Недостроенный дом

[серебро]

16

Когда я учился классе в четвертом-пятом, одноклассники собрались весело провести время в одном из недостроенных домов. Половина из нас уже посещала это здание по наводке одного из пацанов, жившего по соседству с тем домом. Те, кто уже успел побывать там, не уточняли, в чем вся прелесть этого похода. Они только подогревали наше воображение и обещали огромную порцию удивления и страха.

Дом оказался одноэтажным строением без стекол и рам в окнах, калитки не было, поэтому мы вошли беспрепятственно. Повсюду царило запустение, слоями лежала пыль. Ожидая обещанного ужаса, мы поднялись на крыльцо. Внутри также всюду были слои пыли, в том числе и на полу — черновом, без покраски, но довольно гладком.

На одном из порогов зачинщик предупредил нас, что сейчас в комнату входить нельзя, надо смотреть из дверного проема.

Поначалу я вообще ничего не заметил — просто комната, пыльная и заброшенная. Однако когда я понял, в чем дело, я весь покрылся мурашками. От порога шли следы в середину комнаты и там обрывались.

Размер отпечатков был явно мужской. До проема окна добраться или допрыгнуть было нереально — далековато, да и пыль на подоконнике нетронута. Стали смотреть подробнее — может, кто-то хотел имитировать исчезновение, возвратившись задом наперед по своим же следам? При ближайшем рассмотрении следов стало понятно, что это не так. Пыль не снег, и два раза идеально наступить не получится — мы пробовали.

* * *

Пару лет назад пришлось посетить ту улицу — мать просила пригласить знакомых на юбилей. История эта уже забылась, и район наш, когда-то окраинный и небольшой, давно и прочно превратился в городские кварталы.

Знаете, что я увидел, когда проезжал мимо давно обжитых коттеджей по этой улице? Недостроенный дом без рам и стекол. Точно в таком же состоянии, каким он был почти двадцать лет назад.

[attach=1]

[attach=2]

[серебро]

Начну с предыстории. Родился я и жил до студенческого времени в маленьком посёлке на Среднем Урале, окружённом живописными лесами, невысокими горами и прочими прелестями матери-природы. Рос я обыкновенным провинциальным пацаном: друзья-хулиганы, двойки в школе, ничего особенного. И вот где-то около одиннадцати лет я начал постоянно теряться в лесу. Звучит, конечно, забавно, но на самом-то деле, стоило мне только пойти в лес за грибами с родителями или с друзьями просто так, я сразу исчезал. Только те, кто был рядом со мной, отворачивались, я сразу же терялся из виду. И не помню, что я делал всё время, пока меня упускали из виду. Обычно меня находили через часок-другой (а мне казалось, что я и не отходил никуда, вот только что люди были у меня за спиной, а теперь вдруг спереди подходят) и не придавали этому особого значения — ну нравится парню на природе одному быть, что уж тут такого.

А началось всё, собственно, с того момента, как мы в сентябре 1998 года с классом отправились в что-то вроде туристического похода с ночевкой. Стояло бабье лето, жара почти июльская, ночи ещё совсем тёплые... Наверное, именно благодаря всему этому я остался жив, ибо, как говорят одноклассники, на первой серьёзной стоянке через 3-4 часа после начала похода я, как обычно, исчез. Сначала никто не обратил внимания, мол, сам придёт, но через час я так и не объявился. Мобильная группа учителей тоже не обнаружила моих следов. Они спешно вернулись в посёлок, сообщили об исчезновении, на поиски сразу отправилась куча народу, говорят, даже с вертолёта искали... В общем, нашли меня на той самой стоянке на третий день поисков, будто я никуда и не уходил. Говорят, я просто молча сидел у давно уже потухшего костра с таким видом, будто бы ничего и не случилось, и даже начал просить нашедших меня уже продолжить, в конце концов, этот поход, но потом отключился.

Очнулся я через два дня дождливым утром в больничной палате. Врачи сказали, что я сильно похудел, но зато не обморозился — спасибо тому самому бабьему лету. Расспрашивали меня насчёт того, как я заблудился. В тот момент я, наверное, в первый раз вспомнил, что со мной происходило в это время, хоть это и были просто какие-то обрывки: картины осеннего леса, горящего костра (который, как мне сказали, я как-то сам разжёг, хотя и спичек у меня с собой не было — забыл, хоть и рекомендовали каждому взять), какой-то речки (никакой речки, кстати, километрах в десяти от того места нет). Все эти образы как будто плясали перед глазами, перемешивались, отдельные детали вспыхивали и угасали. В ушах начал появляться какой-то странный гул, не давящий, а приятный, расслабляющий, уносящий вдаль. В итоге я отключился ещё часа на три.

Будучи выписанным из больницы, я тотчас получил от матери строжайший запрет подходить к любому месту, где деревьев на десяток квадратных метров больше, чем у меня пальцев на руках (образно говоря). Но это была сущая ерунда, ибо оказалось, что с вахты вернулся отец. Вообще, он должен был вернуться на две недели позже, но им как-то удалось сделать всю работу намного быстрее, и их отправили домой раньше, да ещё и премию выдали (точно не помню, что там отец говорил, но суть вроде передал). Но и это всё ерунда по сравнению с тем, что он привёз мне «Сегу». Купил с рук в каком-то городе, где был проездом. С целым чемоданом картриджей. Странно, что я тогда снова не отключился, но уж о чём-чём, так о походах в лес забыл точно. Был я тогда, кстати на 7-м классе, и до самого выпускного (даже до поступления в ВУЗ) ничего со мной интересного не происходило, ибо зимой и летом я всё время просиживал за «Сегой», а потом за «Дримкастом» (благо у меня был свой телевизор — притащил со свалки однажды, а он оказался рабочим) и иногда выходил во двор поиграть в футбол. Никаких лесных походов. Время от времени, правда, тот самый гул, что накрыл меня в больнице, возвращался, иногда по ночам снились странные сны о том, как я хожу по лесу в каком-то забытье, но я не придавал этому значения — мало ли что, переиграл просто, да и всё.

Но в конце концов школу я закончил. Так как у нас в посёлке был всего лишь техникум, а перспектива остаться в посёлке в качестве какого-нибудь электрика меня не прельщала, то я отправился поступать в ближайший крупный город. Несмотря на то, что учился я не больно-то хорошо, поступил легко — помогло то, что в том ВУЗе была какая-то специальная квота для иногородних. И вот за пару дней до начала учёбы староста решила, что будет отличной идеей собраться всей группой и выпить на природе, так сказать, за знакомство и укрепление отношений. К тому времени я уже совсем забыл о моих отношениях с лесом и с радостью согласился, чего, конечно, делать не стоило.

