Александр Суворов — неизвестный русский писатель.

[Миссис уксус]

2

У каждого, даже вполне реализовавшегося человека, есть затаенная тоска по несбывшейся мечте. Александр Васильевич Суворов не был здесь исключением. Всю жизнь он совершал набеги в область литературы. Про афористичную «Науку побеждать», конечно, знают все. Но это все же не более, чем воинский устав. Между тем у Александра Васильевича были опыты и в изящной словесности.

Еще в молодости Суворов посещал собрания первого российского Общества любителей русской словесности (при кадетском корпусе). Это было время, когда в русское общество, по словам современника, внедрялся «тонкий вкус во всем». Хотя большую часть вечера все еще проводили «упражняясь в разговорах», но уже начали поигрывать в ломбер и тресет, барышни пели под аккомпанемент первые романсы на русском языке, вроде весьма известного в те годы:

Мужчины на свете
Как мухи к нам льнут...—

и начали почитывать русские романы: «Похождения маркиза Глаголя», «Алексий или Хижина в лесу», в которых находили чувствительных героев и приличные (или неприличные) мысли автора. Русская литература делала свои первые шаги: Ломоносов возвратился в Россию из Германии в 1742 году, первая трагедия Сумарокова появилась в 1748 году, но увлечение изящной словесностью уже стало повальным. Литература превращалась в «поприще», правда, пока еще дурно оплачиваемое, часто презираемое, однако уже имевшее своих кумиров и неофитов. Здесь, на вечерах в обществе любителей русской словесности, слушали чужие и читали свои переводы, оригинальные произведения и подражания, высказывали суждения, создавали и разрушали репутации. Здесь у Суворова завязались дружеские отношения с Херасковым и Сумароковым, на чей суд он и вынес свои первые литературные опыты. Это были диалоги в царстве мертвых — один из любимых, наряду с трагедией, жанров эпохи. Беседу между собой ведут Кортес с Монтесумой и Александр Македонский с Геростратом. В первом диалоге Монтесума успешно доказывает Кортесу, что благость и милосердие необходимы героям; во втором Александр Великий противопоставляет истинную любовь к славе тщеславию Герострата.

При чтении слушателями делались замечания, которые Суворов охотно выслушивал и тут же делал поправки. «Я боюсь забыть, что услышал,— оправдывался он перед теми, кто торопил его. — Я верю Локку, что память есть кладовая ума; но в этой кладовой много перегородок, а потому и надобно скорее все укладывать, что куда следует».

С этими диалогами произошла забавная путаница. В 1756 году они были напечатаны в журнале «Ежемесячные сочинения», издаваемом Академией Наук. Первый из них — за подписью С., второй — А.С. Известный просветитель и издатель Новиков решил, что за этими инициалами скрывается Александр Сумароков, почему и поместил их в его собрание сочинений. Действительно, эти диалоги подражают Сумарокову, стиль которого считался образцовым на протяжении всего XVIII века. Нет ни малейшего намека на афористичность зрелого Суворова, автора «Науки побеждать». Ввиду явной подражательности эти диалоги интересны лишь с точки зрения умонастроения будущего полководца. Неоднократные атаки на литературу Суворов возобновлял и позже. «Если бы я не был полководцем, я стал бы писателем», — уверял он знакомых. Нужно признать, что две эти главные страсти его жизни роднило лишь суворовское честолюбие. Все его писательские опыты отдают неистребимым графоманством, которое Суворов, подобно всем графоманам, не замечал.

Так, в начале 1790-х гг. поэт Ермил Костров, переводчик Гомера, написавший эпистолу на взятие Измаила и оду в честь Суворова, перевел «Песни Оссиана, сына Фингалова» — поэтическую подделку кельтского эпоса (творение Д.Макферссона) — и прислал Суворову с посвящением. Перевод был слабый и выполненный к тому же с французского языка, но Александру Васильевичу он понравился. Сочинение Кострова воодушевило Суворова к подражанию оссиановым песням, которые были необычайно популярны в то время, соперничая с гомеровским эпосом. Правда, суворовская «песнь» была выполнена в прозе и довольно дурно. Начиналась она так: «Странствую в сих камношистых местах, пою из Оссиана. О, в каком я мраке! Пронзающий темноту луч денного светила дарит меня и т. д.», а заканчивалась призывом к «бардам» воспеть «медомлечные страны», куда Суворова должны почему–то «перенести орлы» и где бы он мог «разделить... тонкий воздух..., наполненный зефирами».

Временами Александр Васильевич писал стихи, которые выходили у него тем хуже, чем были длиннее:

На что ты, Отче, дал сию мне колесницу?
Я не могу везти вселенныя денницу.
Кичливо вознесясь, я пламенем сожжен,
Низвержен в стремнину и морем поглощен и т. д.

Впрочем, хорошо было уже то, что Суворов вовсе не горел желанием увидеть свои произведения в печати. Писание стихов было для него скорее составной частью хорошей рекомендации человека. Так, Хвостов, советуя ему взять к нему некоего ротмистра, перечисляет среди отличительных качеств этого офицера умение писать стихи. Напротив этого сообщения стоит отметка Суворова: «Очень рад».

Изящная словесность осталась навсегда тем неприятелем, победить которого Суворову так и не удалось.

© Сергей Цветков