Александр Вертинский, «Дорогой длинною».

[Ласточки прилетели]

Выкладывайте,люди должны образовываться.Вы в какой музыкальной школе учились?Я вам тоже расскажу о своей.

[Алла2]

Вчера в Москве,позавчера в Питере прошли его концерты "Песни Александра Вертинского"...жаль, в этом году не разрешает снимать...все равно,прячутся,но снимают,но уже не выкладывают в сеть...

[Алла2]

Выкладывайте,люди должны образовываться.Вы в какой музыкальной школе учились?Я вам тоже расскажу о своей.

Не училась...

[Ласточки прилетели]

Как сдавали годовые концерты.Ох,кто бы знал,тряслись,чуть сознание не теряли.

[Ласточки прилетели]

Алла2, ну и так хорошо.

[Алла2]

Любовь Шкурихина (Ланцова):

ОЛЕГ ПОГУДИН. ПЕСНИ АЛЕКСАНДРА ВЕРТИНСКОГО

Развей мою смуту жалейкой,
Где скрыты лады под корой,
И спой, как под старой шинелькой
Лежал «сероглазый король».

В беспамятстве дедовских кресел
Глаза я закрою, и вот -
Из рыжей Бразилии крейсер
В кисейную гавань плывет.

А.Галич. Салонный романс. Памяти Вертинского

Песни Вертинского я люблю уже давно.
Это чувство прошло вместе со мной все этапы моего взросления:
от не вполне осознанного юношеского протеста против громких пропагандистских лозунгов со сцены,
желания найти этому замену и скрыться в своем собственном мирке, где не будет кричащей
прямолинейности, до зрелого осмысления глубины и значительности творческой личности.
И если в те юные годы, когда я только открывала для себя феномен Вертинского,
мне особенно нравилась его ироничность как игра утонченного ума, то со временем стало очевидным,
что под иронией скрыта глубокая печаль, а по сути трагедия одиночества, оторванности от корней,
ведь какой бы ирония ни была горькой, грустной, злой она всегда маскирует душевную боль.

Продолжительность жизни измеряется годами, емкость - событиями, которые эта жизнь вместила.
Вертинский - человек удивительно емкой жизни. Ну а если есть объем, значит должна быть и глубина.
Поэтому я не понимаю и, наверное, уже никогда не пойму утверждений, что Вертинский манерен и неглубок.
Человек столько испытавший и переживший не может соответствовать этим определениям.
Соглашусь, может быть, только с тем, что Вертинский в определенной степени экзотичен,
как тот изысканный таинственный жираф в стихах Гумилева.
Он близок и далек, он вполне реален, но он же и плод воображения,
потому что пришел из далекой страны мечты, которая открывается только глазам души.

Программа Олега Погудина «Песни Александра Вертинского» раздвигает завесу времени и, по сути, является дружеским рукопожатием двух замечательных артистов. Она прочувствована прежде всего сердцем. Так может понять чужую боль только тот, кто может ее разделить, к кому «время больших перемен» однажды вторглось на территорию личного опыта. Любой человек, а творческий особенно, прошедший такое испытание и не сломавшийся, всегда получает награду. Душа его вырастает, научившись любви и сопереживанию, ей легко становится почувствовать родственное себе в творчестве другого.

В этой программе для меня особенно ценно, что она, если можно так выразиться, очень субъективна, обращена к каждому слушающему отдельно и строится как разговор один на один о смерти и любви, призрачном земном счастье и разлуке, причудливых поворотах судьбы.

Как солнечный луч, пройдя через драгоценный камень, создает своеобразную игру света, так и песни Вертинского в исполнении Олега Погудина играют всеми гранями, открывая глубокий внутренний смысл, становясь свидетельством трагедии творческой личности, а вместе с ней и всей русской культуры, пережившей болезненный раскол. Они заставляют задуматься и лучше всех вместе взятых ура-патриотических призывов учат любить свою землю и понимать, как тяжела участь изгнанника, ведут за собой в мир красоты и гармонии, ясно показывая как этот мир непрочен и как легко его разрушить.

Певец предельно откровенно говорит о хрупкости человеческой жизни, о ее быстротечности, о невосполнимости потери. И тогда простая, казалось бы, фраза «Можно мне вас тихонько любить» неожиданно напомнинает как мало места остается в нашей жизни для любви тихой, милующей, озаряющей душу, не гаснущей во тьме житейских бурь, а слова "мы жили тогда на планете другой" отзываются давней болью. Мы тоже когда-то жили в другом мире, без терроризма, без ненависти друг к другу, без всего того, что сейчас стало повседневеностью. Может быть мы излишне благодушествовали, смотрели на жизнь через розовые очки, но, слава Богу, нам было у кого учиться уважать другого человека, его чувства и его мир.

Одним из этих учителей был и остается Александр Николаевич Вертинский.
В том же, как мне кажется, заключается и миссия Олега Погудина.
Остается только пожелать ему творческого долголетия, сил и Божией помощи
в благородном деле сохранения русской культуры и, особенно, русского слова.

Отдельный низкий поклон и самая искренняя благодарность пианисту Олегу Вайнштейну.
Его исполнение украшает программу, превращает ее в драгоценный и благородный сплав.
Вслед за Пушкиным и несколько перефразируя его могу сказать от всей души:
«Прекрасен ваш союз»! Счастье видеть, счастье слышать, счастье прикоснуться к чуду!