Сначала всё было хорошо. Мы добрались до милой опушки, обработанной уже, наверное, многими сотнями посидельцев, а вокруг был такой девственный, такой дикий лес, что сложно было поверить, что мы от ближайших дачных участков буквально в трёх километрах. Пришли мы с ночевкой и днём сидели просто прекрасно: болтали, выпивали, играли в волейбол и просто отдыхали. Со мной всё было в порядке. Лишь когда я отходил в туалет или за дровами для костра (да, в тот день бабьего лета не было — стояла осенняя, пасмурная, давящая погода, хоть и не было дождя), деревья перед глазами начинали еле заметно будто бы приплясывать, жёлтые и красные листья то тут и там вспыхивали, как маленькие фонари, и тут же тускнели, опуская на глаза зелёную пелену. Шум деревьев на ветру превращался в тот самый гул, все остальные звуки растворялись в нём. Но я резким движением отгонял от себя всё это и, начиная насвистывать какую-нибудь мелодию, освобождался от этих причудливых лесных оков. Но то днём. Как только стемнело, началось самое интересное: ветер неожиданно совсем стих, и становилось всё холоднее и холоднее. Одногруппники скучились вокруг костра и, дрожа, начали рассказывать всякие страшилки, которые, если бы были анекдотами, могли бы опоясать своими бородами Сатурн вместо колец. В общем, мне быстро стало скучно, и я решил полежать в палатке — нахлынула на меня какая-то усталость. Моя палатка была самой дальней от костра, я встал и направился к ней.

Дальше я могу лишь опираться на воспоминания одногруппников: они, изрядно набравшись, стали готовиться ко сну, как вдруг кто-то обнаружил, что меня нет. Но так как все уже были просто никакие, то решили, что я просто в туалет отошёл или ещё чего, сам вернусь, в общем. Но я так и не вернулся, а они всю ночь не спали — вокруг палаток постоянно трещали ветки, шуршали листья (это в абсолютно безветренную погоду), у них постоянно затухал костёр, на палатки что-то падало, а к утру ещё почти у всех пропали кое-какие вещи (что самое странное, дорогие не в плане стоимости, а в плане значимости: у одной девушки пропали какие-то нужные таблетки, у другой фотография умерших родителей, у одного парня очки...). В общем, утром они злые, напуганные, невыспавшиеся, с похмелья еле вышли оттуда, притом не там, где хотели и куда шли, к дачам, а на дорогу в абсолютно другом направлении, около которой неожиданно нашли меня. Конечно, они сначала набросились на меня, думая, что это я им устроил весёлую ночь, но я находился в каком-то бессознательном состоянии и лишь шевелил губами, будто бы с кем-то разговаривал...

Очнулся я снова дождливым утром в очень похожей, хотя, конечно, и совсем другой больничной палате, да и в другой больнице. Рядом сидели моя мама, бабушка (которая, кстати, жила в этом городе), девушка, с которой я познакомился, когда ехал в автобусе (она была из соседнего посёлка и поступила в тот же институт, но на другую специальность), один старый друг, что остался в посёлке, и несколько одногруппников. Как оказалось, я ещё и снова очнулся через те же два дня. Мама сразу же принялась меня отчитывать, что я такой-сякой, забыл, что в лес мне ходить нельзя. Показала одежду, в которой я был — она была вся грязная, зелёная от травы, местами порванная, как будто я, цепляясь за ветки и падая, бежал по лесу. Я минут пятнадцать выслушивал её речи, пока не зашёл врач и не попросил всех покинуть палату. Я убедил собравшихся в том, что всё со мной в порядке, попросил не беспокоиться и послушать человека в белом халате. Все разошлись, а доктор, оказавшийся психологом или кем-то подобным, начал расспрашивать меня о случившемся. На этот раз у меня в памяти не всплывало ничего, кроме кромешной темноты и говорящего со мной голоса девушки примерно моего возраста. Я ей что-то отвечал, а может, спрашивал — чёрт знает, ибо язык, на котором мы говорили, был мне совершенно непонятен и звучал то тихо, то очень громко, то с искажениями, во всяком случае, сейчас, хотя мне смутно вспоминалось, что мы понимали друг друга той ночью. Я не стал говорить всё это доктору, а просто убедил его, что выпил слишком много, в то время как раньше пил только по бутылочке пива, да и то по выходным (чистая правда, кроме того, что там в лесу я НЕ ПИЛ ВООБЩЕ). Доктор посмотрел на меня с укором в конце моей крайне правдоподобной версии, попросил лучше себя контролировать и вышел. Выписали меня на следующий день, хотя той ночью мне снился тот голос — всю ночь во сне я будто бы пытался вспомнить всё, что он говорил, и расшифровать это, но ничего не вышло. Проснувшись, я чувствовал себя крайне запутавшимся.

С первого дня осени и учёбы началось то, что довело меня до нынешнего состояния: я начал теряться и блуждать абсолютно везде. В институте я постоянно опаздывал на пары, порой на 15-20 минут, так как не мог найти аудиторию, блуждая по казавшимся бесконечными коридорам и лестницам (наш институт — феерический пример карательной архитектуры, мало того, что это несколько зданий, абсолютно безумным образом объединённых, так ещё и в самих зданиях планировка лютая, когда аудитории для двух пар одного предмета — семинара и лекции — находятся в абсолютно разных частях разных зданий); добираться до бабушки, жившей в районе стандартных хрущёвок, построенных лабиринтом, до девушки, снимавшей квартиру в районе старых двухэтажных бараков, до своей общаги в перезастроенном центре города, до друга в частный сектор, да хоть куда стало настоящим мучением. Вроде бы стандартная ситуация: чужой город, большой город, поплутаешь, спросишь, найдёшь. Но не тут-то было. Мои блуждания были особенными. Как только я выходил из маршрутки и начинал идти по вроде бы уже известному пути, я вдруг буквально через 3-4 минуты попадал будто бы в какой-то кисель: двигаться становилось тяжело, перед глазами всё размывалось. Фонари, светящиеся окна, звёзды — всё вспыхивало и тухло, мерцало, плясало вокруг меня, как те красные и жёлтые листья в августовском лесу, машины то пролетали быстро, то еле тащились по дороге, люди превращались в размытые пятна (попробуй спросить у такого пятна дорогу, особенно когда и рот открыть не можешь), деревья становились намного больше похожими на людей, потрясывая ветвями и скрипя, дома лишались углов, меняли очертания, и слышался этот гул, нарастающий, не тревожный, а уносящий вдаль... Меня спасал лишь сотовый телефон и мелодия на звонке, она будто бы снимала с меня какое-то заклятье, и я оказывался совсем не там, где вышел, порой в десятке дворов и не в нужной от остановки стороне. Звонил всегда тот, к кому я иду, и интересовался, где же я опять пропал. Я собирался с мыслями, отвечал какую-нибудь банальность (например, что я друга встретил или не на той остановке вышел случайно), вдыхал полную грудь неощущаемого в том потерянном состоянии воздуха, спрашивал у прохожих, как отсюда добраться до такого-то дома, и со всех ног бежал туда, чтобы не заблудиться вновь.

