. Однажды я сказала, что хочу научиться прясть, и дядя Павел сделал мне маленькую прялку.

В июне 1944 года пришли наши. Из бригады прислали партизана, который забрал меня и отвез в отряд. Здесь я встретилась с мамой. От радости и счастья мама не выдержала и заплакала. Потом она спросила, как мы бродили по лесу, как жили. Я подробно ей все рассказала.

После расформирования бригады мы с мамой приехали в Минск. Вскоре вернулась сестра.

Где теперь Тоня и Светлана – не знаю.

Инна Красноперка (1934 г.)

г. Минск.

[Кали4ка]

О моем товарище
С Мишей Заловичем мы крепко дружили. Жил он неподалеку от меня. Мы вместе учились в школе, вместе катались на самодельных коньках и на санках, играли в снежки. Летом работали на колхозном поле, а в свободное время бегали купаться на реку. Часто на лугу, где-нибудь под кустом, просиживали целыми часами за чтением интересной книги. Читали мы по очереди вслух. Любили помечтать о том, как окончим семилетку, поедем учиться в город, гадали, кто кем будет из нас. Кроме того, Миша знал множество сказок и умел их интересно рассказывать. Незаметно летели дни нашего счастливого детства.

И вдруг все это оборвалось: началась война…

На этой войне погиб мой друг.

Вот как это было.

Темнело. На улице, как всегда, было шумно от наших голосов. Мы ловили разных жуков, дразнили летучих мышей…

И вдруг все заговорили: «Война»… «Война»…

Страшную весть о войне принес из местечка один наш колхозник. Ребята бросили игры и удрученные разошлись по домам. Это была наша последняя беззаботная игра.

Через несколько дней война докатилась и до нашего колхоза. Сначала мы слышали отдаленные взрывы, от которых дрожала земля. Потом взрывы стали громче, сильнее, в окнах звенели и высыпались стекла. А вечерами мы видели отблески больших пожаров на западе.

Но самое Страшное началось с приходом немцев. В первые дни они, как голодные звери, набрасывались на кур и поросят. Потом начали расправляться и с людьми. Каких только мук не испытал народ, попавший в лапы к лютым фашистам.

Мы с Мишей ходили на болото и там прятались от немцев. На этом болоте после боев осталось много оружия. Мы собирали его. Вечером, в темноте, возвращались домой и приносили с собой винтовку, или револьвер, или гранату, или еще что-нибудь. Прятали в укромные тайники, причем в разные места и с таким расчетом, что если уж кто и найдет, то не все сразу. Конечно, я знал, где и что прятал Миша, и он тоже. Часть оружия мы закопали на болоте.

Однажды осенней ночью немцы и полицаи сделали налет на нашу деревню. Они ворвались в хату отца Миши. Миша успел выбежать в сени, но там его задержал полицай.

– Пусти меня! – смело сказал Миша. – Я не из этого дома, я – пастух и был здесь по очереди.

Полицай поверил и отпустил Мишу. Было холодно. Пронизывал сырой осенний ветер. Миша был в одной рубашке, но, не замечая холода, изо всех сил бежал за деревню.

Немцы схватили родителей Миши, трех сестер и младшего брата. Раздетых выгнали на двор и повели за деревню.

Брат Миши бросился удирать и сразу же был смертельно ранен. Родители рвали на себе волосы, глядя, как умирает их сын.

Немецкие палачи вывели семью Заловичей за деревню, к амбару, поставили к стене и расстреляли.

Тяжело описать, как переживал мой друг смерть своих родителей. Несколько дней проплакал горькими слезами. Люди успокаивали его, но это не помогало. Миша один из всей семьи остался в живых. Он не находил себе места. У него была одна мысль: отомстить немецким палачам. А как это сделать?

За лесом проходило шоссе. Б тихие дни оттуда доносился шум немецких машин. Это надоумило Мишу, и он решил пойти на дорогу, устроить засаду. Откопал две гранаты, достал из-под балки запалы, укутанные в тряпки, собрал все и направился на дорогу. Выбрал удобное место. Вставил запалы и принялся ждать.

На дороге показались две машины. Миша приготовился. Первую пропустил, на машине ехали солдаты. За ней шла вторая – открытая, легковая. Миша увидел офицеров с серебряными погонами. «Вот кого я должен уничтожить», – решил он. И когда машина подошла ближе, размахнулся и бросил гранату. Раздался взрыв. Машина вместе с немецкими офицерами взлетела в воздух.

Машина с солдатами, которая шла позади, остановилась. Миша бросил в нее вторую гранату, а сам убежал в лес.

Пока подъехали новые машины, Миша был уже далеко. Немцы подняли бешеную стрельбу. Пули барабанили по деревьям, свистели над головой. Но ему удалось убежать из-под обстрела. Немцы постреляли и поехали. Идти в лес они побоялись.

В тот день Миша первый раз за последнее время почувствовал радость: он мстил фашистам. Все его мысли были об одном: уйти к партизанам, с ними вместе воевать против врага.

Люди потом говорили, что, мол, это партизаны тогда смело напали на немецкие машины. Никто не знал того, что все сделал один двенадцатилетний Миша Залович, который и партизан-то еще никогда не видал.

О партизанах уже ходили слухи. То в одном, то в другом месте они нападали на немцев и уничтожали их-. Люди стали смелее, знали, что у них есть защитники. Немцы и их прислужники – полицаи – поджали хвосты и в некоторые деревни даже боялись показываться. И в своих гарнизонах ночью все время пускали ракеты, чтоб чувствовать себя смелее.

Как-то поздней осенью в нашу деревню пришли вооруженные люди. Было их много. Сначала мы не знали, кто они, и бросились прятаться. Во время войны все, кто мог, вырыли себе блиндажи и замаскировали их. Иногда даже соседи не знали, где у кого выкопано убежище.

Вдруг люди заговорили: «Это наши! Партизаны!»

Какая радость! Наконец мы собственными глазами увидели самых настоящих партизан – наших защитников. Стоит ли говорить, как обрадовался мой друг.

Миша стал партизаном. Он сам попросился, и его приняли. Мне не повезло: по болезни меня в партизаны не взяли. Теперь я реже встречался с Мишей. Но все же иногда он заходил ко мне. Я отдал ему все свое оружие, закопанное отдельно. Сам он тогда спрятал пять винтовок и два ручных пулемета, да и у меня кое-что нашлось. Все это мы сдали в отряд.

Миша вместе с партизанами ходил в засады, участвовал в других боевых операциях. Он оказался смелым и ловким партизаном. Не было такого поручения, чтоб он не мог его выполнить.

Скоро на груди моего друга засверкал орден Красной Звезды, который он получил за подрыв эшелона и железнодорожного моста под Могилевом. За участие в ликвидации немецкого гарнизона в Кличеве Миша был награжден медалью «За отвагу». Больше того, ему доверили командование отделением взрослых партизан.

Когда он заходил в нашу деревню, всегда рассказывал мне о своей боевой жизни. Я с интересом слушал и просил его принять меня в свое отделение. Он всегда выслушает и скажет: «Что ж мы тебя на плечах носить будем?» Правда, однажды согласился взять меня в разведку. Мы ходили тогда на Березину смотреть – есть ли там переправа.

Однажды Миша рассказал, как он попал было в плен к немцам и как удрал из-под расстрела.

Было это так.

Командир послал Мишу и еще двух партизан в разведку. Темной ночью они пришли в деревню, где стоял немецкий гарнизон. Зашли в один двор. Вдруг громко залаяла собака. Немецкий патруль открыл огонь. На выстрелы сбежались немцы. Разведчики, отстреливаясь, подались назад через огороды. Они удрали б от опасности, если бы на них не навалились немецкие овчарки. Немцы окружили разведчиков и при помощи собак схватили.

Разведчиков привели к офицеру. Как ни зверствовал офицер, они не сказали ни одного слова.

На рассвете офицер приказал связать руки всем троим и вести на расстрел. За деревней, на окраине леса, была яма, возле которой немцы расстреливали наших людей. Туда и повел немецкий солдат разведчиков.

Смерть была неизбежной. Но Миша не терял надежды до последней минуты. Всю дорогу он незаметно шевелил руками и растянул веревку. Около самой ямы рискнул сделать последнюю попытку освободиться: рванул изо всех сил руки – веревка упала. В тот же миг он набросился на немца, сбил его с ног, а сам побежал в лес. За ним побежали и его товарищи.

Немец опомнился и начал стрелять. Пуля угодила Мише в руку.

В лесу товарищи перевязали ему руку, и он счастливо вернулся в свой отряд.

Летом 1943 года немцы направили против партизан целую дивизию.

Начался жестокий бой.

Командир послал Мишу с его отделением в засаду на дорогу. Поставил задачу – не подпускать к немцам подкрепления.

Миша привел свое отделение на место. Там уже была группа партизан, посланная раньше. Миша присоединился к ним.

Скоро разведка доложила, что по дороге движутся немецкие машины. Командир засады приказал подготовиться к бою.

Партизаны подпустили врага метров на сто и открыли огонь. Машины остановились, и из них стали выскакивать солдаты. Многих из них скосили пулями партизаны.

Но прибывали все новые и новые машины. Не обращая внимания на потери, немцы начали теснить партизанскую засаду. Силы были неравные, и командир приказал отходить в глубь леса.

Миша с одним товарищем-пулеметчиком прикрывал отход. Он стрелял из карабина из-за деревьев, а недалеко от него товарищ строчил из пулемета.

Вдруг пулемет затих. Миша оглянулся и увидел, что его товарищ лежит убитый. Он пополз к пулемету. В это время пуля попала ему в правую ногу. Тело охватило жаром, ползти стало тяжело. Миша все-таки полз сантиметр за сантиметром.

