Константин Коровин .В Крыму. ( околоточный Романков, татарин Асан, Шаляпин и др.)
Константин Коровин был не только замечательным художником, многие не знакомы с его дневниковыми записями-рассказами о людях, времени, наполненными ощущениями и впечатлениями об увиденном ...
В Крыму, в Гурзуфе, я нашел прекрасный кусок земли у самого моря, купил его и построил дом, чудесный дом. Туда ко мне приезжали гости, мои приятели - художники, артисты, и многие все лето гостили у меня.
Я редко бывал в Гурзуфе. Мне нравилась моя мастерская во Владимирской губернии, там была моя родная природа. Все нравилось там - крапива у ветхого сарая, березы и туман над моховым болотом. Бодрое утро, рожок пастуха и заря вечерняя... А на реке желтые кувшинки, камыши и кристальная вода. Напротив, за рекой, Феклин бор, и конца нет лесам: они шли на сто четыре версты без селений. Там были и родные мои мужики. Я любил мужиков, везде, где бы их ни видал,— в русских уездах, губерниях, в их манящих селах и деревнях...
А в Гурзуфе, в Крыму, были татары, скромные, честные люди, тоже мужики. И при них начальник был - околоточный Романков.
Позади моей дачи в Гурзуфе был базар - небольшая площадь и двухэтажные дома с вывесками, трактиры и кофейни. Тут Романков каждый вечер царил, не стесняясь:
- В Ливадии он,- говорил Романков.- А тут - я. Порядок нужен.
Вечером на базаре разыгрывались бои: Романков таскал из трактиров пьяных за шиворот в "кордегардию"....
У меня был приятель, татарин Асан, молодой парень-красавец. На затылке маленькая круглая шапка, вроде ермолки. Темные глаза Асана всегда смеялись, и он ими поводил, как арабский конь. Когда он смеялся, его зубы светились, как чищеный миндаль.
Неизвестно почему, околоточный Романков избегал Асана. Асан с ним был почтителен, изысканно вежлив, серьезен. Но глаза Асана смеялись...
Романков почему-то не смотрел на него и уходил, когда Асан был у меня.
- Что тебя не любит Романков? — спросил я как-то Асана.
- Меня? Э-э-э... он? Любит меня, во любит! Твоя - моя, любит, как брат. Я его не боится — он меня не боится... как брат.
Асан хитро смеется.
- Хороший начальник Романков. Судить любит, драка любит, вино любит, все любит... Его татарин учил. Хороший начальник.
- Как же это татарин учил? - спросил Асана барон Клодт.
- Так,— говорит Асан,- так, немного... На лодке возил на Адалары, знаешь? Два брата Адалары? Пустые горы, там стриж-птица живет, воды нет — никого нет... Никуда не поедешь - прямо гора. Я привез его крабы ловить и оставил. Три дня он там отдыхал. Кричал, никто не слышит... Ну, привез его опять назад. Такой стал хороший начальник, как надо... Я ему сказал: "Будешь хороший начальник! Не твоя - не моя. А то татарин увезет опять, совсем туда - крабов ловить..." Вот...
Ночью я писал из окна кафе базар.
Трактиры освещены, из окон слышна музыка. По лестнице в трактир и из него шатался народ. Вдруг - свалка, гам. Из трактира вылетает пьяный прямо на мостовую. Драка. Вижу - Романков держит двоих за шиворот. Те вырываются. Романков бьет, его тоже бьют. Потом все смолкает. Лезут опять в трактир, потом опять кричат: "Караул!". Драка. И так весь вечер.
- Что же это такое? — говорю я Асану.
- Ну что, любит твоя — моя начальник — надо себя показать...
- Да ведь и его бьют...
- Ну, что... Любит - бьют. Ну, потом мирятся - пьют... Вино пьют...
* * *
Но ожил и повеселел Романков, когда ко мне в Гурзуф приехал гостить Федор Иванович Шаляпин. До того Шаляпин понравился Романкову, что околоточный говорил:
- Для Федора Ивановича, ей-ей, в нитку расстелюсь, этто людей таких, ей-ей, нету ниде... Это чего - бох! Прямо расшибусь для его... ей-ей...
С Шаляпиным случилась неприятность. Он плыл с военным министром Сухомлиновым на миноносце, и Федора Ивановича продуло. У меня, проснувшись утром, он почувствовал себя плохо. Не может ни головы повернуть, ни подняться с постели, страшные боли.
Рядом жил доктор — он жил лето и зиму в Гурзуфе. О нем стоит сказать несколько слов.
Архитектор, который строил мою гурзуфскую дачу, Петр Кузьмич, был болен туберкулезом. Доктор его вылечил - архитектор стал толстый, как бочка, такой же, как доктор. А лечил его доктор водкой и коньяком — оба пьяны каждый день с утра.
- Туберкулез выходит из такого человека...— говорил доктор.— Ему не нравится, ну и уходит.
Посмотрев на Шаляпина, доктор сказал:
- Прострел.
И прописал Шаляпину коньяк.
Когда я пришел, доктор и его пациент дружно дули коньяк. Так, серьезно, молча, лечил наш доктор и ушел от Шаляпина поздно, еле можаху... А Федор Иванович чтото говорил мне перед сном: про номера Мухина в Петербурге, про самовар, на самоваре баранки греются... придешь из бани, хорошо в номерах Мухина... Говорил, говорил, да и заснул.
Утром Шаляпин уже двигал головой, но прострел еще сидел — и Федор Иванович встать не мог, опять доктор лечил целый день, и опять ушел еле можаху.
Навещал Федора Ивановича и околоточный Романков. Приносил газеты и письма, держал себя почтительно.