Лично я всё происходившее воспринимал со странным спокойствием, но вот те, с кем я общался... В институте ко мне все стали относиться крайне подозрительно ещё после того случая в лесу и постоянного опаздывания на пары, а уж когда один парень даже не из моей группы разболтал о моих блужданиях по улицам в образе зомби, то на меня стали совсем косо смотреть и сторониться. Ситуация становилось всё тяжелее, меня бросила девушка после того, как я, направляясь к ней необычным путём (проспал остановку), заблудился в какой-то промзоне, из которой выбрался только к рассвету (не особо это осознавая), добрался до её дома, разбудил её и сорвался, когда она меня отчитывала; того друга из частного сектора избили до потери сознания два каких-то алкаша, я опоздал буквально на пять минут до места нашей встречи, а в больнице оказалось, что он впал в кому; к тому же я начал теряться уже даже в общаге, отчего тоже нехило отгрёб от какого-то качка, войдя к нему в неподходящий момент. Всю осень я старался как можно меньше куда-то ходить. Передвигался по институту, буквально держась за юбку одной доброй девчушки из нашей группы, ездил от двери института до двери общаги на такси, всё время проводил за учебниками или книгами (в результате подтянул успеваемость, и стипендии, наконец-то, стало хватать не только на такси).

Наступила зима. Первые две недели декабря меня вроде даже как-то «отпустило»: я стал чаще выходить на улицу, пытался контактировать с людьми. Но 17 декабря случилось самое жуткое происшествие в моей жизни.

В тот день у меня было 4 пары, а после я должен был ехать к бабушке на пирожки (за пару дней до этого мы виделись — она заметила, что я сильно исхудал, и решила, так сказать, принять меры по исправлению ситуации). К тому времени весь город уже пятый день засыпало снегом, и в этот день наступил апофеоз снежного безумия. Все такси, в которые я звонил, отказывались присылать машину, ссылаясь на то, что техника снегоуборочная работает плохо, далеко не уехать. Я какое-то время даже сомневался, ехать ли, ибо все эти снежные дни я вроде бы гулял в нормальном состоянии, но постоянно слышал тот голос из леса. Сначала лишь обрывки слов в гуле толпы, затем слова, фразы, а днём ранее я осознал, что часть звуков города просто заменяется этим голосом.

В тот день все пары были лекциями, и я вдоволь насмотрелся в разные окна. Среди пелены падающего огромными хлопьями снега я то тут, то там замечал какие-то будто бы вырванные из других мест и небрежно вставленные в урбанистический пейзаж за окном объекты: зелёные кусты, ржавые металлические обломки, фонарные столбы странных форм и люди в необычно цветастых костюмах среди толп в чёрном. Но в конце концов суровый, беспощадный голод студента заглушил все мои дурные мысли, и я отправился на трамвай. Остановка была недалеко, и я дошёл до неё без приключений. Сразу же сел в нужный мне трамвай (повезло), забитый до отказа, наверное, первый раз за все те годы, что в городе ездят маршрутки (они, кстати, тоже, говорят, не ездили, так что трамвай был единственным лучом света в белом царстве). Доехал до нужной остановки я тоже без приключений, вышел, прошёл с освещённого проспекта вглубь дворов... и потерялся во мраке. Так странно: ни одного горящего окна и уж тем более фонаря, только темнота и ветер, воющий, сбивающий с ног, бросающий мне в лицо снег. Я, абсолютно дезориентированный, начал крутить головой туда-сюда в поисках убежища и вдруг недалеко от себя увидел еле мерцающий свет. Со всех сил бросившись в ту сторону, я за десяток шагов добежал до туда — там была лампочка, освещающая вход в подъезд; я со всех сил дёрнул дверь на себя. Раздался жуткий скрип ржавой пружины. Я на секунду остолбенел, но тут же резко запрыгнул в подъезд и закрыл дверь.

В подъезде не было света. Стояла жуткая, тяжёлая тишина — и, что самое странное, там было ни капельки не теплее, чем на улице. Отдышавшись, я достал из кармана маленький фонарик (советский, дедушкин ещё, вместо талисмана ношу с раннего детства) и включил его. Вот тут-то у меня мурашки и поползли. Я стоял вроде бы в обыкновенном подъезде хрущёвки (сначала две двери, потом слева дверь в подвал, а дальше пять ступенек до первого этажа), но стоял я в снегу по голень. На стены тоже каким-то образом намёрз снег, дверь в подвал была замурована, а передо мной путь на ступеньки преграждала ржавая, покрытая льдом решётка. Сначала я подумал, что, может быть, свернул не туда с проспекта и зашёл в хрущёвку под снос, но эта мысль, как и все другие, испарилась, когда я, повернувшись назад и желая выйти, начал толкать дверь.

Моя рука упёрлась в заснеженную стену.

Посветив туда фонариком и убедившись, что там действительно такая же замёрзшая стена, как и справа и слева, даже не замурованная дверь, я почувствовал, что у меня подкашиваются ноги, и сел в снег. Просидев так минут пять, я основательно подмёрз, встал и ударил по решётке ногой, в результате чего она просто разорвалась посередине. Я пролез в дырку и поднялся на первый этаж. Мысли потихоньку возвращались, но понимания происходящего не было абсолютно. Я осмотрел первый этаж: маленькая лестничная клетка, четыре квартиры, двери совсем рядом. Ох уж эти двери... Слева была грубая деревянная дверь, разрисованная мелками с забитым в глазок толстенным гвоздём, справа недозамурованная, обитая дешёвой кожей, за которой мне слышались какие-то размеренные стуки, будто кто-то стучит по стене кулаком, отбивая такт. Центральные двери сначала показались вполне обычными советскими дверями с мутным стеклом, но они оказались просто искусно нарисованы. Вдруг меня стало мутить, всё вокруг закружилось, стук справа усиливался, двери в центре начали будто бы открываться. Я из последних сил бросился наверх и, проскакав два этажа, пробив ещё решётку перед одним и разорвав какую-то то ткань перед другим, остановился — лестничный пролёт заканчивался тупиком, в котором висело десятка четыре разнообразных почтовых ящиков: деревянные, металлические, разной формы и размеров. Я зачем-то начал срывать их все и вытряхивать из них содержимое. Из одних вылетала лишь пыль, из других — пожелтевшие газеты на непонятных языках с выцветшими фотографиями, из третьих — письма в причудливой формы конвертах. Я разрывал конверты, доставал письма, но все они тоже были на незнакомых мне языках. В итоге я просто споткнулся о ступеньку, скатился вниз, вокруг меня всё закружилось, загудело, и я просто потерял сознание.

