Всё из-за цыплёнка

[ЛенкаБелка]

4

Всё из-за цыплёнка
из инета



Дорога из райцентра в город — как оброненная на землю скрученная гигантская стружка, — петляешь по ней полдня.

Рассказывают, дорогу в конце позапрошлого века взялся спонсировать местный богач-купец. Поставил условие: где проторит, там дороге и быть. Самолично сел в телегу, следом ехали землемеры с астролябиями. Купец от скуки потягивал бражку, наклюкался, да и сидя закемарил. Смирная лошадка тщательно огибала все встречные холмы и холмики, впадинки и болотца, лужи и лужицы. Получилась дорога из хитроумных петель и восьмёрок.

Потом её отсыпали гравием, потом залили асфальтом… По пути случилось сельцо Вешки, которому сильно завидовали утопавшие в грязи отдалённые деревни.

Избы в Вешках, как водится, лепились к самой обочине, прямо под колёса ревущих фур. И странно и боязно было видеть в пыли и чаду чистенькие, прозрачные оконные стёклышки с белейшими подсиненными занавесками, с непременными пронзительными огоньками «ваньки мокрого».

***

Сорокалетняя Шура, самая молодая жительница Вешек, с утра ездила на попутке в райцентр, в больницу: состояла на группе с «головной болезнью» (в деревне её за глаза звали «блаженной Шуркой»). Да соседки надавали заказов: кому в аптеку, кому в собес, кому в храм свечку поставить.

Вернулась к вечерней дойке — и не узнала безлюдных Вешек: здесь царило столпотворение. Дорога перегорожена провисшими жёлтыми ленточками, стоит милицейская машина и санитарная с крестом. Ещё кучкуются какие-то автомобили — и всё у её, Шуриной избы. Вешенские бабы, завидев её, замахали руками, загалдели:

— Дэтэпэ! Дэтэпэ!

«Долихачились, проклятые», — подумала Шура. На знак «40» в кружочке у въезда водители внимания не обращали, неслись как оглашенные. Смахни громадная фура на повороте Шурину вросшую в землю халупу — умчалась бы не заметив.

Слава те господи, изба стояла на месте, целая — невредимая. Но прямо под окнами на содранном дёрне кверху тормашками лежала машина. Её — смятую, скукожившуюся, с задранным носом — как башмак, высушенный в русской печи — перевернули и втащили на прицеп. Можно представить, какая до этого была машина: красивенькая, длинная, лаковая, красная, как игрушка. Шура их видела по телевизору, когда он ещё работал. В них садились расфуфыренные телевизионные дамочки: в красных костюмах и туфлях на шпильках, с ярко накрашенными ртами.

Дамочку Шура не увидела: увезла машина с крестом.

— Молоденька, красивенька, ровно куколка. Волосики прилизаны, личико белое, ни кровинки, — жалели бабы. — А всё из-за твоего цыплёнка, Шура. Видать, паршивец, в ограде лаз нашёл, почапал через дорогу. А грязно, волгло после дождя. Она, матушка, чтоб на него не наехать, увернула машину — только тормоза визгнули. Через канавку прыгнула — прямиком в столб. Грохоту на все Вешки. Господи, было б из-за кого — из-за цыплёнка. Там давить-то нечего… Ты, Шура, в собесе бумажки наши выправила?

Гаишник в важно сдвинутой на затылок фуражке, уложив планшетку на колене, записывал показания свидетельниц.

«Автомобиль марки „Ламборджини“ двигался с большим превышением скорости. В целях предотвращения столкновения с препятствием в виде цыплёнка (подумав, зачеркнул и написал „мелкой домашней птицы“), водительница не справилась с управлением и совершила наезд на препятствие в виде столба (зачёркнуто) в виде опоры ЛЭП, с последующим опрокидыванием…»

Шуре строго сказал:

— Вот вкачу штраф: ты у меня попрыгаешь. Смотреть за скотиной надо. Пасётся посреди федеральной трассы, как на личном огороде.