Теперь фрицы осмелели. Они думали, что если пулемет молчит, значит, там нет никого живого, и во весь рост бросились вперед.

В этот миг пулемет ожил. С криком фрицы падали на землю. Потом вновь открыли огонь по пулемету. Миша почувствовал, как что-то обожгло ему левую руку. Крепче сжал зубы и стрелял одной правой рукой. Ему нужно было отходить, но в запасе оставались патроны, и Мише хотелось перебить как можно больше немцев, не пропустить их.

Миша стрелял и не видел, как к нему подкрадывались два немца… Навалились на него неожиданно и потащили к своим.

Немцы привезли окровавленного, едва живого Мишу в свой гарнизон. Два дня мучили его, пытаясь разузнать про партизан. Только все это было напрасно: Миша не сказал ни слова. Ничего не добившись, палачи расстреляли его.

Истерзанное тело героя крестьяне похоронили на кладбище. Над могилой моего друга растет молодая березка. Она тихо шумит на ветру. Прислушаешься, и кажется: тихо поет березка грустную песню про того, кто похоронен здесь и память о ком долго-долго будет жить в сердцах людей, за которых отдал он свою молодую жизнь.

Жорж Рябов (1928 г.)

Кличевекий район, д. Н. Набарки.

[Кали4ка]

Наша подруга
Мы знали Римму Кунько со школьной скамьи. Вместе с ней учились с пятого по девятый класс.

Это была живая, бойкая девочка, хорошая подруга. Училась она хорошо и старалась, чтобы и другие ее одноклассники не отставали.

Помним такой факт. Римма очень любила географию и всегда отвечала только на «отлично». В классе было несколько отстающих по этому предмету. Она решила помочь им. Однажды на классном собрании сказала:

– У нас есть несколько товарищей, которые отстают по географии. Это не к лицу пионерам. Мы должны учиться так, чтобы к концу учебного года не иметь ни одной плохой оценки и всем до одного перейти в седьмой класс.

Ученики поддержали предложение Риммы. После этого она находила время позаниматься с отстающими. К занятиям готовилась серьезно. Если чего не знала, обращалась к преподавателю Никифору Дмитриевичу Ломако, и тот помогал ей советами. В результате все наши ученики в том году успешно перешли в следующий класс.

Римма была очень настойчивая. Всегда добивалась того, чего хотела. Однажды она пригласила нас к себе на новогоднюю елку. Собралось много девочек-учениц. Мы пели, танцевали. Римма не умела танцевать. Кто-то заметил:

– Ты танцуешь неуклюже.

Римма спросила нас – правда ли это. Мы подтвердили, что она действительно танцует плохо. Римма решила научиться хорошо танцевать и попросила нас помочь ей. Мы согласились.

В свободное время мы оставались в школе, заходили в пустой класс и учили ее танцевать. Если не получалось, повторяли по нескольку раз. Римма терпеливо переносила неудачи. Ее старания не пропали даром: вскоре она танцевала не хуже, а лучше многих из нас. Выступала с танцами на школьных вечерах, участвовала в районной и областной олимпиадах художественной самодеятельности. Ее выступления в Осиповичах и Могилеве несколько раз были отмечены премиями.

Интересная история произошла с ней зимой 1940 года.

Вот что рассказала об этом ее мать Вера Марковна.

Во время войны с Финляндией старший брат Риммы Володя добровольно ушел из института на фронт. Когда об этом узнали Римма и ее еще один брат, Марк, ученик 10 класса, они задумались и долго ходили молчаливыми.

Однажды к ним пришли две учительницы и принесли телеграмму на имя Марка. Мать взяла ее и прочитала: «Ваше зачисление в армию согласовано с командованием. Немедленно выезжайте». Римма засияла. Появился Марк, взглянул на Римму. Вопросительно посмотрел на мать. Та передала ему телеграмму и сказала:

– Прежде чем ехать, взвесь и продумай все.

Марк прочитал и ответил:

– Все взвешено и продумано до того, как писать.

Через четыре часа он уехал.

Как тень, ходила молчаливая Римма. Мать думала, что это она так беспокоится за жизнь братьев, и старалась развеселить ее. Но не это волновало Римму. Однажды она подошла к матери и сказала:

– Мама, я пойду на войну.

Мать начала отговаривать, доказывая, что она слишком молода и не умеет даже стрелять. Римма выслушала маму и сказала:

– Ты не права, мама. Сколько лет – неважно. Всего можно добиться, если захочешь. Все можно сделать. Дело для меня найдется. Буду раненых спасать. Буду разведчицей. Мне это легче, чем красноармейцу.

– Убьют тебя, – сказала мать.

– Я не верю, чтоб сразу убили… Я хоть одного раненого да постараюсь вынести с поля боя, – подумав, ответила Римма.

Улеглись спать, мама прижала к себе дочь и ласково сказала, что еще рано так поступать, что она еще маленькая. Римма молчала. А на второй день тайком уехала. Мать обо всем догадалась, побежала на станцию и села в поезд. Догнала Римму уже в Орше. Та с обидой посмотрела на мать и сквозь слезы сказала:

– Я знаю, почему ты не пускаешь меня. Боишься, чтоб не убили. Ты, учительница, говоришь одно, а делаешь другое. Какой позор!

Смешно, стыдно и обидно было матери. По дороге омой Римма сказала:

– Ты не права, мама. Я всегда буду помнить твое малодушие…

Римма не только хорошо училась, она читала много художественной литературы. Читала вдумчиво, систематично. Когда бралась за книгу какого-либо писателя, старалась прочесть все, что можно было достать и прочитать о нем в школьной библиотеке, у товарищей, у знакомых.

Мы всегда чувствовали, что она знает больше нас. Часто по какому-нибудь вопросу мы обращались к ней, и она всегда отвечала. И никогда не видели мы, чтоб она кичилась своими знаниями, своим превосходством.

Веселая, жизнерадостная, Римма любила шутки, острое словцо. Летом мы вместе купались в Свислочи, катались на лодке, ходили в лес за ягодами и грибами. Ранней весной собирали цветы – их Римма очень любила. Вокруг ее дома были клумбы с астрами, георгинами, настурциями, гвоздикой. В комнате на столе всегда стоял красивый букет цветов. Римма никогда не грубила и не прощала грубости другим. Про грубиянов говорила: «Они подобны животным…»

Мы, ее подруги, брали пример с нее во всем.

У нее было необыкновенное умение воздействовать на других. Не послушаться ее, не подчиниться ей было невозможно. Ее уважали ученики и учителя всей школы.

Иногда, собравшись группкой, мы начинали мечтать, кем будем, когда вырастем. Римма говорила, что окончит десятилетку и пойдет учиться на преподавателя географии.

Но мечтам ее не суждено было сбыться.

Вспыхнула война. Началась мобилизация.

Мужчины и парни отправились в армию. На второй день мы шли провожать своих односельчан в местечко Липень и встретились с Риммой. Она тогда оставалась одна дома. Володя был в Минске, занимался в политехническом институте, Марк – в Могилеве, а мать лечилась в Севастополе. Римма знала, что немцы бомбардируют Севастополь, и очень волновалась за мать.

– Может, мамы нет уже… – сказала она.

– Больных, видимо, вывезли, – утешали мы. Римма промолчала.

После этого мы долго не виделись с нею: немцы заняли Липень, и мы боялись ходить туда.

В нашей деревне Брицаловичи – это в четырех километрах от Липеня – появились партизаны. Они совершили налет на полицию, убили трех полицаев, а остальных разоружили.

Марк дружил с Нининым братом Василием. Ребята установили связь с партизанами и стали им помогать. Скоро вернулся домой и Володя. Он сразу ушел в партизаны. Братья посоветовались и решили отправить сестру в Дукору, к бабушке, но Римма не согласилась – она тоже хотела идти в партизаны. Как-то утром Римма прибежала к Нине, промокшая вся, усталая. Нина дала ей поесть, и Римма забралась на печь погреться. Нина спросила, что случилось. Вот что рассказала Римма.

Марку поручили взорвать дом, где расположился вражеский гарнизон. Дали взрывчатку. Он принес ее домой и спрятал под комод. Но тол надо было переправить ближе к гарнизону. За это взялась Римма. Она положила тол в корзину, прикрыла сверху картофельными очистками и понесла к знакомой Зине Сушко.

Ночью брат подполз к гарнизону, без шума снял часового, подложил под стену тол, поджег шнур и – ходу. Послышался взрыв.

До утра просидел Марк в кустах. Потом он вернулся домой. Римма ждала его в саду. Он стал переодеваться, а Римма на улице следила, чтоб никто не зашел к ним. Не успел он надеть рубашку, как прибежала Римма и сказала, что в саду немцы.

Римма и Марк выбежали из дому, переплыли реку и бросились в лес. Марк остался посмотреть, что будут делать немцы, а Римма побежала к Нине.

Римма переночевала у подруги и пошла искать партизан. Некоторое время мы о ней ничего не слыхали. Потом Марк и Володя начали заходить к нам. Они сказали, что Римма в отряде Королева, и поручили нам передать записку в Липень Мозолевскому (он был старостой волости и держал связь с партизанами).

Зимой немцы все чаще приезжали в Брицаловичи и расправлялись с населением. Здесь они схватили и убили Мозолевского, Нинину подругу Олю Альховик, сожгли сначала пять хат, а потом и всю деревню вместе с людьми.

Мы убежали в лес.

Через день попали в отряд Григория Никифоровича Борозны.

Около одной землянки Нина встретила Римму. Та несла воду. Заметив Нину, поставила ведро на землю и бросилась к подруге. Они обнялись и поцеловались. Римма пригласила ее зайти в землянку.