Я говорю Шаляпину:
- Околоточный неплох...
- Да, хорош.
- И доктор тоже неплох у нас...
- Да. Но как же это... Две бутылки коньяку в минуту... Он же этак море выпьет - и ничего.
Вскоре Федор Иванович вышел из своей комнаты в сад у моря, где была терраса. Она называлась "сковородка", так как была открыта и на ней жарило крымское солнце. На краю террасы, в больших ящиках, росли высокие олеандры, и розовый цвет их на фоне синего моря веселил берега гор.
- Вот там, эти горы - Адалары,— говорил Шаляпин, лежа на кушетке.- Это острова. Там же живет какой-то фотограф. В чем дело? Я хочу просить, чтобы мне их подарили. Как ты думаешь?
- Думаю, что отдадут "Пустынные скалы".
- Да. Я их взорву. Сделаю ровную площадь, навезу туда земли, посажу пальмы, выстрою там себе дом. Попрошу у Сухомлинова старые пушки — они же им не нужны,- и поселюсь на острове.
- А зачем вам пушки? - спросил доктор.
- Зачем? А затем! Ко мне туда ни один корреспондент не сунется. Пушечки-то не понравятся. Я буду жить один. Как хочу. Один.
— А как же ты будешь на материк выходить? — спросил я.— Бури, море бьет.
- Я туннель сделаю, под морем, на сушу.
- Тоннель. Он выйдет на чужую землю. Ты вылезешь из тоннеля, а тебе владелец земли скажет: "Куда лезешь, назад!"
- Верно. Так и знал. В этой же стране жить нельзя. Нельзя жить. Позвольте мне выйти с острова, а мне говорят - нет, не позволяем. Это же черт знает что!
Федор Иванович сердился.
- Это верно,- подтвердил околоточный Романков, бывший здесь же.- Чего еще, ей-ей, на кой они? Кому Адалары нужны? Чего там? И не растет ничего. Их море бьет. Там камни на камнях. Ежели хотите, Федор Иванович, мы сичас их возьмем. Фотограф там сидит, сымает эдаких разных, что туда ездют. Я его сичас оттуда к шаху-монаху! Мигом! Чего глядеть, берите!
- Это, наверно, вулканические возвышенности,— сказал доктор.— Вы сровняете их, дом построите, прекрасно. Ну, а вдруг извержение, дым, лава, гейзеры хлещут...
- Ну вот, гейзеры... Нельзя жить здесь, нельзя.
- Там деревья расти не могут, ветер норд-ост...
- Ну что это такое? Жить нельзя. Воды нет, нор-ост...
- Взорвать-то их можно,— заметил архитектор Петр Кузьмич.— Но там может оказаться ползун.
- Это еще что такое? - удивился Федор Иванович.- Ползун. Что такое?
- Тут усе ползет,- говорил околоточный Романков.- Усе. Гора ползет у море, дорога, шассея ползет. В Уялте так дом Краснова у море уполз.
- Верно,- подтвердил архитектор.- Анапа, город греческий, весь в море уполз.
- Знаешь ли, Константин,- посмотрел на меня Федор Иванович.- Твой дом тоже уползет.
- Очень просто,- утешил доктор.
- А вот Монте-Карло не ползет,— сказал Федор Иванович.- Это же не страна! Здесь жить нельзя.
- Это верно. Вот верно. Я — что? Околоточный надзиратель, живу, вот, сорок два получаю, уехал бы куды. Чего тут зимой - норд-ост, тверезый на ногах устоять не можешь. Ветер прямо бьет, страсть какая.
* * *
Федор Иванович поправился и в коляске поехал в Ялту.
За ним сзади скакал на белой лошади в дождевом плаще околоточный Романков. Плащ развевался, и селедка-сабля прыгала по бедрам лошади.
- Эх,- говорил позже Романков.- Этакий человек, Федор Иванович, вот человек. Куда меня прямо, вот околоточного ставит, прямо на гору подымает. Вот скоро Романков что будет, поглядят. А то судачут: Романков-то пьет, пьяница...
* * *
Но в гору Романков так и не поднялся. Однажды приехала в Гурзуф, по дороге из Симферополя, коляска. Остановилась у ресторана. Из коляски вышел пожилой человек очень высокого роста, немолодая дама. Пожилой человек снял шляпу и стряхнул пыль платком, сказав даме:
- Ах, как я устал.
Околоточный Романков был рядом и заметил, сказав:
- В коляске едут, а говорят - устал. Не пешком шел.
Пожилой человек услыхал, пристально посмотрел на околоточного и строго сказал ему:
- Иди под арест. Я за тобою пришлю.
И ушел с дамой в ресторан. Романков опешил.
- Кто этот барин? - спросил он кучера.
Кучер молчал.
- Чего. Немой, что ли, молчишь. Скажи, рублевку дам, ей-ей. Пять дам, ей-ей. Кто?
Кучер молчал.
- Двадцать дам, не пожалею, скажи.
Но кучер молчал. Романков глядел растерянно.
- Эва, горе. Во-о, горе. Ох, и мундира на нем нет. Кто? Батюшки, пропал, пропал я.
И он шел, мотая головой, говоря:
- Вот что, что вышло.
Ночью за Романковым приехал конвой, и его увезли в Симферополь.
Так его в Гурзуфе и не стало.
А кто был этот высокий барин, я не знаю и сегодня...
Впервые напечатано: В газете «Возрождение». Париж. 1935. 16, 19 июня.
"Искусство Серебряного Века"
Иллюстрация: Константин Коровин. Гурзуф. Старый город. 1915
Константин Коровин .В Крыму. ( околоточный Романков, татарин Асан, Шаляпин и др. (Прочитано 893 раз)