Но внимательно посмотрел на Шуру, понял, с кем имеет дело, и сердито закашлялся.

***

Стемнело. Все машины разъехались — кроме одной, в темноте чернеющей как гора. Мужчина сидел на примятой муравке, охватив голову руками. На Шурино приглашение повечерять хлебом с молоком и лечь спать на её сеновале не шелохнулся.

Утром первое, что она увидела выглянув в окно  — мужчина, сидевший по-вчерашнему на том же месте.

Неизвестно, о чём они между собой долго говорили. Кто-то из соседок видел, как мужик уговаривал Шурку, а та мотала головой. Потом мужик будто бы ткнул пальцем в виновника ДТП — цыплёнка, который деловито копошился под ногами в поисках червяка, — тут Шурка и сникла. Он вынул из кармана пачку денег (толстую) и запихнул ей в передник.

Тем же вечером привёз и выгрузил из багажника белую как снег пирамидку. Под круглым стёклышком — фотокарточка. Установил аккурат в том самом месте, где перевернулась машина — чуть не под Шуркиными окнами. Врыл свежую струганую скамеечку. С выгона, где паслись коровы, Шура принесла букетик блёклых полевых цветочков и поставила у пирамидки в банку с водой.

Соседки поджали губы. Авторитетная старуха Гусева выразила общее мнение:

— Ополоумела вовсе, Александра, али денежки свет застили? Греха не боится. Под самые окна… Ты ещё у кровати памятник поставь — ухаживать сподручнее. За денежки-то. Хватает же у кого-то совести… Мракобесие ваше, — Гусева сплюнула.

— Моя земля, — неожиданно впервые в жизни огрызнулась Шура. — Постоит, честь по чести, девять дён. Чтоб было куда душеньке прилететь поплакать, где тело покинула. А ваше что за дело? Я к вам не суюсь, и вы ко мне лезьте.

И этим окончательно восстановила против себя вешенских баб.

Честно говоря, никакой пачки денег в помине не было. Одну зелёную бумажку насильно сунул в карман безутешный муж — или кто он там приходился разбившейся кралечке. У Шуры как раз не хватало на ручную маслобойку — она давно в райпо присмотрела. Хорошенькая, махонькая, беленькая — не больше стиральной машинки «Фея». Всё легче, чем миски со сливками туда-сюда баюкать-качать.

***

Потом Шура припоминала: кабы знала наперёд, не только бы носа не высунула из избы — а накинула бы на дверь толстый крюк, залезла под одеяло и до утра бы тряслась со страху.

Открыла глаза в самую полночь — будто кто толкнул под бок. Огромная пятнистая луна в радужных кольцах заливала дивным розовым светом комнатку. Шура выглянула: на улице светло как днём. У пирамидки на скамеечке сидела незнакомая женщина, тонкая, длинная, в брючном костюме. На коленях сумочка.

— Господи, ни днём, ни ночью покоя, — Шура в который раз пожалела, что уступила мужчине, разрешила поставить памятник. — Из города, что ль, приехала... Дня им мало, — ворчала, накидывая поверх сорочки большой тёплый платок, суя босые ноги в обрезанные резиновые сапоги.

Женщина на скрип двери не обернулась. Курила, опустив коротко стриженную, под мальчика голову. Над ней вился-кудрявился голубоватый сигаретный дымок. И сама женщина в лунном свете казалась зыбкой, призрачно-голубоватой, как этот дым.

Шура нерешительно сказала:

— Драстуйте.

Протянула ночной гостье короткопалую ладошку дощечкой. Но в последний момент застеснялась корявых, наждачных шершавых пальцев, спрятала руку за спину. Потопталась и присела на крыльце.

— Боже, какая тоска, — пожаловалась женщина. Голос у неё оказался неожиданно низким, хриплым. — Ехала — хоть бы где огонёк. Все деревни погружены во тьму — глаз выколи. И ваша будто вымерла. Хорошо, луна светит.

