Как ни старался Мариенгоф рассказать про своего друга Есенина, все у него выходила какая-то сволочь в английских ботинках. И деревня ему, оказывается, не мила, и Зинаиду рад бы кому сплавить, да некому, и отца заколебался из Москвы выпроваживать, и Дункан пихает от себя сапогом, но она, зараза, приставучая. За сестер ему, значит, стыдно, они пусть дома сидят, хлев чистят, нечего им в городе делать, родители и подавно лучше бы не высовывались, этим только денег надо, надоели уже со своими неурожаями да пожарищами, так что когда младшая Шурочка нежно пишет, что вот, Серёжа приехал, кукол привез, дома повеселело - это все ерунда; про сенокос, про поля, про рыбалку - вы это все не слушайте. Рязанщина у Серёжи давно в печёнках сидит, и в гробу он видал эту рыбалку, а крестьянство, крестьянство - это так, напускное, в жизни он таких желтых сапог не носил, поддевок не имел и частушек похабных не пел бы, но вокруг народ такой - одни соллогубы да гиппиусы, - им же только похабщину и подавай, и таскают его по этим кабакам, и таскают, господи помилуй.
А Есенин - человек серьезный, городской. Он к каждому подход знает, для каждого верное слово найдет. У одного деньжат выхлопочет, у другого вагон купейный бархатный. Чужую славу он не переносит, а свою бережет. Домой приходит за полночь, и чуть вскочет прыщ - боится сифилис. Живут они с Мариенгофом весело, топят самовар, отщипывая от Николая Угодника, в одной кровати спят, кровать им греет девушка за небольшую плату. Отец Серёжи Мариенгофа-то видел, ничего, говорил, парень, только морда лошадиная.
О.Андреева