Риммины нары были в углу. Девочки сели и разговорились. Нина рассказала, как убежала из дому, а Римма сказала, что она была в отряде Королева и недавно перешла в этот. Нина спросила, почему она не осталась с братом.

– В том отряде, – рассказала Римма, – меня перевели в хозяйственную роту. Я вынуждена была чистить картошку и выполнять другие мелкие работы. Да разве для этого я ушла в партизаны! Просила зачислить меня в боевое отделение, чтоб мстить врагам. Меня не пустили (Римме шел тогда пятнадцатый год). Я решила бросить отряд и бросила.

Это случилось как раз тогда, когда погиб ее старший брат Володя.

Володя был смелый и отчаянный партизан. Не однажды он приводил в ужас немцев. В декабре 1942 года во время боевой операции ему оторвало обе ноги. На второй день он умер…

Из госпиталя его привезли в лагерь. Римма тяжело переживала смерть любимого брата. Глядя на него, мертвого, она нашла в себе силы не плакать. Молчала и тогда, когда Марк уговаривал ее не волноваться: на то, мол, война…

Римма и Марк обмыли Володю, одели во все чистое и просидели всю ночь у гроба. В почетном карауле стояли лучшие воины-партизаны. Римма все время о чем-то думала. И уже среди ночи она сказала Марку:

– Похороним Володю, и я сразу пойду в боевую роту, мстить немцам. Отпустят меня или нет, захотят перевести или нет, но я все равно уйду в боевую и буду мстить…

Утром, в 10 часов, Володю похоронили на партизанском кладбище, неподалеку от лагеря. Все бойцы о мужестве и храбрости погибшего. Его слушали с вниманием. Наступил момент прощания. Марк поклялся отомстить за преждевременную смерть дорогого брата. А Римма поцеловала Володю, опустилась на колени, приложила руки, сжатые в кулаки, к груди и сказала:

– Володя, над твоей могилой я клянусь, что за каждую каплю твоей крови ответят враги своими жизнями. Лежи спокойно, а я буду страшно мстить за тебя и за нашу Родину.

Гроб закрыли и опустили в яму. Сестра и брат бросили первые горсти желтого песку. Потом сделали это и все. Над землей вырос небольшой бугорок. Раздался трехзалповый салют из автоматов. Все ушли, а Римма, Марк и двое самых близких друзей Володи долго стояли у свежей могилы брата и товарища.

Римма вернулась в землянку, подсела к Пелагее Александровне Сокольчик, бабушке, с которой вместе работала в хозяйственной роте, заплакала и спросила:

– Тетенька, неужели нет Володи?

– Конечно, нет, – ответила, бабушка и начала успокаивать: – Ты не плачь. Такова уж судьба…

Римма подумала и уже твердо сказала:

– Не могу здесь больше оставаться. Пойду в отряд Борозны и попрошусь, чтоб он зачислил меня в боевую роту. К вам я уже не вернусь.

– Как хочешь, – ответила Пелагея Александровна и не стала отговаривать ее.

Вечером Римма собралась и ушла.

…Нину зачислили в то же самое отделение, в котором была и Римма.

Римма уже вместе со взрослыми ходила в засады, участвовала в боевых операциях. Нина завидовала подруге. Не раз просила она командира взвода Иванова послать ее на задание, но тот отвечал

– Ты еще не умеешь стрелять. И винтовки у тебя еще нет.

– А почему Римма ходит? – спрашивала я.

– Кунько уже знает оружие и владеет им, – ответил Иванов.

Нина и сама замечала, что Римма опытнее ее и Поли. Началась наша партизанская жизнь. Римма, как всегда, ходила на задания, а мы выполняли главным образом хозяйственные работы. Как-то раз мы стирали белье. Вдруг Римма и говорит:

– Нина, давай постираем белье для всего нашего отделения.

– Давай, – согласились мы.

Группой мы зашли в землянку и предложили ребятам дать белье. Те сначала отговаривались:

– Не нужно. Мы и сами постираем.

Римма настаивала. Она сказала, что нам ведь все равно стирать одну или несколько рубашек. Ребята наконец согласились.

Мы старательно выстирали, высушили, отутюжили и отнесли в отделение белье. Партизаны благодарили нас, и мы тоже были довольны, что наша работа понравилась им.

После этого девчата других отделений начали делать то же самое. Стирать белье было для нас самым веселым времяпровождением. А то еще усядемся, бывало, у костра, шутим, смеемся. Никогда не видали мы нашу Римму грустной. Ее бодрость передавалась и нам.

Римма, как и раньше, увлекалась книгами. Особенно ей нравилась повесть Гоголя «Тарас Бульба». Она наизусть читала отрывки из этого произведения. Очень уж нравился ей воинственный характер главного героя.

Иногда Римма бывала недовольной, особенно когда ей казалось, что ей не дают воли. Она даже поговаривала о том, чтобы самовольно уйти на ответственное задание, например, на подрыв вражеского эшелона. Звала и нас. Мы сказали, что за недисциплинированность могут прогнать из отряда. Римма, нахмурившись, подумала и заявила:

– Тогда я пойду одна. Только об этом никому ни слова. Не скажете?

Мы обещали молчать. Римма не умела обращаться с капсюлем. Подумав немного, решила овладеть подрывным делом.

Однажды все были в сборе. Одни спали после ночного похода, другие чистили оружие, третьи ели. Ротный «спец», подрывник Алеша Митюров, раскладывал капсюли. Римма подошла к нему и тихо, как бы между прочим, сказала:

– Митюров, покажи, как пользоваться этими штучками.

Тот, даже не поинтересовавшись, зачем ей это нужно, – видимо, он считал, что каждый партизан должен знать подрывное дело, – здесь же начал объяснять, как устроен капсюль и как им пользоваться. У Риммы была хорошая память, и она сразу все поняла и запомнила. Потом вырвала у Митюрова из рук капсюль. Он схватил ее за руку:

– Отдай капсюль! – крикнул он.

– Не отдам.

– Зачем он тебе?

– Нужен. Долго ссорились, и Римма во всем призналась.

Митюров отнял капсюль и стал уговаривать, чтобы она не делала того, что задумала.

– Подрывное дело очень опасное. Малейшая неосторожность – и ты погибнешь, – говорил он.

Римма и слушать об этом не хотела. Кончилось все тем, что она поссорилась с Митюровым и перестала с ним разговаривать. А Нине радостно сказала:

– Ну, теперь я отомщу и за Володю, и за твоего брата – за всех…

Мы соглашались и не соглашались с ней. Ее желание мстить было и нашим желанием. Но то, что она хотела идти одна да еще самовольно, тревожило нас. Мы хотели убедить ее не рисковать собой. Но на наши уговоры она упрямо отвечала:

Я должна мстить. И я это сделаю…

После стычки Митюров прятал баночку с капсюлями под подушку. Римма выждала удобный момент, чтобы взять капсюли.

Как-то Митюров вернулся с задания усталый и, не раздеваясь, завалился спать на нарах. Римма следила за ним. Как только Митюров уснул, она подошла к нарам и взяла один капсюль. Взять тол и бикфордов шнур было нетрудно: Митюров их не прятал.

Римма обрадовалась и начала готовиться к осуществлению своего плана. Мы, посоветовавшись между собой, решили сказать Митюрову, чтоб тот спрятал тол и шнур. Он так и сделал. Когда Римма хотела взять взрывчатку, то ничего на прежнем месте не оказалось. Римма догадалась, что все это мы подстроили, рассердилась и начала нас упрекать.

– Вы думаете сделали лучше? – обиженно сказала она. – Нет. Что я задумала, то сделаю.

Мы, зная ее настойчивость и решимость, пообещали ей помочь.

Подстерегли, когда в землянке никого не было, взяли шнур, несколько шашек тола и связали их. Все это сложили в мешок, спрятали под нары.

Римма сказала:

– Девочки, теперь-то я пущу под откос эшелон…

В ту же ночь она ушла, оставив командиру отряда записку такого содержания:

«Я ушла на „железку“. В лагерь не вернусь, пока не подорву эшелон. Обо мне не беспокойтесь».

А Митюрову в письме, которое он нашел в своей банке с капсюлями, написала:

«Теперь я взяла еще один капсюль. Задуманное выполню. Все твои убеждения напрасны. Ты уговаривал меня и думал, что делаешь мне добро. В действительности ты был вредный и злой для меня человек. Если мне удастся спустить эшелон, то, возвратясь в лагерь, возможно буду разговаривать с тобой, если же не удастся, никогда с тобой не заговорю…»

Исчезновение Риммы первым заметил командир отделения Кузнецов Иван. Он пришел в землянку, разбудил нас и стал спрашивать, где Римма.

– Не знаем, – отвечали мы.

Ничего не добившись от нас, он доложил командиру взвода и роты. Им мы отвечали то же самое: ничего не знаем. Тогда нас вызвал начальник штаба Потапейко и комиссар Шиенок.

Опять мы сказали, что ничего не знаем. Наконец из письма к командиру отряда они узнали, в чем дело.

Начали ждать.

Римма вернулась на третьи сутки. Усталая, промокшая, но веселая и довольная. Глаза ее блестели от счастья. Она бросилась к нам и начала рассказывать, как все было.

В первую ночь поездов не было. На вторую тоже. От обиды Римма даже заплакала, но все же решила дождаться. Ночью лежала около полотна железной дороги, прислушиваясь и до боли в глазах вглядываясь в темноту. Днем забиралась в стог сена и отдыхала. На третьи сутки показался военный поезд. Римма подложила мину, привязала шнур, отползла и стала ждать. Когда поезд подошел близко, рванула шнур. Прогремел взрыв. Сердце у Риммы громко забилось от радости. Она посмотрела, как валятся под откос вагоны, и бросилась бежать от этого места.