[Ласточки прилетели]

Думаю,кроме меня выпускницы музыкальной школы,государственной.С кем диалог вести?Погодин воспроизведение,перепел.Я ничего против,...я против,не оригинал.

[Алла2]

Как сказать...Песни Вертинского живы и продолжают жить,их исполняют,им посвящены целые программы,полные залы,всегда аншлаг.

[Милантроп]

Я пока стихи читаю.Хочу дойти до осознания,может,получится..
Девочки,спасибо 

[Алла2]

Письмо Александра Вертинского
первому заместителю министра культуры Сергею Кафтанову.

«Дорогой Сергей Васильевич!
Если у Вас хватит времени и терпения прочесть это письмо, то посмотрите на него,
как на своего рода “курьёз”.
Лет через 30–40, я уверен в этом, когда меня и моё “творчество” вытащат из “подвалов забвения”
и начнут во мне копаться, как копаются сейчас в творчестве таких дилетантов русского романса,
как Гурилёв, Варламов и Донауров, это письмо, если оно сохранится, будет иметь своё значение
и, быть может, позабавит радиослушателей какого-либо тысяча девятьсот… затёртого года!

Почему я пишу его? Почему я обращаюсь к Вам? Не знаю.
К Вам оно меньше всего надлежит, если говорить официально.
Но... я не вижу никого, к кому бы я мог обратиться с моими вопросами,
и не верю в человечность, внимательность, чуткость ни одного из ваших “больших” людей,
потому что они слишком заняты другими, более важными государственными делами
и их секретари никогда не положат на их стол моё письмо и вообще не допустят меня до них.
Щадя время, учитывая их занятость и ещё потому, что эти большие люди за 13 лет,
что я нахожусь в Союзе, ни разу не удосужились меня послушать!

Где-то там... наверху всё ещё делают вид, что я не вернулся, что меня нет в стране.
Обо мне не пишут и не говорят ни слова, как будто меня нет в стране.
Газетчики и журналисты говорят “нет сигнала”. Вероятно, его и не будет.
А между тем я есть! И очень “есть”! Меня любит народ! (Простите мне эту смелость).
13 лет на меня нельзя достать билета!

Я уже по 4-му и 5-му разу объехал нашу страну. Я пел везде – и на Сахалине, и в Средней Азии, и в Заполярье, и в Сибири, и на Урале, и в Донбассе, не говоря уже о центрах.
Я заканчиваю уже третью тысячу концертов.
В рудниках, на шахтах, где из-под земли вылезают чёрные, пропитанные углём люди,
ко мне приходят за кулисы совсем простые рабочие, жмут мне руку и говорят:
“Спасибо, что Вы приехали! Мы отдохнули сегодня на Вашем концерте.
Вы открыли нам форточку в какой-то иной мир – мир романтики, поэзии, мир, может быть,
снов и иллюзий, но это мир, в который стремится душа каждого человека!
И которого у нас нет (пока)”.
Всё это дает мне право думать, что моё творчество, пусть даже и не очень “советское”,
нужно кому-то и, может быть, необходимо.

А мне уже 68-й год!
Я на закате. Выражаясь языком музыкантов, я иду “на коду”.
Сколько мне осталось жить?
Не знаю, может быть, три-четыре года, может быть, меньше.
Не пора ли уже посчитаться с той огромной любовью народа ко мне, которая, собственно,
и держит меня, как поплавок, на поверхности и не даёт утонуть?

Всё это мучает меня. Я не тщеславен.
У меня мировое имя, и мне к нему никто и ничего добавить не может.
Но я русский человек! И советский человек. И я хочу одного – стать советским актёром.
Для этого я и вернулся на Родину. Ясно, не правда ли?
Вот и я хочу задать Вам ряд вопросов:
1. Почему я не пою по радио? Разве Ив Монтан, языка которого никто не понимает, ближе и нужнее, чем я?
2. Почему нет моих пластинок? Разве песни, скажем, Бернеса, Утёсова выше моих по содержанию и качеству?
3. Почему нет моих нот, моих стихов?
4. Почему за 13 лет нет ни одной рецензии на мои концерты? Сигнала нет?

Я получаю тысячи писем, где меня спрашивают обо всём этом. Я молчу.
В декабре исполняется 40 лет моей театральной деятельности.
И никто этого не знает.

Верьте мне – мне не нужно ничего. Я уже ко всему остыл и высоко равнодушен.
Но странно и неприлично знать, что за границей обо мне пишут,
знают и помнят больше, чем на моей Родине!
До сих пор за границей моих пластинок выпускают около миллиона в год,
а здесь из-под полы всё ещё продают меня на базарах “по блату” вместе с вульгарным кабацким певцом Лещенко!

Мне горько всё это. Я, собственно, ничего у Вас не прошу.
Я просто рассказываю Вам об этом.
Потому что Вы интересуетесь искусством и любите, по-видимому, его.
Как стыдно ходить и просить, и напоминать о себе…
А годы идут. Сейчас я ещё мастер. Я ещё могу!
Но скоро я брошу всё и уйду из театральной жизни… и будет поздно.
И у меня останется горький осадок.
Меня любил народ и не заметили его правители!
Примите мой привет и моё глубокое доверие к Вам, как к настоящему советскому человеку,
и прошу помнить, что это письмо Вас ни к чему не обязывает.
Ваш Александр Вертинский».