Надежда Тэффи. Из весеннего дневника.

[Миссис уксус]

1

Надежда Тэффи. Из весеннего дневника.
 
…А природа, как уже давно дознано археологами, все делает назло человеку. Недаром говорится: «Гони природу в дверь, она вернется в окно».
Вот и теперь: дача не нанята – солнце во все лопатки. В прошлом году переехали рано, начались майские морозы и продолжались вплоть до сентября. Двести рублей за дачу заплатили, на шестьдесят дров извели. А еще уверяют, что человек – царь природы. Очень и очень ограниченный монарх, во всяком случае.
Я лично не люблю природы. По-моему, это – одна фантазия и расход. И всегда простудишься в конце концов. Но вчера утром Жан настроился совсем по-весеннему. Посмотрел на барометр, на термометр Цельсия, на Реомюра, на Фаренгейта, помножил Реомюра на Цельсия, разделил барометр на Фаренгейта и решил, что погода весь день будет великолепная, и нужно ехать подышать свежим воздухом. На мои протесты он ответил, что если человек работает всю неделю, как бешеная собака, то он имеет право в воскресенье насладиться природой.
Я поняла, что действительно было бы глупо иметь право и не пользоваться им. Непрактично.
И мы поехали.
Увязался с нами и beau-frere[15] Васенька. Я не люблю с ним ездить. Он ужасно моветонный и легко может скомпрометировать.
Он и на этот раз стал что-то очень глупо острить насчет моего зонтика, но Жан сразу поставил его на место (конечно, Васеньку, а не зонтик), и мы поехали наслаждаться воздухом.
Ехали на конке.
Beau-frere Васенька уронил в щель две копейки и всю дорогу выковыривал их тросточкой. Это было очень неприятно. Соседи могли подумать, что для нашей семьи такую важную роль играют две копейки.
Вдобавок он всю зиму сохранял летнее пальто в нафталине, а для поездки обновил его, и я очень страдала при каждом Васенькином движении. Жан сидел с другой стороны, и от него пахло пачулями, нюхательным табаком и перцем. От этой смеси издохнет не только моль, но и любое млекопитающее. Мне было очень скверно. С одной дамой-визави сделался легкий обморок. Но Жан поставил ее на место, и она вылезла на полном ходу.
Около Черной речки у меня зазеленело в глазах, и мы вышли на площадку. Там было легче дышать, но очень тесно стоять. Beau-frere Васенька болтал ногой в воздухе, и Жан никак не мог поставить его на место. А нафталин пах, и ветер дул как раз на меня.
На площадке стояли какие-то личности, которые, по-видимому, не прочь были завязать разговор. Чтобы поставить их на место, Жан начал говорить о загранице. Они сразу поняли, кто перед ними, и замолчали.
– Посмотри, Нинет, как этот мост похож на… на площадь Согласия в Лондоне, – говорил он.
Я за границей не бывала, но соглашалась, что похож. Может быть, и правда похож – чего же без толку спорить.
– Когда я поднимался на Риги… Ригикульм… Все слушали с завистью, a beau-frere Васенька вдруг загоготал, как дикий вепрь, и говорит: «Врешь, Ванька, никогда ты в Риге не бывал».
Вышло ужасно глупо. Все стали ухмыляться, а Васенька начал подпевать: «Вре-ешь, вре-ешь»…
Жан, чтобы поставить его на место, сказал, что в обществе не принято петь, когда стоишь на коночной площадке. Но тут вмешался кондуктор.
– Како тако обчество? Мы уже второй год, как в город перешедчи. Не обчество, стало, а городские.
– Я говорю о высшем обществе, – поставил его на место Жан. – О высшем, а не о конно-железнодорожном.
У Черной речки мы вылезли и решили взять извозчика до ресторана.
Но извозчик нашелся только один и до того пьяный, что его нельзя было даже поставить на место.
Пришлось идти пешком.
Ветер дул с Васенькиной стороны, и я все время думала, как дохнет моль.
Должно быть, ужасные страдания!..
На набережной сидела целая дивизия свежемобилизованных хулиганов и делилась впечатлениями на наш счет. Это было неприятно.
У входа в ресторан Жан долго умилялся картиной природы и говорил, что весной пробуждается жизнь.
– Какая красота! – твердил он. – Река точно серебро! Берега точно изумруд! Небо точно бирюза!.. Горизонт – точно золото!
Он говорил очень поэтично, хотя несколько ювелирно.
– А этот чудный аромат распускающихся почек!.. Beau-frere Васенька потянул носом и с уважением произнес:
– Ну! И нюх же у тебя! Действительно, на веранде кто-то почки в мадере уплетает.
Мы прошли на веранду, и лакей спросил, что мы желаем на ужин. Но Жан сразу поставил его на место, заказав три стакана морсу.
Откушав, мы наняли лодку и поехали к взморью.
Я сидела на руле и на какой-то корявой палке. Было очень неловко, но палку вытащить было нельзя. Жан говорил, что лодка при этом перевернется.
Beau-frere Васенька болтал веслами, языком и ногами и кричал, что задел веслом рыбу. Жан вспоминал, что был знаком с одним графом, членом яхт-клуба, и показывал, как этот граф рассказывал, как греб один князь. Лодка при этом ползла боком и тыкалась кормой в берега.
Рядом с нами плыли на ялике какие-то нахалы и веселились на наш счет. Они не слышали, что Жан рассказывает, и не понимали, что так гребет князь по рассказу графа, а думали, должно быть, что это Жан сам не умеет.
Чтобы поставить их на место, Жан велел мне спеть что-нибудь по-французски. Мне было неловко, и я отказывалась.
Но в это время нас обогнала лодка.
В ней сидела дама с офицером и имела такой гордый вид, точно она только что Порт-Артур сдала.
Я не выдержала и запела: «Si tu m'aimais!»
Офицер покосился на мой голос, а дама со злости повернула нос не в ту сторону, а ткнула нас рулем.
Мы выехали на Стрелку. Закат, как поется в романсе, «пылал бобровой полосой».
На самом горизонте, там, где небо целует землю, стояли три мужика и пили поочередно из бутылки.
Налево от ресторана несло свежераспустившимися почками. Нафталин относило в сторону. Преобладали табак и перец.
На обратном пути Васенька напоролся на крупную рыбу и потерял весло. Пришлось ставить лодочника на место, потому что он запросил за весло очень дорого.
Корявая палка, на которой я сидела, оказалась моим же собственным зонтиком, только сломанным пополам.У Жана раздавился котелок, а у Васеньки пропал без вести галстук.
Ехали назад опять на конке. Пассажиры смотрели на нас двусмысленно. Жан, чтобы поставить их на место и оправдать несвежесть наших костюмов, рассказывал о значении спорта в жизни великих людей и известных политических деятелей.
Нафталин и табак отсырели, стали острее, резче и навязчивее.
/Искусство Серебряного века/