Очнулся я явно не там, где вырубился. Я лежал, упёршись носом опять в какую-то чёртову решётку. Но это была не ржавая проволочная сетка, что была до этого, а мощная железная решетка, которой обычно прикрывают окна, только размером под лестничный пролёт. Из стен кое-где торчали куски обрушившейся лестницы. Мне уже не нужен был фонарик, ибо выше по лестнице на площадке будто горела кварцевая лампа. Свет этот до моего местоположения доставал с трудом, ибо лестница была невероятно длинная и угол у неё был странный — таких я ни в каких домах не видел. До площадки было где-то около пятнадцати ступенек, а я ведь, кажется, лежал далеко не в её конце. Здесь было совсем не холодно, но я всё равно дрожал от страха. Наконец, приходя в себя и немного успокоившись, я встал и начал отряхиваться. Болела левая рука в локте — видимо, я сильно ушибся, и сгибалась она с трудом. Я начал медленно подниматься вверх. Мои шаги гулко отдавались вокруг. Пройдя с лестницы на площадку, я чуть сразу же не покатился вниз — лампа внезапно погасла, и я снова остался в кромешной тьме. Включив фонарик, я осмотрел площадку. Она была намного больше первой, на которой я осматривал двери. На ней было пять проходов (по два сбоку и один в дальнем конце), а в центре было нечто вроде шахты лифта. Проходы были завешены толстыми пыльными листами целлофана, трогать их мне не хотелось, так что я решил проверить шахту. Это была определённо шахта лифта. Дверей лифта не было, как и кабины в луче фонарика. Я поднял с пола какую-то железяку и бросил вниз, чего, наверное делать не стоило. Она летела довольно долго, но приземлилась явно не туда, куда мне хотелось бы. Раздался мерзкий сдавленный писк, и где-то далеко внизу началась какая-то возня, шорохи, писк, и что-то начало карабкаться по стенам вверх: стук металла, провода в шахте лифта затряслись. Я тотчас же отпрянул от шахты, сердце начало колотиться, и я бросился в самый дальний проход. Еле протиснувшись сквозь пыльный целлофан, я побежал вперёд что есть сил. Фонариком вокруг себя я высвечивал разрисованные непонятными знаками стены и кучу одинаковых деревянных дверей по бокам. Это определённо был некий коридор: чем дальше я бежал по нему, тем сильнее мои ноги увязали в слое пыли, дверей становилось всё меньше, стены становились всё менее разрисованными... Вдруг передо мной коридор вдруг разделился на два. Я повернул налево. В этом коридоре всё было завалено какими-то старыми вещами — мебель, вёдра, какие-то игрушки, посуда, притом с каждым метром вещи становились всё стариннее и всё более покрытыми пылью. С трудом продираясь по странному коридору, я в конце концов зашёл в тупик — снова металлическая решётка, а за ней чёрная пустота: ни стен, ни пола, ни потолка.

Я присел и задержал дыхание. Где-вдали я слышал, как нечто из шахты лифта топает по коридору, но тут внезапно послышался звук открывающейся тяжёлой двери. Опять тот сдавленный писк, злобный крик на неизвестном мне языке мужским голосом... Всё снова закружилось, загудело передо мной. Пятно фонаря, застывшее на каком-то древнем тазу, замерцало, и я... не вырубился, нет, лишь закрыл глаза. А открыв, понял, что оказался по ту сторону решётки, но не в тёмной пустоте, а вполне себе на каменном полу. Повернув голову от решётки и назад, я снова испытал то жуткое чувство — не было никакой решётки, лишь стена, не замёрзшая, но влажная. От неё шёл пар, по ней тонкими струйками бежала вода. Фонарик остался где-то там, но здесь на стенах были мелкие лампы, горевшие неприятным красным цветом. Встав с мокрого пола, я подавленно побрёл вдоль красных лампочек. Это был уже не коридор, а какой-то лабиринт, по которому я шёл, придерживаясь отвратительного, бьющего по глазам красного света. Везде журчала вода, лабиринт был наполнен туманом, за заплесневелыми стенами стучали какие-то механизмы. Наконец, через двадцать минут ходьбы лампочки закончились, и из темноты перед собой я услышал снова тот голос, голос девушки моего возраста. Она говорила тихо, я всё так же не понимал язык, но ведомый неизвестной силой шёл сквозь темноту, пока, наконец, не открыл какую-то дверь и не вышел в странное куполообразное помещение.

Я стоял на маленьком выступе, и передо мной была вода, как круглый бассейн. Вода была на пару метров ниже, но явно прибывала. Помещение освещалось мощной красной лампой. Метрах в пяти от меня находилась каменная колонна на уровне моего выступа. На нём стояла девушка моего роста в странной цветастой курточке с накинутым капюшоном и в такой же безумно-разноцветной юбке. Почему-то я не могу вспомнить её ноги, хоть и не могу сказать, что она висела в воздухе. Она шептала что-то тем самым голосом и вдруг заговорила, будто стоит рядом и говорит мне в ухо. Вот наш диалог, каким я его помню:

— Вот ты и здесь. Тебе остался всего один шаг.

— Что? Где я? Какой шаг, куда?

— Сюда, к нам.

— Что за чушь ты несёшь?

— Разве ты всё ещё не понял?

— Нет.

— Ты всё ближе к нам. Тебя тянет к нам.

— Прекрати! Я хочу вернуться обратно!

— Пойми, ты нужен здесь, а не там. Там тебя никто не ждёт, у тебя никого нет. Твои родные умрут совсем скоро, а здесь есть мы. Мы поможем тебе пойти дальше. Возьми меня за руку!

Колонна, на которой она стояла, начала медленно двигаться ко мне. Всё вокруг снова закружилось, большая красная лампа начала делиться на десятки мелких, приятный гул сковывал мои движения... Я уже ничего не соображал, все мысли ушли, и я просто потянул к ней руку. Левую руку. Локоть пронзила острая боль, от неожиданности я зашатался и плюхнулся в воду, всё так же будучи неспособным по своей воле пошевелиться. Я видел, как десятки мелких ламп сходятся в одну, и, слыша отчаянный крик девушки, потерял сознание...

Очнулся я в сугробе двора, похожего на бабушкин, совсем сухой. Но это был не конец. Несмотря на то, что фонари горели и во многих окнах был свет, я чувствовал — что-то не так. У меня было крайне расфокусировано зрение, и через минуту, таки приведя зрение в порядок, я понял, что неправильно. Дома вокруг меня были не обычными хрущёвками — они снова меняли форму, как тогда осенью, но намного более зловеще. К ним прибавлялись ещё этажи, они разделялись, соединялись, из них выпадали отдельные части, они нарастали друг на друга, переворачивались, плясали и сжимались кольцом вокруг меня. Фонари с безумной периодичностью мерцали и тухли, лампочки в них лопались, и из них струилась вода. В окнах появлялся образ той девушки, начавшийся было гул сменился её отчаянным криком. Снег падал со всех сторон, деревья принимали форму знакомых мне людей, просили остаться здесь, но внезапно... зазвонил телефон.

Мелодия звонка с каждой секундой «успокаивала» картину вокруг, но делала крик девушки всё громче. Но с последней секундой мелодии крик оборвался. Всё прекратилось, мелодия заиграла повторно. В лицо мне ударил тёплый ветер. Я вдохнул полную грудь воздуха и снова потерял сознание.

Я снова очнулся утром через два дня. И, несмотря на то, что была середина декабря, это было дождливое утро. Говорили, что это погодная аномалия — раз в сотню лет такое бывает...