– А что ты ела? – спросили мы.

– Я сходила в деревню Залесье и попросила у крестьян, – ответила она.

В отряде сначала не верили, что одна девочка может подорвать поезд. Чтоб проверить, правда ли это, командир выслал разведку. Разведка доложила, что на перегоне между станциями Татарка и Осиповичи, как раз в том месте, на которое указывала Римма, действительно спущен под откос немецкий военный эшелон. А так как никто из отряда на «железку» не ходил, значит, это дело Римминых рук.

После этого случая партизаны начали напрашиваться на диверсии.

Римма не успокоилась на этом, а взялась за организацию в отряде первой подрывной группы из одних только девочек. В группу вошли мы с Надей Суровец. Римма была руководителем. Она учила нас, как надо подползать, подкладывать тол, вставлять капсюль. Когда мы овладели подрывной работой, она попросила командира отряда разрешить ей со своей группой пойти на «железку». Командир согласился. Помню она прибежала в землянку радостная, возбужденная, лицо сияет, ярко блестят большие глаза.

– Девочки, идем!

Мы подхватились с нар и начали собираться. Взяли тол, шнур, капсюли, продукты, оружие и до наступления темноты вышли в дорогу. Лесом шли 15 километров. Темнело, когда вышли на окраину леса, откуда виднелась железная дорога. Остановились, осмотрелись. Вблизи никого не было. Залегли и стали ждать. Но в первую ночь не повезло – поездов не было. Под утро полил дождь. Мы промокли, начали замерзать.

Километра за три, на лугу, стоял стожок сена. Мы забрались в него, немного согрелись и уснули. В полдень поели, поговорили о том, о сем и опять отправились на железную дорогу. В лесочке дождались темноты.

Пока лежали, Римма распределила, что должен каждый делать. Поля и Надя остались около шнура, а я и Римма поползли с толом к полотну дороги. Вдруг недалеко послышались шаги. Мы прижались к земле, притаились. Прошел немецкий патруль. Пропустили его, подождали немного – и дальше. Только подползли, вдалеке послышался тихий перестук колес. Финкой подкопали под рельсом землю, заложили тол, вставили капсюль со шнуром. Шум поезда нарастал. Быстро поползли назад, потом вскочили и бросились бежать. Когда поезд подошел близко, мы упали на землю. Поля и Надя рванули шнур. Раздался оглушительный взрыв под паровозом, и вверх поднялся огромный столб огня. Послышался треск, лязг, стоны.

Со сторожевых вышек по нас открыли огонь из пулеметов. Немцы стреляли наугад, и пули не могли затронуть нас. Мы лежали до тех пор, пока не прекратилась стрельба. Потом поднялись и направились в лагерь. Это была вторая для Риммы и первая для нас боевая операция на «железке».

От имени командования бригады нам была объявлена благодарность.

Через несколько дней мы опять пошли на «железку», но нас поджидала неудача. Поезд не дошел до нас, остановился. Где-то на другом участке партизаны рвали рельсы! Мы думали, что это подрывники из нашего отряда. Очень жалели, что не пришлось взорвать эшелон. Особенно переживала Римма. Сердито говорила:

– Зачем нас посылали?

Как потом выяснилось, рельсы рвали не наши подрывники, а партизаны из отряда Тихомирова.

Вскоре Римма и Поля отправились на станцию Татарка. Они подложили мину и стали ждать. Перед их уходом на диверсию ушел Митюров со своими подрывниками. Они взорвали эшелон и скрылись. Немцы пустили на линию поезд, который маневрировал взад и вперед. Взрывать его не было смысла. Несмотря на дождь, девчата терпеливо ждали. Прошли часовые, не заметив шнура. Потом со станции вышел дежурный с карманным фонариком. Он дошел до подкопа и увидел шнур. Раздался свисток. Выхода не было.

– Надо рвать, – прошептала Римма.

– Рви, – согласилась Поля.

Римма потянула шнур. Взрыв. Девчата лежали в нескольких метрах от полотна и их сильно оглушило взрывной волной. Не сразу смогли подняться. Через несколько минут все же кое-как встали и, поддерживая друг дружку за руки, добрались до лагеря.

На следующий день разведчики доложили, что дежурный немец был разорван в клочья.

Чтоб защититься от партизан, немцы начали минировать обочины дорог, но и это не остановило партизан-подрывников.

В следующий раз Римма пошла на «железку» с партизаном Потапейко Василием. Они наткнулись на мину, и оба были ранены: Римма в левую челюсть, а Василий – в ногу. Идти он не мог. Пересиливая боль, Римма восемь километров тащила товарища.

Лечилась Римма в гражданском лагере. Еще больная, она часто приходила в отряд. Очень переживала, что временно выбыла из строя. Когда ей стало немного лучше, начала проситься, чтоб ее выписали. Врачи противились. Римма самовольно покинула госпиталь и возвратилась в отряд. Ее сердце жаждало борьбы.

…Римма и Нина ушли на задание. На этот раз им удалось подорвать эшелон недалеко от Осипович.

Римма участвовала во многих других операциях. Она была неутомимой. Возвратившись с одного задания, просилась на другое. Мы удивлялись, откуда брались у нее силы и энергия. Как боец, она гордилась званием народного мстителя и всячески старалась оправдать его.

В свободное время мы говорили о том, чем займемся, когда отряд соединится с Красной Армией. Римма всегда отвечала:

– Я пойду на фронт добивать немца.

Она считала, что для победы еще мало сделала. Летом 1944 года из сводок Совинформбюро мы узнали о большом наступлении Красной Армии в Белоруссии и быстром продвижении наших войск. Собравшись в группки, девочки говорили, что скоро кончится война, наша родная Беларусь будет свободной и мы выйдем из леса. Но многим не суждено было увидеть своих близких, и это омрачало нашу радость. Римма в таких случаях говорила:

– Володю-то я никогда более не увижу.

В отряде появились два разведчика-красноармейца. Партизанам объявили, что отряд имени Рокоссовского идет на соединение с частями Красной Армии.

В Липене мы первый раз увидали наших советских танкистов. Трудно описать нашу радость.

Немцы сдавались пачками.

Из Липеня мы двинулись в Осиповичи. В это время случилось непредвиденное. По шоссе Минск – Бобруйск двигались немецкие части, которые вырывались из бобруйского «котла». Они напали на наш отряд. Партизаны залегли около шоссе. Начался жестокий бой. Было подбито два танка и несколько машин. Римма вместе с семью партизанами вела бой против значительно превосходящих по количеству немцев. Когда вышли все патроны, они поднялись в атаку. В это время вражеская пуля скосила Римму.

Мертвую привезли ее в Осиповичи. Здесь и похоронили. Над свежей могилой политрук роты Матвей Потапейко рассказал о боевых делах юной партизанки. Обращаясь ко всем, он сказал – Мы потеряли смелую партизанку, горячую патриотку, которая все свои силы, свою жизнь, всю себя отдала за нашу Родину, за счастье народа. Спи, наш дорогой юный друг. Дело, за которое ты бесстрашно сражалась, мы доведем до конца: добьем фашистскую гадину в ее собственной берлоге и подымем над Берлином флаг победы! Прощай, Римма!

Партизаны нашего отряда тяжело переживали утрату. А мы, Риммины подруги, горько плакали. Очень жаль было Римму: с ней мы прошли весь боевой путь, перенесли все тяготы и лишения партизанской жизни… Особенно обидно было, что она погибла в счастливый день – освобождения.

Пусть погибла Римма Кунько, но в наших сердцах и в сердцах тех, кто жил и сражался вместе с ней, она всегда будет живой.

Поля и Нина Еорозна

д. Игнатковичи, Осиповичский район.

[Кали4ка]

Пионерское знамя
Мы жили в Добруше, в самом конце города. Неподалеку от него протекает река Ипуть, а по другую сторону – луга и лес. Летом здесь было очень весело. Мы купались, собирали цветы, ходили в лес. Иной раз так заиграешься, что домой не хочется возвращаться.

Был солнечный день. В небе летело много наших самолетов. Люди заговорили, что началась война. Потом прилетели немецкие самолеты и начали бомбить город. Игры наши кончились: я сидела дома и никуда не отлучалась – мама не разрешала. «Мало что может случиться в такое лихое время», – говорила она.

Когда немцы начали бомбить и обстреливать еще сильнее, мы ушли в лес. Соседи наши тоже ушли. Папа построил шалаш, и мы жили в нем. Стало тише – возвратились домой. Хата наша уцелела, только осталась без окон. Не уцелело ни одной курицы – съели немцы. Впервые увидев немцев, я очень испугалась. Они показались мне страшными. Он взрослых я слышала, что немцы грабят и убивают людей, и мне казалось, что они готовы схватить меня и повесить. Обидно было, что немцы хозяйничают у нас в городе и что из-за них я, может случиться, не увижу своих братьев Ивана и Опанаса, которые сражались на фронте.

Отец сначала нигде не работал, но немцы заставили идти, на фабрику. Мама была занята домашними делами. Я и брат Миша помогали ей.

Так прошло несколько месяцев.

Однажды к нам пришла соседка и сказала маме:

– Ты слыхала? Немцы разграбили пионерский клуб.

– Видать, скоро они и до нас доберутся, – ответила мама.

До войны я часто посещала городской пионерский клуб. Как красиво было в нем! На стенах висели картины и плакаты. В отдельной комнате были собраны рисунки наших пионеров, вещи, вышитые в рукодельном кружке, и много другого. На сцене ставились постановки, выступали наши участники самодеятельности. Мне хотелось посмотреть, что представляет собой теперь клуб. Я оделась и, ничего не сказав маме, вышла из хаты.