— Ак электричества нету, — охотно объяснила Шура. — Давно уж, года три. Ворюги в машинах приехали, средь бела дня провода обрезали. Мы и нос побоялись высунуть.

— Как же вы живёте? Без света…

— А привыкли. С солнышком встаём, с солнышком ложимся. Зимой к скотине с керосиновыми лампами ходим. Керосину у каждой бабы по бочке запасено — на наш век хватит. Живём. Погреба льдом набили — вот тебе холодильник. Без телевизора плохо, это как есть. Последнее кино не досмотрели, многосерийное — бабы больно жалели. Там ещё эта… Донна Роза — краси-ивая — дочку в младенцах потеряла. А на сыновней свадьбе — ох, у невесты фамильный медальон оборвался, под ножки покатился. Чуть замуж не вышла за своего родного братца, значит. И вот она, донна-то Роза…

— Боже, какая тоска, — повторила женщина.

Шура, бесцеремонная прерванная в самом интересном месте, обиделась — но ненадолго.

— К чему я это, — осторожно напомнила, — не досмотрели, говорю, кино-то. Чем кончилось, не знаете?

***

Женщина вынула из сумочки новую сигарету, прикурила. Покачала головой, и качнулся в полутьме рубиновый огонёк:

— Не знаю, не интересуюсь. Сериалы - это для черни. У меня жизнь ярче всякого кино.

Прищурила глаза. Произносила непонятные слова медленно, будто засыпала:

— Дайвинг на коралловых рифах Борнео… Серебряные пляжи Палм-Бич… Фиджи… Пальмовая роща, ослепительно белый песок… На завтрак — апельсиновые оладьи… Мятный йогурт — холодок на языке… Киви в мармеладе агар-агар. Вечером — ужин в Вакайя Клаб. Океанский ветерок обнимает голую спину.

…Италия, Портофино. Проголодались, попали под дождь — да какой: разверзлись небеса… Заскакиваем в тратторию… За окном хлещет ливень, а в подвальчике уютно… Потрескивают в камине сырые дрова… Немного дымят, но дымок уютен.

Подают фрукты моря… Салат из омаров. Равиоли, фаршированные креветками… Малосольные гребешки, собранные вручную — так указано в меню… Ем нежное мясо и воображаю, как ныряльщик ползает с корзиной по дну. Как от нехватки воздуха у него разрывается грудь, лопаются, может быть, ушные перепонки, глаза застилает красная пелена…

И вдруг я испытываю приступ острого наслаждения. Гребешки приобретают совершенно неизъяснимый, трепетный вкус! Точно включились особые рецепторы, которые до сих пор дремали. И муж любуется мной и говорит, как у меня блестят глаза и какая я сейчас красивая.

Узнав, что гребешки собирают водолазы в скафандрах, я разочарована. Швыряю тарелку на пол, заявив, что блюдо отвратительно приготовлено. Я слышу, как хозяин траттории говорит жене: «Я же тебе говорил, какие чванливые свиньи эти русские!»

Да… Но я навсегда запомнила то ощущение.

В мой день ангела в загородном доме мы пьём не фильтрованное «Шато д`Икем». С последним глотком мои губы захватывают бриллиантовое кольцо, спрятанное на дне бокала. Муж целует мой локоть и шепчет на ухо, сколько стоит этот бокал вина — сумма, от которой я вздрагиваю. И ещё столько же — кольцо. Представляешь, говорит он и нежно жмёт мой локоть, сколько страдающих детей можно на них спасти?

— Ты готов выполнить мою просьбу, спрашиваю я, какой бы странной она не показалась?

— Всё, что пожелаешь, моя королева!

Прямо с ужина мы мчимся в загородный лес, за окном мелькают заснеженные ели. У ворот больницы нас останавливает охрана, но муж даёт деньги, и нас пропускают. Я хочу зайти в самую тяжёлую палату. И снова нас не пускают, и снова муж даёт деньги. И я хожу между коек и, нагнувшись, приблизив лицо, всматриваюсь в глаза детей. Медсестра подтверждает, что если бы нашлись деньги на операции, многие малыши были бы спасены.