После этого всё прекратилось. Говорят, в тот вечер меня нашли в соседнем с бабушкиным дворе, в сугробе. За прошедший год я вернул себе большинство друзей и репутацию, снова нашёл девушку. Все те странные события, что происходили со мной, удивительным образом стёрлись из моей памяти почти подчистую (хорошо, что я в больнице тогда записал все свои воспоминания — будет что внукам рассказать, если что). Конечно, порой даже я начинаю считать это плодами моего воображения, но дело в том, что когда меня выписали из больницы, я, одеваясь, нашёл во внутреннем кармане куртки, где раньше всегда лежал мой фонарик, письмо. Письмо, запечатанное в необычный конверт, написанное на жёсткой, приятно пахнущей бумаге странными символами. Когда я достаю его и смотрю на символы, тот гул, переплетающийся с криком, возвращается, только очень тихо, и картинка перед глазами мельтешит и слегка дёргается. Но я уверен, что у «них», кто бы «они» ни были, не хватит сил снова затащить меня к себе.

Если я сам этого не захочу.

[серебро]

Мой покойный дедушка нес службу в милиции еще с советских времен до самого конца 90-х годов. Был он следователем в единственном отделении небольшого подмосковного городка. Человеком он был очень молчаливым и мрачным, но стоило спросить его о работе, как он становился чуть более разговорчивым. По-моему, работа была его единственным увлечением.

Я очень много времени проводил у него на кухне вечерами, расспрашивая о самых интересных случаях в его практике. После того как дед умер, в комнате, отведенной под его кабинет, нашлась толстая тетрадь, служившая ему дневником, в которую он записывал информацию о наиболее странных делах. Дневник этот мне удалось выпросить у бабки пару раз и, читая его, я думал о деде, как о каком-нибудь математике. Никакой литературщины, никакого личного мнения. Только имеющиеся факты (местонахождение трупа, оценка криминалиста, подозреваемые и тому подобное), несколько теорий, пара заметок.

Мне тогда подумалось, что он даже в свободное время продолжал так или иначе работать и пытался решить эти задачи. Большая часть записанного была мне знакома по рассказам деда, но было несколько таких случаев, о которых он никогда не упоминал.

Хотел я написать что-то вроде книги об этих событиях, фотографировал однажды те места, о которых пойдет речь. Районы, как и город в целом, весьма богаты на криминальные элементы, и из зассанной общаги, полной бывших зеков и нарколыг, можно просто-напросто не выйти. Ну что ж, еще добавлю, что никаких монстров, красочных описаний чудовищ и всякого такого здесь не будет. Многие случаи довольно сильно отдают мистикой, но и их при желании можно объяснить, укладываясь в рамки привычных явлений.

Итак, байки от дедушки-следователя.

* * *

Первый случай, о котором я хочу вам рассказать, приключился в 1993 году.

Вечер, около десяти часов, на труп выезжает следственно-оперативная бригада. На лестничном пролете между третьим и четвертым этажами лежит тело, под которое натекло много крови. Голова отделена от тела и лежит совсем рядом, края раны рваные. По словам деда — будто бы жевали. Одежда, состоящая из тренировочных штанов, свитера и тапочек, порвана, на коже видны раны. Труп совсем свежий, окоченение еще не наступило — с момента смерти еще и двух часов не прошло. Что и подтвердилось позднее, когда допрашивали безутешную вдову мужичка, проживавшую на четвертом этаже и обнаружившую труп: дверь ее квартиры оказалась в нескольких метрах от тела.

Тетка была пьющая и уже залила глаза, но удалось сразу выяснить вот что: мужик пошел вынести мусор где-то в половине десятого вечера. Когда прошло четверть часа, тетка начала беспокоиться о том, что мужичок мог заглянуть к своим товарищам-собутыльникам, любившим по вечерам посидеть на лавочке, распивая что покрепче. Окна квартиры во двор не выходили, потому она сама засобиралась загонять мужика домой, но, выйдя из квартиры и пройдя буквально пару шагов по лестнице, она увидела изувеченное тело в луже крови. Большего от нее добиться не удалось и на последующих допросах.

Допросы граждан, проживающих в доме, не дали вообще ничего. Ни один человек из опрошенных не слышал ни криков, ни грохота, ни звуков борьбы — ничего. Это при том, какие двери были в те времена. Никакой звукоизоляции эти куски фанеры, по сути, не давали. На лавочке действительно сидело несколько любителей спиртного. По их словам, сидели примерно с восьми часов вечера, и за это время в подъезд входила бабка, живущая на первом этаже, и мать-одиночка, живущая на втором, которые тоже ничего не видели и не слышали. Не выходил из подъезда за это время никто.

Дед сразу подумал на собаку. Ну что еще могло так подрать человека в подъезде?

Выяснилось, что собачников в подъезде два, но обе собаки были мелкими, явно не способными нанести такие раны. Голова была отделена от тела будто бы с помощью зубов крупного животного, позвоночник перемололи в месте перекуса, а на ноге одно из повреждений давало очень четкий и ясный след челюстей. Будто бы нарочно показушный — следы от каждого зуба верхней и нижней челюсти замечательно просматривались. Челюсть действительно напоминала собачью, но очень крупную, и следов от зубов было аж 48. А у нормальной собаки зубов только 42. Может быть чуть меньше, больше — очень-очень редко.

Еще одна странность заключается в том, что кровь имелась лишь непосредственно рядом с телом. Ни ниже, ни выше по лестнице ее не было. Будто бы человека сперва положили на пол, а потом уже тихонько отгрызли голову в тишине и покое.

Мой пес однажды задавил бродячего агрессивного боксера, так вот, крови было очень много, она капала с пасти и груди собаки по пути домой, а в человеке крови-то побольше. А тут все чисто.

В итоге имеем мы нечто большое, появляющееся на лестничной площадке между этажами (в доме нет мусоропровода, даже если брать такой безумный вариант появления на лестничной клетке), бесшумно отгрызающее взрослому мужику голову и оставляющее с десяток ран на теле без всякого сопротивления, а потом исчезающее так же тихо. Вот такие дела.

Объяснили-то все это нападением бродячей собаки, да и закрыли дело, уведомив несколько местных маргиналов, занимающихся отловом бродячих собак о том, что работать надо лучше.


* * *

Второй случай.

Дело было зимой 95 года. Однажды вечером, около восьми часов, в отделение заглянул весьма необычный гость — батюшка церкви, которая находится в самых отдаленных районах нашего городка. Пришел он не просто так, а написать заявление по поводу угроз, регулярно поступающих в его адрес. Притащил с собой ворох записок, кривыми печатными буквами написанных на обрывках тетрадных листов в клеточку. Написаны они были с кучей ошибок, над чем потом потешался дежурный. Потешался не особо долго.