В клубе я увидела своих подруг Аню Скороходову и Соню Ткачеву. Они тоже пришли посмотреть, что сделали немцы с нашим клубом. Мы бродили по комнатам. Немцев нигде не было.

В одной из комнат я увидела поломанные столы, разбросанные книги, портреты. В углу заметила красный сверток. Подошла к нему, подняла и развернула – это было пионерское знамя, то знамя, которое когда-то хранилось на самом почетном месте в клубе. Сердце мое сжалось: а если немцы найдут наше знамя и надругаются над ним. Дрожащими руками свернула полотнище, засунула под жакетку и сильно прижала к груди, чтоб незаметно было.

Вышла на улицу и осмотрелась. Поблизости не было никого. Это меня немного успокоило. Вся потная вернулась я домой. Мне казалось, что это знамя нагрело меня. Родители мои сидели на крыльце и о чем-то шептались.

– Где ты была? – спросила у меня мама.

– В пионерском клубе.

– Зачем? – удивилась мама. – Что тебе там нужно?

– Так, ничего, – ответила я и зашла в дом.

Не могла же я на улице говорить о знамени! За мной следом вошли мама и папа. Тогда я расстегнула жакетку, вынула знамя и сказала:

– Вот что я принесла!

Мама взяла сверток, развернула и тихо охнула.

– Зачем ты его принесла? – сказала она. Что мы будем с ним делать?

– Его нужно спрятать…

– Спрятать? Сжечь его нужно, а не прятать.

– Мамочка, как это сжечь? Это же наше пионерское знамя!

– Ну и что же? А ты знаешь, что будет нам, если его найдут немцы? Нас всех убьют…

– Если хорошо спрятать, не найдут, – отозвался отец.

Я обрадовалась, услышав эти его слова. А мама подумала и сказала отцу:

– И ты за нее? Если так, то поступай, как знаешь. Тебе виднее.

Я попросила у мамы что-нибудь, чтоб завернуть знамя. Она дала мне старый платок. Я стала заворачивать знамя. Отец не выдержал и вздохнул:

– Вот какое время пришло… Своего нужно бояться, прятать…

– И у меня в душе все болит, – призналась мама. – Но что поделаешь… Ну, спрячем. Возможно, когда-нибудь вернем на место.

Я завернула знамя в платок и положила в шкаф, что стоял в темном углу, за печью.

Прошел день. Из головы не выходили мысли о знамени. На второй день я не выдержала и, когда дома никого не было, достала знамя, посмотрела на него и опять положила на прежнее место.

С неделю в городе было спокойно, и знамя лежало в шкафу. Потом начались обыски. Я испугалась и спрятала знамя в старый валенок, а валенок поставила на печь. Я думала, что никому и в голову не придет, что в валенке спрятана такая дорогая вещь. На четвертый день не утерпела и опять перепрятала: теперь уже, завернув его в тряпки, положила в печку, в пепел, а маме сказала:

– В этой печке не топи, там знамя.

– Ты опять перепрятала? – спросила она. – Ну, хорошо, буду помнить.

Пришла осень. Начались холода. Надо было топить печку. Я посоветовалась с мамой – куда лучше спрятать знамя. Она подумала и сказала:

– Надо закопать в землю. Надежнее и спокойнее.

Папа тоже согласился, что так будет лучше. Хмурым, туманным утром я взяла лопату и ушла на огород. Там, где был картофель, выкопала ямку и положила туда знамя. Чтобы его не испортило сыростью, обернула в толь. Ямку засыпала и землю разровняла так, что даже вблизи нельзя было узнать это место.

Мой отец где-то достал коровью шкуру и хотел сделать из нее сыромятную кожу. Но он плохо просолил ее, и в ней появились черви. Тогда отец взял и закопал ее под забором. Соседка наша Шура Исарова, жена полицая, заметила это. Она побежала в комендатуру и заявила, что Голофаевы спрятали советское добро. Назавтра пришло шесть немцев и полицаев. Они начали допрашивать отца, где и что он прятал. Отец подумал, будто это они про знамя спрашивают, и ответил, что ничего не прятал. Ему не поверили и начали обыск. Перевернули все в доме, но ничего не нашли… Вышли во двор и стали присматриваться, нет ли где свежевскопанной земли. Я вертелась около них и дрожала. Очень боялась, что они пойдут на огород. Отец понял, какая опасность грозит нам, если найдут знамя. Вспомнил про кожу и показал, где она закопана. Кожу откопали. Немцы посмотрели и ушли.

Скоро начались дожди. Земля набухла. Я начала беспокоиться, как бы не пострадало знамя. Вечером, когда стемнело, откопала его и принесла в хату. Знамя было сухое. У меня отлегло на душе. Мама спросила, зачем я откопала знамя.

– Боялась, что сгниет, – ответила я.

– Положи на печь. Там будет сухое, – посоветовала она.

Я опять спрятала знамя в валенок. Утром неожиданно пришли немцы и опять начали обыск. Они копались в комоде, в кроватях, в шкафу. Видимо, искали оружие. Я была на кухне и от страха не находила себе места. Я боялась, что они сейчас полезут на печь, найдут знамя, и тогда все мы пропали. Но если они спросят, зачем я взяла и прятала его, все равно не скажу. На каше счастье, они обрыскали всюду, но в валенок на заглянули.

Однажды я играла на улице. Смотрю, бежит незнакомая женщина. Нигде никого не видать. Я забеспокоилась и подбежала к ней.

– У Кукобничихи обыск, – сказала она и побежала дальше.

У Кукобничихи – это совсем близко от нас. Я вбежала в дом, схватила с печи знамя, сунула его под полу – ив лес. Забралась в чащу, но так, чтобы видеть, что делается на улице. Села на пень и давай следить. Просидела в лесу, пока полицаи не обыскали всю улицу. Вернулась домой поздно вечером и спрятала знамя в тот же валенок.

В пятый раз немцы делали обыск во дворе, а в дом уже не заходили. Я и тогда натерпелась страху, но не так, как в первые разы. Мне теперь почему-то казалось, что немцы ни за что не найдут знамя.

Как-то младший брат Миша возился на печи, залез в валенок и вытащил оттуда знамя.

– Смотри! Смотри, что я нашел! – крикнул он мне.

Я испугалась. До сих пор мы ничего ему не говорили о знамени. Я хотела отнять у него знамя и спрятать, но Миша привязался: «Покажи, покажи, что это такое…» Я вынуждена была рассказать ему все и попросила:

– Молчи, Миша, и никому об этом не говори. Если скажешь, всем нам будет плохо.

– Не учи, сам знаю, – сказал он и дал слово, что никому и ничего не скажет.

Свое слово он сдержал. Даже со мной потом он ни разу не заговорил о знамени.

О том, что я прячу пионерское знамя, кроме нашей семьи, никто посторонний не знал. Об этом я не говорила даже своим подругам и тете. Иной раз играешь с девочками, а саму так и подмывает рассказать им о своем секрете. Но ведь они могут кому-нибудь похвастаться или проговориться… Я ждала дня, когда можно будет достать знамя и пронести его развернутым по улице, как это было до войны.

Было лето 1944 года. Люди все чаще говорили, что наша армия наступает и что скоро будет здесь. Через некоторое время загремело около нашего города. Мы бросились в лес. Сколько там были – не помню. Но однажды в лесу разнеслась радостная весть: «Наши пришли!» Мы бежали в город. На улицах было полно наших бойцов. Как радостно было видеть их! Я подбежала к бойцам и спросила, скоро ли кончится война.

– Для тебя она уже кончилась, – ответили они и засмеялись.

Я вспомнила о знамени. Захотелось показать его воинам-освободителям. Я помчалась домой и рассказала об этом отцу. Он выслушал и сказал:

– Обожди немного. Я выстругаю древко и тогда понесем.

Я достала знамя, развернула и сказала:

– Вот и дождались, когда тебя не надо прятать.

Отец сделал древко, покрасил в красный цвет и прикрепил знамя. Я взяла его, и вместе с отцом мы пошли в райком партии. Теперь я смело несла знамя. Люди смотрели и удивлялись: откуда у меня знамя?

В райкоме зашли к секретарю Николаю Степановичу Клюеву: я первая, а отец – за мной. Поздоровались с ним.

– Добрый день! – ответил он и спросил: – Что скажете?

– Принесла пионерское знамя, которое прятала и берегла всю войну, – сказала я и передала ему знамя.

Секретарь взял его и ласково сказал:

– Благодарю, Маня. Ты – настоящая пионерка.

Маня Голофаева (1932 г.)

г. Добруш, ул. Пионерская, 2.

[Кали4ка]

Неизвестный герой
Из воспоминаний партизана

Наша группа пробиралась через лес. Тихо, уютно было под зелеными ветками в этот горячий душный летний день. Ласково шумели вверху листья, деловито постукивал дятел, перекликались птицы – все было как обычно, будто лес и не знал никакой войны.

Где-то рядом было шоссе Бобруйск – Могилев, но тогда оно нас не интересовало: у нас была иная цель.

И вдруг среди тишины внезапно началась стрельба. Трещал пулемет. Потом к нему присоединились винтовочные выстрелы. Потом второй пулемет… третий… Бой усиливался и ширился, перебрасываясь то в левую, то в правую сторону.

Бой – но с кем? Мы хорошо знали, что из наших товарищей никто засады не устраивал. Значит, тогда напали «чужие». Кто? Почему? Каким образом? И кто на кого напал?

Что бы там ни было, надо идти на помощь.

Мы рассыпались и начали пробираться в сторону боя. И вдруг стрельба прекратилась так же неожиданно, как и началась.

Мы остановились. Что же значит все это? То ли чем-то необычным кончился бой, то ли это маневр какой-то. Вокруг было тихо.