Потом мы возвращаемся и снова пьём вино. Но как заиграл букет, приобретя тот единственный, не достающий оттенок! Это было самое изумительное, самое вкусное пьянящее вино, какое я пила в своей жизни!

И ещё много раз потом, во время застолий, мы с мужем заговорщицки переглядывались, выходили из ресторана и мчались на окраину города. Охранники уже знали нас в лицо и охотно пускали.

После хосписа мы возвращались в ресторан за свой столик. И я смаковала, жмуря от наслаждения глаза, я пила вино маленькими глотками. Держала во рту, давала ему согреться и растечься по языку. И муж любовался мной и говорил: «Какая ты сейчас сексуальная, как ты меня возбуждаешь!» …

***

- Холодно как, пронизывает, — женщина сильно вздрогнула, обняла себя руками.

Шура всё это время помалкивала, сидела, шевеля толстыми пальцами. Тяжело поднялась, молча вынесла из сеней тяжёлую пахучую телогрейку. Хотела накинуть на плечи женщины — та уклонилась:

— Не надо.

— Тебя как в нашу глухомань-то занесло?

— А надоело всё, сил нет. Скучно. Прыгнула в машину, и — куда глаза глядят.

Стояла тёплая августовская ночь. Под слабым ночным ветерком шушукались чернёные, с серебряной изнанкой листочки. Деревья, трава, изба — всё в лунном свете казалось серебряным. Женщина нагнулась, зачерпнула песок и долго с сухим шорохом пересыпала его из узкой ладони в ладонь.

— Как тихо. Поселиться бы здесь. Трогать, ощупывать минутки. Пропускать их сквозь пальцы, как песчинки. Или как воду. — Она отряхнула от песка тонкие руки и погрузила их в дождевую позеленелую бочку. Подняла, мелодично падали капли с прозрачных пальцев. — Как хрустальные шарики… Кап-кап.

В хлеву тяжко вздохнула корова Милка. Грузно зачесалась боком так, что ветхая стенка заходила ходуном, посыпалась труха.

— Принеси мне парного молока, — попросила женщина. — И хлеба, чёрного.

***

— Принесла?! — тормошили Шуру набившиеся в её избу наутро бабы.

— Принесла. Хотела вечернего дать, у меня на льду стояло. Нет, говорит, хочу парного. Да как заплачет: жалостно, ровно ребёнок. "Моченьки, говорит, нету, и с каждой минутой всё хуже. Обними, говорит, меня, задержи меня" — а саму трясёт всю.

— Обняла?!

— Ну. Эдак вот, — Шура растопырила руки, показывая, загребая. — Потянулась к ней — а и нету никого. Один воздух ухватила. Сама себя поймала.

— Ак ты хоть сообразила, с кем разговоры разговаривала?!

— Но. Как сказала она про телогрейку: не надо, мол, всё одно не согреет — тут меня озарило. Глянула на фотку на пирамидке, глянула на неё — один в один. Матушки! Да и холодом от неё несло - ровно из ямы...

— Ох, Шурка, безбашенная баба! Не боязно было?!

— Какое не боязно. Пошла Милку в баночку доить — думаю, ни в жизнь к ней не выйду. Да ведь и моя вина где-то есть: всё из-за паршивца курёнка этого («Осенью первым на суп пущу»). Да и пожалела: тяжко это, поди, покидать белый свет…

— Диавола пожалела. Не вино она пила — кровь младенцев. Гореть ей вечно в геенне огненной, — сурово подытожила старуха Гусева. — Говорю, убери памятник-то от греха. И батюшку пригласи — место освятить.

Шура вздыхала, опускала повинную голову. Рада бы убрать, да маслобойка уж куплена.

А ночи, как назло, стояли тихие, ясные, лунные. Ещё некоторое время пирамидка белела под её окном. Никто больше не появлялся, скамеечка пустовала. А спустя неделю приехал мужчина и увёз пирамидку, как договаривались.

[Венди]

ЛенкаБелка,