Согласно заявлению, записки эти он регулярно находил в своем почтовом ящике с периодичностью сначала раз в три дня, а позже и каждый день. Как только угрозы участились, он и решился написать заявление. После чего на вопрос, мол, хотите ли что-то добавить, священник помялся, да и неуверенно так сказал, что стал в последнее время слышать шлепки у себя в квартире, будто бы кто-то ладонями шлепает по линолеуму то в коридоре, то на кухне, очень отчетливо. На вопрос, проверяли ли, что там шлепает, батюшка ответил, что нет, сидел в комнате и молился. Испуган он был, да и боялся, что за сумасшедшего примут. Приняли. Но дежурный и бровью не повел, заявление взял. Но так как дел было и так невпроворот, да и всерьез засомневались в адекватности батюшки после его рассказа, то заявление вместе с записками отложили.

И вот, спустя чуть больше недели, следственная группа отправляется на вызов. В лесу обнаружили нагой труп. И труп не абы кого, а того самого батюшки. Состояние тела было весьма плохим, почти вся мышечная ткань на руках и ногах отсутствовала, на теле трупные пятна, волдыри, искажены черты лица под действием разложения. Опознали его сразу лишь благодаря кресту, длинным волосам и бороде. Позднее заключили, что смерть наступила за неделю до нахождения самого тела. Тело совершенно точно находилось в помещении, на морозце оно бы не успело так сильно разложиться за этот срок.

Это подтвердили показания пенсионера, вызвавшего милицию. В этом самом лесу по одному и тому же маршруту он каждый день гулял с собакой, а тело обнаружил только тем самым утром.

Вокруг тела было оставлено множество следов, напоминавших крупные ладони. От расчищенной дороги, проходящей по кромке леса, также шла цепочка точно таких же следов. Что странно — параллельно тропинке, по сугробам. Признаков того, что где-то там волокли тело, не было. Остальные следы принадлежали пенсионеру и следственной группе. Накануне ночью был очень сильный снегопад, следы бы точно завалило, так что тело определенно лежало совсем недолго и пришло оно явно не само.

Допрос пенсионера, опросы жильцов двух соседних домов, сторожей гаражного кооператива по соседству вообще ничего не прояснили, кроме того, что недовольный пенсионер постоянно нудил, что неоднократно находил на этой поляне трупики животных: то кошек, то собак, то крыс, то ворон, звонил в милицию, писал заявления, но ничего сделано не было, и трупики ему приходилось хоронить самому. Ну и про проклятых сатанистов поделился мнением, конечно же. Местечко само по себе глухое, даже те самые соседние-то дома находились в 600-700 метрах, гаражный кооператив где-то так же. Ни машин, стоящих поблизости, ни странных людей, ни обычных людей с большой сумкой или свертком не видели.

Тут-то и вспомнили про записки. Пошли смотреть, но и там была пара предложений, суть которых сводилась к требованиям отречься от веры. А вот те, что подкладывали позже, уже интересней: «Сними крест, не то самим собой накормишь голодного».

Все записки с кучей грамматических ошибок. Отдали на дактилоскопию да поехали на квартиру батюшки.

Входная дверь оказалась не заперта, следов взлома на обоих замках не было. Памятуя о словах батюшки про шлепки ладоней, без особой надежды устроили еще одну, гораздо более масштабную дактилоскопическую экспертизу пола в коридоре и на кухне. Внезапно нашли несколько четких следов. Даже не крупные, а здоровенные пальцы выходили, точно не батюшкины.

А так все вроде бы на месте в квартире, следов борьбы нет, следов крови нет, очевидные ценности тоже стоят. Но спросить-то некого. Жил поп одиноко, родственников нет, сирота. Отпечатки на записке точно те же, что и на полу в квартире, но ни в картотеке отделения, ни в областной картотеке совпадений не нашлось. Тем временем вскрытие показало, что мышцы на руках и ногах не съедены животными, как вначале всем подумалось, а удалены с хирургической аккуратностью. Или скальпель, или очень острый небольшой нож. Никаких повреждений на теле, помимо срезов на руках и ногах, не обнаружилось, никаких следов известных ядов и так далее.

Принялись опрашивать приход. Батюшка не появлялся в церкви после того самого дня, когда обратился в милицию. Из этого следовало, что пропал он после посещения отделения, так как дело было уже после вечерней службы в храме, или по дороге домой, или в самой квартире, учитывая открытую дверь. Опросы жильцов дома показали, что домой он не приходил. Подозрительных звуков никто не слышал, подозрительных людей не видел. Вот тут и тупик. Проверили, конечно, инвалидов, уцепившись за эти самые ладони. В первую очередь проверяли живущих недалеко от батюшки. Много их тогда было, после Афгана и Чечни. Никаких совпадений.

Списали все на сектантов и закрыли дело.


* * *

Третий случай. И вопрос тут не в том, что это было невозможно сделать, а в том, зачем было это делать.

Дело было в 1991 году. Время было тяжелое, градус наплевательского отношения к своей работе почти везде зашкаливал, что сыграло свою роль в этой истории. Началось все с выезда по весьма неприятному адресу и по весьма плохим обстоятельствам. Дом, в котором произошли данные события, всегда считался местом нехорошим и гиблым. Это бывшая общага, которая тогда была заполнена представителями социального дна или совсем уж невезучими людьми. Регулярно там кого-то грабили, кого-то резали, кого-то убивали. Я самолично в детстве имел возможность убедиться в нравах тамошних обитателей, катаясь на велосипеде неподалеку: из окна одного из верхних этажей выбросили отрезанную голову, которая шлепнулась метрах в тридцати от меня.

В одной из квартир второго этажа была убита семья, состоявшая из матери-одиночки, семилетней дочери и годовалого младенца. Семейка с самого дна социума.

Соседка пояснила позднее, что мать нигде не работала, пила беспробудно, постоянно водила к себе мужчин сомнительной наружности. Дочка была беспризорницей — ни про детский сад, ни про школу не слышала никогда в жизни. А как в этом всем выживал младенец — вообще непонятно.

Дверь была приоткрыта, что и позволило обнаружить трупы. Выглядело все как банальная бытовуха. Множество колото-резаных ран на каждом из тел, которым, по первому мнению эксперта, было уже не менее двух дней. Потом эксперт предположил, что ножом били уже трупы. Мать была убита на кухне, вокруг имелись следы борьбы в виде перевернутых табуретов, сорванной ручки холодильника и битой посуды, на столе живописно красовалась бутылка дорогой водки и различные чуть подтухшие деликатесы, которые выглядели весьма необычно на обшарпанном фанерном столе.

Дочка была зарезана во сне, так как лежала в своей кровати в позе эмбриона — никаких следов борьбы. Что до младенца, то его следов, кроме манежа в комнате дочери, не обнаружилось. Само его существование подтверждали лишь слова соседей да этот самый манеж — ни пеленок, ни детского питания, ни коляски, ни свидетельства о рождении, ничего.

Поверхностный осмотр квартиры выявил кое-что интересное. Мало того, что холодильник ломился от дорогой еды и алкоголя, в морозилке нашлась очень крупная сумма денег.