Еще осторожнее пробирались мы дальше. Двигались медленно: в таинственной тишине каждый шорох и треск далеко слышен.

Через некоторое время показался просвет. Потом заметили дым… Выйдя на опушку леса, мы увидели шоссе. На нем горело два грузовика – и больше никого и ничего не было. Возможно, по ту сторону или где-то рядом немецкая засада? Но откуда немцы могли знать, что сюда пробираются партизаны?

Подползли к самому шоссе – везде спокойно. Между двумя зелеными стенами блестит на солнце безлюдное шоссе, на нем дымятся два грузовика. Никто не стреляет – значит, нет никакой засады.

Но вот мы заметили на шоссе несколько кровавых пятен. Значит, были раненые или убитые. Но кто? И куда они девались?

Можно предположить, что немцев обстреляли партизаны из засады. Те, отстреливаясь, забрали своих раненых и убитых и удрали на оставшихся машинах. Но почему стрельба оборвалась вдруг? Неужели никто не выстрелил ни разу вслед немцам? И вряд ли могли б они на открытом шоссе, под обстрелом, перегружаться, подбирать раненых и убитых и убегать, не предпринимая ничего против партизан. По стрельбе можно судить, что бой был не малый, что он перекидывался то в одну, то в другую сторону. Но когда немцы все же каким-то образом удрали, то куда девались партизаны? Неужели и они почему-то так же поспешно ушли отсюда?

Стали искать следы.

На самом краю шоссе, за горкой, нашли испорченный пулемет Дегтярева и рядом – кучу гильз. А потом за десять – пятнадцать метров, в болотной луже, увидели убитого мальчика лет четырнадцати. Вокруг него – следы немецких сапог. Видимо, здесь топталось много немцев.

Когда вытащили и осмотрели его, нашли на нем шесть ран. Но от этих ран он не мог умереть сразу. Значит, немцы топили его в маленькой луже еще живым. Старались, тратили силы, время только для того, чтоб сорвать злость на этом мальчике. Значит, он здорово насолил им.

И тогда перед нами возникла такая картина.

…Вот этот неизвестный мальчик раздобыл где-то ручной пулемет. Каким образом – это не удивительно. Не удивительно и то, что он научился владеть им. Мало ли наших пионеров умели и умеют владеть оружием!

С этим пулеметом он притаился в засаде один. В большом сердце этого маленького мальчика была такая ненависть к врагу, такая любовь к Родине, что он не хотел ждать чьей-либо помощи. И такая отвага, что он выступил один на один против целой колонны. Он залег здесь, в этой ямке, и стал ждать. Приближались машины с немцами. Сколько их – он не смотрел. Что будет с ним самим – он не думал. Он хотел только одного: убить больше немцев, нанести как можно больше потерь и этим, следовательно, принести больше пользы своей Родине. Конечно, сердце его сильно билось и нервы были напряжены до предела, но он был тверд и спокоен: иначе он не мог бы не только вывести из строя машины и людей, но даже начать бой.

Машины мчались на него. Он прицелился. Выбрал момент. Нажал спуск – и все кругом затрещало, загремело, закружилось… Немцы с криком «партизант!» выскакивают из машин, залегают около дороги. Чьи-то пули косят их. Загорелась одна, вторая машина. Немцы стреляют куда попало. За каждым кустом им мерещатся грозные партизаны. Офицеры суетятся, командуют. Вот впереди заметили партизанский пулемет и направили туда главный удар. Не забывают они и лес, палят направо и налево.

Но мальчик уже ранен – один, второй раз… Он не думает об этом, все стреляет, стреляет… Ранило в третий раз, четвертый, пятый… Он, сжав зубы, все еще стреляет… Ему даже легко и радостно становится, когда он видит, как от его руки падают враги, горят машины.

Немецкое командование приказало в первую очередь взять этот партизанский опорный пункт. Одна группа немцев идет в обход с правого фланга, вторая – с левого. Специальные силы прикрывают их от леса и с тыла. Речь идет о судьбе всего немецкого отряда. Нужно во что бы то ни стало прорваться.

Вдруг пулемет затих. Притихли и немцы. Притаились, наставили свои пулеметы и автоматы на лес и ждут, откуда начнутся новые выстрелы. Но никаких выстрелов больше нет. Передовые части тем временем осторожно приблизились к умолкнувшему партизанскому пулеметному гнезду.

И нашли там одного-единственного раненого мальчика…Вот с кем они воевали по всем правилам немецкой военной науки! Вот кого они победили после тяжелого и упорного боя! Мальчик этот, видимо, даже не партизан; кому же гложет прийти в голову посылать его одного с пулеметом в засаду? И партизанским разведчиком его считать нельзя: какой же он разведчик – мальчик с тяжелым неуклюжим пулеметом? Немцы увидали перед собой одного из тех миллионов детей, которых родила и вырастила наша земля. И, видимо, он внушал им страх – иначе зачем же было дальше «сражаться» с раненым ребенком? Может быть, не один из немцев в эту минуту с ужасом подумал: «Что нас ждет в этой стране, если нам приходится всерьез воевать даже с такими детьми?..»

…С почетом похоронили мы его в «пулеметном гнезде». Дружный военный салют прокатился эхом по лесу.

Мы пошли своей дорогой.

Кто он, этот маленький герой?

Позже мы слышали, что это был сын лесничего, что с ним был еще восьмилетний брат, которого он отправил не то домой, не то еще куда-то с донесением…

Операции и бои забросили нас далеко от тех мест и на некоторое время заслонили в памяти этот эпизод. Но когда я вспоминаю о нем теперь, то чувствую, что он затмевает собой все другие эпизоды нашей партизанской жизни.

Н. А. Борисевич, студент БГУ.

[Кали4ка]

Незабываемое
Когда началась война, мой отец ушел на фронт, а мать, сестра Нина и я остались дома. В нашей деревне не было немцев, они приезжали только для того, чтобы набрать хлеба, масла, сала и других продуктов. Сначала они вывезли из деревни все добро, а потом начали забирать и вывозить в Германию здоровых людей.

В это время в районе организовался партизанский отряд, и все, кто мог, ушли в лес. Много фашистов полегло на территории нашего сельсовета от партизанских пуль.

В 1943 году Красная Армия погнала немцев на запад и освободила часть нашего района. Население стремилось перейти за линию фронта. Жители нашей деревни и наша семья не успели сделать это. Чтобы не попасть в руки к немцам, которые стали Теперь еще злее и бесчеловечнее, мы уехали в лес. Там выкопали себе окоп, замаскировали его и стали жить. Все, что оставалось из вещей, спрятали в деревне. Ночью мы ходили и ездили туда, брали и понемногу переправляли в лес. Это продолжалось до тех пор, пока немцы не сожгли деревню.

В окопе нашем было сыро, грязно. Вскоре все мы, за исключением дяди Якова, заболели тифом. Он один ухаживал за нами. Когда мы выздоровели, заболел он. Немного полежал и в феврале умер.

Немцы узнали, что в лесу живут люди, и стали устраивать облавы. Пойманных они угоняли в концлагерь или на строительство Змитровского моста, взорванного партизанами.

Мы только ночью были в окопе, а днем уходили в лесную чащу и отсиживались там до темноты.

Однажды утром недалеко от нас раздался выстрел. Мы выскочили из окопа и оцепенели: к нашему окопу бежали немцы. Мы схватили кое-какие вещи и бросились удирать. Немцы с криком «Хальт, хальт!» побежали за нами. Бежать по густому лесу было тяжело, но мы не останавливались… Чтоб легче было бежать, побросали узлы, скинули с себя одежду и обувь. Я осталась в одних чулках и фуфайке. Люди разбежались кто куда. Я потеряла свою маму и бежала одна.

Когда я выбежала на поляну, немцы дали по мне из автомата очередь. Пуля попала мне в ногу и задела кость. Я упала в снег. Людей вблизи не было. Немцы подошли ко мне, посмеялись и, ударив несколько раз прикладом, ушли дальше.

День был холодный, морозный. Я лежала босая и почти голая. Замерзала – зуб на зуб не попадал. Чтоб не замерзнуть совсем, я решила подняться и идти. Напрягая все силы, с трудом встала, но сразу же упала на снег. Кровь лилась из раны струей, снег вокруг сделался красным. Я лежала почти в луже своей крови. Темнело. Я уже не чувствовала ни боли, ни холода. Наоборот, мне стало очень легко и тепло, так тепло, что казалось, будто я лежу на печи со своей мамой и она рассказывает мне какую-то интересную сказку. А потом затянулось все густым туманом и померкло в глазах: я потеряла сознание.

Пришла в себя в окопе своих соседей, которые случайно набрели на меня и подобрали. Около меня стояла грустная сестра и вся в слезах мама. От них я узнала, что наш окоп фашисты разрушили и все сожгли. Помимо того, что нога моя была ранена, я ее еще и отморозила. Лекарств не было, и мама лечила меня как умела.

После этого немцы не оставляли в покое наш лес. все чаще и чаще приходили они ловить людей.

17 марта 1944 года утро было холодное. Женщины в окопе занимались своими делами. Мама и Нина стояли около моей кровати и горевали. Вдруг около окопа послышался топот чьих-то ног. Мы быстро спрятались: мама под кровать, а я с сестрой на кровати под матрацем. Отворилась дверь, и в окоп вскочил немец с автоматом на изготовку. Мы замерли от страха. Немец начал кричать во все горло:

– Матка, давай яйки, масло, млеко!..

Другие солдаты ловили кур около окопа.

Потом всех людей повыгоняли из окопов.

Один немец собрал наши кошелки, корыта, решета и другие вещи, сложил их на нары в кучу и поджег.