Опросы жителей подъезда и любителей напитков покрепче во дворе прояснили сразу три вещи. Во-первых, убитая была женщиной популярной, и дверь ее квартиры была открыта для всех желающих. Во-вторых, по показаниям сразу нескольких человек, в последнюю неделю к ней зачастил некий мужчина, явно нездешний. Неопределенного возраста, абсолютно лысый, каждый раз в одном и том же коричневом костюме-тройке, лакированных ботинках, галстуке-бабочке. Такие люди в этот дом редко захаживали, если вообще захаживали (отдельный вопрос, почему никто его не подумал ограбить или хотя бы просто избить, ведь таких людей в таких местах, мягко говоря, не очень любят). Многие видели, как он заходил в подъезд, в квартиру убитой, но как выходил — никто. Другая странность — необычная манера речи. Каждого, с кем беседовал, этот человек о чем-то спрашивал, а вот о чем именно, вспомнить никто не смог. Речь называли витиеватой, вычурной, старомодной, очень вежливой. Видели его, как минимум, три раза за последнюю неделю, в последние дни до приезда милиции он появляться перестал. И, наконец, третье: как только в первый раз у дома заметили этого мужчину, убитая совсем перестала принимать гостей, а из квартиры впервые за долгие годы не слышалось ни воплей, ни грохота, ни криков ребенка.

Тела увезли на вскрытие (когда грузили, то было похоже, что в них все до одной кости переломаны, напоминали куклы тряпичные), дальнейший осмотр квартиры не дал ничего. Дактилоскопию провели, но на стаканах и бутылке, стоящей на столе, никаких отпечатков не обнаружилось. Ручки дверей квартиры дали такое огромное количество самых разных «пальчиков». Все отпечатки принадлежали люмпенам из все того же района, которые ничего знать не знали.

А вот результаты вскрытия и судебно-медицинской экспертизы оказались интересными. Действительно, удары наносились по телам, которые были мертвы уже около суток на тот момент. Вскрытие показало, что все кости в теле, за исключением костей черепа и позвонков шейного отдела, стали очень ломкими и были разрушены. Они совершенно точно не были раздроблены ударами. Эксперту это все напомнило воздействие на человека высококонцентрированной плавиковой кислоты, но тут есть два больших «но»: во-первых, плавиковая кислота такой концентрации оставляет серьезные химические ожоги, а никаких внешних повреждений, кроме ножевых ран, не обнаружилось. Во-вторых, эта кислота оставляет в теле такой химический букет, что анализы бы это явно выявили, а тут в костях был только критический недостаток кальция.

Затем поступил звонок от одного из опрошенных жителей дома, который увидел того самого мужика в тройке. Мужик зашел в здание старой котельной неподалеку от дома, где было совершено убийство.

Дверь, ведущая на территорию котельной, оказалась открыта. Внутри обнаружились две тетки средних лет. Они заметно нервничали и вели себя не особенно адекватно, были напуганы. На вопросы нервно смеялись, отнекивались.

В здании всюду сырость, ржавчина, а на десяток положенных лампочек приходилась только одна рабочая, так что пришлось вернуться за фонарями. В дальнем неиспользуемом конце здания котельной, куда никто годами не заглядывал, обнаружилась висящая в переплетении труб распашонка. Обыскали все, под каждую трубу заглянули, территорию проверили — никого. Потом уже и эксперта вызвали, делали дактилоскопию на трубах рядом с распашонкой, результат все тот же. На самой распашонке никаких следов. Будто бы только выстиранная. Теток позже вызывали на допрос. Одна так и отнекивалась, а другая и вовсе пропала. Уехала куда-то, даже вещи не собрав. Как ни гоняли по допросам ее коллегу и мужа, как ни проверяли все связи — все по нулям, совершенно обычные тетки.

На этом все на какое-то время застопорилось, копать было просто некуда.

И вдруг, спустя месяц, вызов по тому же адресу от той же пенсионерки. Опечатанная дверь в мертвую квартиру без следов вскрытия, а из-за нее раздается тихий детский плач. Сообщили в ЖЭК, объяснили ситуацию. Вскрыли дверь, и в манеже, стоящем на прежнем месте, обнаружился годовалый младенец. Без глаз. Глаза ему удалили хирургическим путем, потому что на их месте была обычная розовая кожа с тонкими следами шрамов, будто проводили пластику. Никаких повреждений или патологий, помимо этого, не обнаружилось.

Дед считал, что ребенка купили у пьющей тетки, а покупателем был тот самый мужик в костюме-тройке. Мужик этот убил и женщину, и ее дочь как свидетелей. С самим убийством все уже не так гладко. Ножевые раны могли бы маскировать места проколов, через которые некое вещество доставлялось поближе к костям жертв. Вот только удары наносились бессистемно, и на некоторых частях тел жертв их не было, тогда как другие были ими густо усыпаны. О ядах, которые действуют таким образом и при этом не определяются, эксперты не знали.

Каким образом к истории относятся тетки с котельной, никто не знает. Пропавшая так и не нашлась, дед часто возвращался к этому делу и проверял, не вернулась ли.

* * *

Четвертый случай. 1992 год.

В отделении однажды появился весьма странный тип, который неловко мялся, да и вообще чувствовал себя неуютно. Был он похож на пропитого бомжа в грязной драной одежде. Однако паспорт был в порядке, прописка имелась. Поведал он вот что: в одном из отдаленных глухих районов города, состоящем из складов, гаражного кооператива и заброшенного железнодорожного депо, начали пропадать его «друзья». Пропадали бомжи. Они и отправили «эмиссара» с пропиской вместо кого-нибудь из своих.

Творилось нечто странное. За три дня до этого один из бомжей отошел от костра помочиться, а обратно уже не вернулся. Спустя примерно полчаса остальные запалили веточки и пошли искать товарища. Но как ни искали, друга обнаружить не вышло. Он не вернулся ни днем, ни через сутки. Зато через сутки, ночью, пропал еще один из них, причем уже при куда более пугающих обстоятельствах. Все так же отойдя по нужде, бомж издал крик, который сразу оборвался, что заставило остальных броситься на выручку. Но их заставило остановиться какое-то «рычание». После этого они вынуждены были пойти на крайние меры и обратиться к милиции.

Заявление приняли, обсудили за перекуром, да и отложили. Дел и без того хватало. Но следующая пропажа заставила милицию задуматься и напрячься.

Исчез один из жителей города. Обычный среднестатистический дядька, который был не прочь залить глаза да покопаться в своем раздолбанном «Москвиче» на досуге. Работал он на градообразующем предприятии, был примерным семьянином и никогда не пропадал без предупреждения. А тут двое суток — ни слуху, ни духу. Последним местом, где его видели, оказался тот самый гаражный кооператив неподалеку от лежки бомжей. Там он оставил машину и отправился домой привычной дорогой, пролегающей как раз по старым железнодорожным путям. Увязать пропажи бомжей с пропажей мужика было делом очевидным.

Дед с группой отправился на склады, которые были наиболее очевидным местом, где можно спрятать потенциальные тела. В одной из каморок сторожа нашлась приметная клетчатая рубашка со следами крови, которая, судя по описанию жены, была на том самом дядьке. Кроме того, в сторожке обнаружилась целая куча различного хлама и пара матрацев, которыми было заполнено почти все небольшое помещение. Выглядела комнатка почти непыльной.