Все это вспыхнуло ярким пламенем. Дым наполнил окоп, ел глаза. Огонь подбирался все ближе ко мне. У меня на голове затрещали волосы. Я тушила их руками. Мне стало дурно, но я лежала не шевелясь. На наше счастье, накат в окопе был сырой и не загорелся.

Когда немцы ушли, мама вылезла из-под кровати, потушила огонь и пошла куда-то в глубь леса. Меня она не могла взять с собой. Нина тоже ушла, и я осталась одна.

В окопе было полно дыму, даже не видно было двери. Внизу дыма было меньше, и я хотела сползти с кровати, но боль в ноге не давала шевельнуться. Тогда я собрала последние силы и скатилась на пол. Ушиблась и долго лежала без сознания. Ночью пришла мама и облила меня водой. Когда я очнулась, то не могла открыть глаз: они будто склеились от дыма. Оказалось, это дым выел мне глаза, и я недели две ничего не видела. Потом понемногу я стала видеть, и теперь вижу хорошо, но пережитого тогда никогда не забуду.

Я рассказала только два факта из моей жизни. Но сколько их было после этого!

Весной я стала немного ходить. 13 мая немцы цепью – на расстоянии вытянутой руки один от другого – пошли на наш лес. Это была последняя блокада. Меня с мамой схватили в лесу, а Нина осталась. Она вместе с моей тетей Наташей и ее дочерью Маней спрятались в воде, в озере.

Нас и других крестьян погнали в концлагерь, в местечко Клясицы. Оттуда мы решили удрать: там было очень плохо. В небольшой пекарне находилось человек 800, а возможно и больше. Не было даже где сидеть. Держали нас под замком, на улицу выпускали один раз в сутки. Есть давали по пол-литра бурды с кониной и сто граммов хлеба с опилками.

Когда сменилась комендатура, мама, я и еще одна женщина из соседней деревни Павлово подлезли под проволоку и бросились бежать. Удрать удрали, но горя хлебнули немало. Мы бродили по лесам и болотам и никак не могли прийти в свой лес. Нас поймали немцы и отвезли в Латвию. Нина с тетей, как мы после узнали, жили на старом месте в лесу. О нас они ничего не знали.

Однажды какая-то женщина с девочкой подорвались на мине недалеко от нашей деревни. Кто-то сказал, что это я с мамой. Нина с тетей собрали остатки трупов и похоронили их…

Когда Красная Армия освободила Латвию от немецких захватчиков, мы тут же отправились домой. В соседней деревне остановились отдохнуть. Знакомые люди, увидев нас, очень испугались: они считали нас погибшими и похороненными… Мы рассказали, что с нами было.

В своей деревне мы встретились с Ниной и тетей. Сколько было радости. Но жить нам вместе долго не пришлось. Осенью заболела и умерла мама. Меня и Нину взяла к себе тетя. У нее я прожила год, а потом она отдала меня в детский дом.

Отец мой с фронта не вернулся.

Таня Семенова (1932 г.)

Полоцкая область, м. Опса, детский дом.

[Кали4ка]

Подарок
Майской ночью 1943 года несколько партизан во главе с командиром бригады «Пламя» Героем Советского Союза Евгением Федоровичем Филиппских пробирались в деревню Новый Городень. На краю леса Суперж, Блужского сельсовета, Пуховичского района, они наткнулись на немецкую засаду.

Между партизанами и немцами завязался неравный бой. В этом бою Филиппских был тяжело ранен: одна пуля пробила плечо, а вторая – правое легкое. Он упал. Помощник командира бригады Красильников и партизан Мальцев подхватили его и унесли в глубь леса. Остальные бойцы стали прикрывать отход.

В самой чаще этого леса была тайная землянка, в которой партизаны прятались во время опасности. Красильников с Мальцевым и принесли сюда командира. Он был без сознания.

В это время мы с мамой жили в деревне Бобы, в километре от леса. Поздно вечером услышали стрельбу из автоматов и пулеметов. Наскоро одевшись, выбежали на улицу. Стреляли в лесу. Огненные пули то и дело прорезали ночную темноту неба. Мы сразу догадались, что где-то партизаны нарвались на немцев. Долго стояли около забора и думали, что нам делать: бежать прятаться в яму или оставаться дома?

Когда стрельба затихла, мы вернулись в хату. Обождали немного и, убедившись, что опасность миновала, не раздеваясь, легли спать.

Мы уже засыпали, когда в окно кто-то осторожно постучал. Мама быстро подхватилась с кровати и вышла в сени. Скоро вернулась, занавесила окна и зажгла коптилку. При тусклом свете я увидал черноволосого мужчину в военной форме, с автоматом в руке. Это был партизан Колногоров.

По его бледному лицу мама догадалась, что случилось что-то неприятное. Она подошла к нему и с тревогой в голосе спросила, почему он пришел один в такую пору.

– Филиппских ранен, – хмуро проговорил он и рассказал, при каких обстоятельствах это произошло.

– Ой-ой-ой! Как это вы не уберегли такого человека? – простонала мама, схватившись за голову.

Эта печальная весть взволновала и меня. Я уже давно поддерживал связь с этой бригадой и хорошо знал командира. Знакомство наше началось с год назад, когда я показал Филиппских винтовки, спрятанные в дупле осины, в лесу. Как он обрадовался тогда, как благодарил меня за помощь. После этого я отыскивал и относил в бригаду патроны, гранаты и другое оружие, лекарства, которые брал в Тальке у одного знакомого, собирал сведения о немцах и полицаях.

Помню такой случай. Однажды, играя около стрельбища, на котором полицаи обучались стрельбе, я услышал, как один из них сказал:

– Ребята, завтра утром поедем в Гомоновку за хлебом. С нами едут и немцы.

Об услышанном я рассказал разведчикам, которые приходили к нам, а те передали командиру.

На дороге между деревней Гомоновкой и Лапичами Филиппских сделал засаду и поставил мины. Около 40 фашистов и полицаев подорвались на этих минах. Попытка врагов забрать хлеб в деревне Гомоновка была сорвана. Все это я почему-то вспомнил теперь, и мне стало жаль командира.

– А где теперь Филиппских? – спросила мама.

– В землянку понесли, без сознания он, – ответил Колногоров. – Я за лекарством и бинтами пришел. Надо спасать командира.

Мать подошла к окну, посмотрела на улицу и с отчаянием сказала:

– Лекарства найдутся, но как их отнести? Уже рассветает…

Возвращаться в такую пору Колногорову в землянку было опасно: в соседних деревнях располагались немецкие гарнизоны. Они, конечно, слыхали перестрелку и могли выставить патруль и устроить засаду. Я понял это, и у меня неожиданно вырвалось:

– Я отнесу…

Колногоров положил мне на плечо ладонь.

– Куда тебе… Я сам…

– Дядя, вас скорее заметят, чем меня. А если что случится – знаю, что отвечать… Я придумал… Скажу: иду в лес за дровами… Печь нечем топить… Вывернусь как-нибудь…

– Если так, бери лекарства и ступай…

– Быстрее собирайся, сынок, время не ждет, – сказала дрожащим голосом мама, доставая из каких-то потайных узлов лекарства… – Одно плохо, Трофима нет: кто там Филиппских окажет помощь?..

– Доктора найдутся, – сказал Колногоров, – не впервые у нас такое случается…

– Так-то оно так, но не все они могут знать. Скажем, порошок дать нетрудно, да надо знать какой. Дашь не тот – вместо помощи беда будет. Или укол… Женя, ты хоть знаешь, как он делается? И от чего какое лекарство?

– Знаю! – выпалил я.

Мать все же не поверила мне и подробно объяснила, как и что нужно делать. Потом я взял шприц, камфару и другие лекарства, сложил их в полотняную сумку и привязал ее на пояс. Наскоро одевшись, схватил веревку, палку и вышел во двор.

Весенние ночи коротки. На востоке уже начинало светлеть. Я пробрался огородами, колхозным садом и вышел ко ржи. Дорога мне была хорошо знакома: я несколько раз ходил в землянку раньше. Шел быстро, прислушиваясь к малейшему шороху. В соседней деревне и на станции Блужа были немцы и полицаи, и я боялся, чтоб их патрули не нарвались на меня. Но все прошло благополучно. Я быстро пробежал поле и очутился в лесу. Здесь чувствовал себя смелее: есть где прятаться.

Землянка находилась в чаще елового леса, около болота, и была хорошо замаскирована. Над входом в нее росла пышная молодая елочка, ничем не отличавшаяся от десятков других, росших вокруг. Я дернул ее за верхушку три раза и прислушался. В землянке услышали, что кто-то дергает за деревцо – сигналит. Через несколько секунд до меня долетел еле слышный голос:

– Кто там?

– Это я, Женя! – прижавшись к земле, сказал я.

Партизаны знали меня. Через минуту дверь приподнялась, и я по ступенькам спустился вниз. В землянке топилась печка, труба от нее была протянута под землей до самого болота. Перед ней, на нарах, я увидал Филиппских. Он лежал на спине и тяжело дышал. Глаза его были закрыты.

– Лекарства принес, – сказал я и, сняв с себя сумку, подал партизанам.

Те обрадовались.

– Что теперь будем делать? – спросил Красильников у своих товарищей.

– Надо сделать укол, – ответил Мальцев, посмотрев на меня так, будто ждал моего согласия или подтверждения.

До войны мой отец работал ветфельдшером. Во время оккупации он оказывал помощь раненым и больным партизанам. Недавно его арестовали и посадили в Бобруйский концлагерь. До ареста он часто делал уколы при мне. Он всегда при этом говорил, что при тяжелом ранении для поддержки сердца надо вводить камфару. То же самое мне говорила и мама. Об этом я рассказал партизанам. Тогда Красильников и Мальцев осторожно перевернули Филиппских на левую сторону, сняли рубашку и сделали укол ниже лопатки. Потом растерли в стакане таблетку красного стрептоцида и влили ему в рот. За все это время больной даже не открыл глаз.

На день я остался в землянке. Правда, Мальцев сначала не соглашался. Он боялся, чтоб со мной чего не случилось. «И мать будет волноваться», – говорил он. Но Красильников заступился за меня. «Куда ты, говорит, погонишь парня в такую пору!» Мальцев подумал и согласился. Я был этому очень рад.

– Ложитесь спать, а я посмотрю за командиром, – предложил я.

– Хорошо, – улыбнулся Мальцев и для большей уверенности, как сказал он, назначил одного партизана мне в «помощники».

Партизаны улеглись на нары и скоро уснули. Я сел на табуретку и внимательно смотрел на командира. Когда он начинал хрипеть, я давал ему понюхать нашатырный спирт. Боялся, чтобы он не умер.

День прошел спокойно, и вечером я направился домой. Едва переступил порог хаты, как мать начала расспрашивать про Филиппских. Я рассказал все по порядку. Когда она узнала, что он целый день не ел, разволновалась еще больше.

– Отдохни немного, сынок, и отнеси ему что-нибудь покушать. Возьмешь молока… У меня несколько кусочков сахара есть…

Но отдыхать было некогда: я беспокоился за жизнь командира не меньше, чем мама. Когда стемнело, взял лекарства, узелок с едой и опять отправился в лес.

Ночью Филиппских стало лучше. Он открыл глаза, повернулся ко мне и с интересом спросил:

– Женя, зачем ты здесь сидишь?

– Вы ранены, и я смотрю за вами.

– А как ты попал сюда?

Я рассказал все, что было.

– А мать знает про это?

– Знает. Она сама послала меня, чтоб я отнес вам сахара и молока.

Ему было тяжело говорить, он часто морщился и умолкал. Я понимал это и предложил ему выпить молока. Он согласился. Я снял с печи кружку и подал ему. Он выпил и спросил, дома ли отец. Я сказал, что он арестован и сидит в Бобруйском концлагере. Филиппских тяжело вздохнул и сказал:

– Иди домой и помогай маме.

На следующую ночь я опять пришел н землянку. Командир спал, и я стал ждать. Когда он проснулся, я подошел к нему и сказал:

– Мама прислала вам меду, масла и яиц. Она сказала, чтоб вы пили мед с молоком. Это вам очень полезно.

– Я уже питье приготовил, – отозвался Мальцев, подавая ему стакан с желтоватой жидкостью.

Филиппских выпил, улыбнулся и весело сказал:

– Сразу лучше…

Мне приятно и радостно было слышать эти слова. Я был уверен, что

Филиппских будет жить.

Когда я вернулся домой, застал отца. Смотрел и не верил своим глазам. Худой, заросший бородой, грязный, он выглядел старше своих лет. Он рассказал, как ему жилось в концлагере и как он удрал оттуда. Никто не видал, как вернулся отец, но оставаться дома ему было опасно. В ту же ночь он ушел в партизанский отряд.

Через несколько дней Филиппских переправили на другую сторону реки Свислочь, в лес, под деревню Болочча. Там его уже лечил отец, а я, как всегда, доставлял медикаменты и продукты.

Прошло немного времени, и Филиппских поправился совсем. Однажды он заехал к нам.

– Хватит вам оставаться здесь, – обратился он к маме. – Как узнают немцы, что отец удрал, замучают. – А мне он сказал: – Ну, Женя, искренне благодарю за то, что ты ухаживал за мной. Я всю жизнь буду помнить твой поступок.

И он дал мне на память красивую финку. Это был самый дорогой для меня подарок.

Через день я и мама были в отряде.

За помощь в спасении комбрига меня наградили медалью «За боевые заслуги».

Женя Боешко (1932 г.)

г/п Марьина Горка, Минская область.

[Кали4ка]

Бомбёжка деревни
Однажды морозным февральским утром 1943 года в воздухе послышался рев самолета и над нашей деревней появился немецкий бомбардировщик. Он с налета обстрелял деревню пулеметным огнем и поджег соседский сеновал.

Налет вражеского бомбардировщика застал меня в хате.

Заслышав шум самолета, я подбежал к окну и увидал, что он разворачивается.

Над деревней и раньше пролетали самолеты, но не так низко и не делали разворотов.

«Неужели будет бомбить?» – подумал я.

Раздался сухой треск пулеметной очереди. Мама растерялась и не знала, что делать. Прижав руки к груди, не двигаясь, стояла на месте.

– Горит сарай Герасима. Спасайте что-нибудь из вещей! – крикнул я.

Мой крик вывел маму из оцепенения. Вместе с сестрой они начали выбрасывать во двор на снег одежду, посуду и другие вещи.

Я отыскал свои сапоги и начал натягивать их на ноги. Обувшись, опять посмотрел в окно. Теперь появилось уже четыре самолета, и вся деревня задрожала от взрывов бомб.

Мы все упали на пол. Во дворе рвались бомбы, звенели пули.

Я думал о том, как выйти из хаты. Нас было пять человек, и выбегать всем вместе было опасно – пулеметы били не смолкая. Я сказал:

– Мама, надо бежать в лес.

– Страшно выходить во двор. Здесь хоть от осколков спасешься, – ответила она.

Я не противился, и мы остались в хате. Лежал и прислушивался. Слышу – приближается фашистский самолет. Вот он пролетел над нами и дал длинную пулеметную очередь. Разрывная пуля попала в окно – на пол посыпались осколки стекла.

Один за одним пролетали бомбардировщики, сея на землю смертоносный град. «Неужели во всей деревне все вот так лежат в хатах и ждут, пока на них не упадет бомба?» – думал я. Мне хотелось бежать в лес, он казался мне сейчас единственным спасением от смерти.

Мысли мои были прерваны оглушительным взрывом, от которого высыпались оставшиеся в окнах стекла. Через окна в хату вполз запах дыма. Мы решили, что загорелась наша хата, выбежали во двор и упали в снег. Лежали недолго. Мама велела мне и восьмилетнему братику Васе бежать в лес. Как только самолеты улетели, я и Вася поднялись и – за калитку.

Выбежав на улицу, я увидел страшную картину, которая осталась в моей памяти на всю жизнь. Я не узнавал своей деревни, где прожил десять лет. Море огня бушевало вокруг. Страшным змеем извивался огонь над хатой дяди Герасима. Густой дым и тысячи искр подымались вверх. Трещала солома. Ревел скот. В сараях, зажженных в начале налета, горели коровы: их не успели выпустить во двор. А в воздухе кружились стервятники, посыпая землю пулями и бомбами. На улице и в огороде чернели круглые пятна воронок.

Мне стало страшно, и, схватив за руку братика, я побежал в сторону леса.

Бежать было очень тяжело. Горячий воздух и дым лезли в рот и глаза. Дышать было трудно. Недалеко от нас рвались бомбы, нас осыпало снегом, то здесь, то там вспыхивали желтые огоньки зажигательных пуль. Мы бежали, падали, зарываясь в снег, потом опять подымались и бежали. На середине улицы мы, наверно, в десятый раз вынуждены были падать. Вблизи послышался резкий свист – взрыв! – и нас засыпало снегом. Выбравшись из-под снега, мы бросились бежать дальше. Теперь мы бежали из последних сил, несмотря на пули, бомбы, глубокий снег. Когда мы добежали до леса и сели отдохнуть, я заметил, что у Васи одна нога босая.

– Где твой валенок? – спросил я.

– Он остался там, где нас засыпало, – ответил Вася.

Нога братика побелела, и я боялся, что она отморожена. Надо было идти искать валенок – другого выхода не было. Я разделся, завернул в свою одежду ногу Васи и перебежками направился в деревню. Пока сбегал туда и назад, меня еще два раза засыпало снегом.

Я растер братику ногу снегом и надел валенок. Потом мы побежали в глубь леса. Здесь мы встретили жителей нашей деревни. Это были женщины и дети. Здесь были уже свои, и мы немного успокоились.

Дети плакали: одни от холода, у других болели отмороженные руки и ноги, третьи хотели есть. Матери успокаивали маленьких, тяжело вздыхая и проклиная немцев.

Стемнело, когда мы с братиком вернулись домой. Мама была дома.

Вместе с нами пришли соседи, хаты которых сгорели от бомбежки. Одежда на всех была мокрая, мы дрожали от холода. Мама сейчас же растопила печь, и все начали греться и сушиться.

Когда мы были в лесу, немцы еще два раза налетали, и в каждом налете участвовало по пять самолетов. Но все же врагу не удалось уничтожить жителей нашей деревни, хотя они и сожгли три хаты, пять сараев и десять амбаров, ранили тетю Ольгу и тетю Параску. Партизанские врачи скоро вылечили людей, а деревню колхозники поклялись отстроить и сделать еще красивее.

Коля Тонкович (1933 г.)

Логойский район, д. Дашки.

[Кали4ка]

все 

[Кысь.]

Кали4ка, нет слов...СПАСИБО!!!!!!

[Кали4ка]

Кысь., 

[Кысь.]

Кысь., 

 Сегодня бросала читать.., уходила.., а потом возвращалась и продолжала...Сама себя уговаривала завтра продолжить.... ну невозможно всё сразу...такая боль, такое горе повсеместное...ни одной семьи не минуло...А потом опять примагничивало к теме... Огромное преогромное спасибо! Иногда не грех и вспомнить, через что прошли наши предки...Чтобы больше ценить настоящее...Чтобы не забывать, какой ценой всё досталось...

[Кали4ка]

Кысь.,  (я аж растерялась )спасибо,что прочитали  тема тяжелая