Дактилоскопия дала свои результаты. Отпечатки принадлежали двум беглым зэкам, которые бежали из тюрьмы где-то аж под Соликамском 15 лет назад, и про которых все давным-давно забыли. Сидели они за тяжкие преступления, один из них был местным, другой же из Москвы. Тому, кто местный, на тот момент должно было быть 62 года, а московскому — 41.

Проверили место жительства местного зэка. Квартира на первом этаже в весьма плохом районе в аварийном доме под расселение. Входная дверь (кусок фанеры) была вскрыта.

В ванной комнате был ад.

Потеки крови на полу и стенах обнаружились уже в коридоре. А в санузле была целая ванна, наполненная частями нескольких тел, нарубленными топором. Заполнена она была грязной холодной водой, в которой это все и плавало. Вонять мертвечиной и дерьмом (в туалете все было завалено и залито экскрементами) уже начало довольно сильно, но соседи милицию не вызывали, что объяснилось тем, что на первых трех этажах никто не жил, кроме слепого древнего деда. На кухне обнаружилась походная газовая плитка, большая жестянка со следами крови на ней, полупустой мешок картошки, а также сваленные в уголке человеческие кости.

Опросы малочисленных жильцов не дали ничего. Все в один голос заявляли, что никаких незнакомых мужиков не видели. Слепой дед только рассказал, что за ночь до приезда милиции к нему в дверь ломились несколько часов подряд, но вскрыть так и не смогли.

След зэков обнаружился неподалеку от города, на входе в большой лесной массив, который тянется на несколько десятков километров. Там было местечко, которое называли «сторожка» — дачный кооператив домов на сорок. Взять обоих не удалось. Их уже начали гнать по лесу, когда наткнулись на старшего из двоих, лежащего на земле и безумно скалящегося. Товарищ ему ногу перебил чем-то тяжелым, да побежал дальше один.

Так вот, отволокли его к машине, сунули в «козлятник» и повезли закрывать. Тот не проронил ни слова, подвывал только и рычал, как животное. Второго должны были масштабно искать с собаками по всему лесу. Беглеца так найти и не смогли, а тот, что с перебитой ногой, выл и трясся почти всю дорогу, угомонившись через какое-то время. Оказалось, язык себе откусил.

Версия тут одна, загадок никаких нет. Два беглых зэка шатались где-то пятнадцать лет, добравшись от самого Урала до Подмосковья. По пути, видимо, многого натерпелись. Вероятно, однажды пришлось кого-то сожрать с голодухи, и голова у обоих поехала, что-то они нашли в человечине. И уже дальше перешли на новое меню, все больше превращаясь в животных. И только тут, в Подмосковье, они начали наглеть и сожрали кого-то, кого хватились, потому выйти на них не составило труда. А ещё будто бы у них какое-то чутье звериное проявилось — всегда опережали милицию на шаг, уходя с очередной лежки за сутки-двое до того, как нагрянут органы.

Один из двоих еще на свободе, хоть и должен быть стариком, а места те как были глухими, такими и остались.

* * *

Пятый случай произошел летом 1996 года. Однажды ночью в отделение влетел совершенно неадекватный мужик, держа на руках плачущую женщину в оборванном платье.

К мужику (мелкий коммерсант, 32 года, владел парой палаток в родном районе) приехали какие-то друзья, после чего он попросил жену взять ребенка и погулять с ним вокруг дома. Что там за такие друзья, и зачем выгонять поздно вечером жену с ребенком на улицу — тоже вопрос интересный.

Спустя примерно час мужик он выпроводил гостей и заволновался. Жену во дворе он не обнаружил. Начал обходить дом по кругу и наткнулся на лежащую на асфальте коляску. Фонарей около этой дороги не было. Ребенка в коляске не оказалось. Тут мужик уже всерьез начал паниковать, но услышал неподалеку всхлипы и бросился в ту сторону, где нашел свою жену, рыдающую и бродящую меж деревьев в почти бессознательном состоянии. Ничего не сумев от нее добиться, он усадил ее в машину и повез в отделение. Почти ничего от нее не смог добиться и мой дед, отвечала она очень заторможено, не сразу могла назвать даже свое имя.

Выходило вот что: она шла по дорожке за домом, когда со стороны дома к ней бросилось что-то большое, оттолкнуло, выхватило из коляски ребенка и рвануло в сторону «железной башни», а потом к лесу. Она последовала за ним до самого леса, но догнать не смогла.

Решили искать по горячим следам, прихватив с собой кинолога с собакой. С «железной башней» все почти сразу стало понятно. Где-то в 250 метрах от местонахождения коляски обнаружилась вышка ЛЭП. При осмотре коляски начались странности. Собака начала вести себя необычно: рычала в сторону дома, поджимала хвост, плохо реагировала на команды кинолога. На ткани, покрывавшей коляску, имелся небольшой разрыв, но во внимание его почти не приняли, ткань могла порваться и от падения коляски на асфальт, покрытый острыми камушками и осколками стекла. Следов крови ни внутри, ни на земле вокруг не обнаружили.

Через месяц у этого же дома произошел схожий случай. Два брата (старшему десять, младшему семь) играли за домом, лазили под окнами в надежде что-нибудь интересное найти. Ближе к вечеру, когда уже было пора возвращаться домой, старший вдруг заметил, что младший стоит и пялится в темную нишу под балконом первого этажа. Брат несколько раз окликнул малыша, но тот не реагировал. Направился к нему и встал как вкопанный, когда из проема вылезли «покрытые шерстью лапы» и втащили ребенка внутрь, а тот не издал ни звука.

Парень сначала стоял и вглядывался в темноту, а потом рванул домой, к отцу, который хлебал пивко после работы. Тот, не поверив ни единому слову, пошел искать сына, прихватив фонарь. Осмотрел каждую нишу и не нашел вообще ничего, кроме пробитого в углу одной из ниш лаза, который вел в подвал дома. Для взрослого мужика лаз был слишком узкий, но решительный мужик не успокоился, взял лом, сбил замок подвальной двери в подъезде и залез туда. Обыскал весь подвал, ничего не обнаружил. Милиция тоже ребенка не нашла.

[серебро]

— Россия, — любила повторять бабка Арина, — держится на трёх китах: Боге, Сталине и железных дорогах. Как сталинскую зону закрыли, так и ветку железнодорожную, что к зоне вела, бросили. А как дороги не стало, так и часть России, что от неё кормилась, померла.

В словах старухи была доля истины. Этот суровый таёжный край колонизировался в буквальном смысле: где появится колония строгого режима, туда и змеятся рельсы, там и цивилизация. Вглубь болот прокладывали путь зеки-первопроходцы, а по сторонам дороги возникали посёлки и целые города.

В 34-ом от железной дороги Архангельск-Москва отпочковалась ведомственная ветка, не обозначенная ни на одной схеме. Вела она далеко на Юг, в закрытую тогда зону и заканчивалась станцией 33 — в народе прозванной Трёшки. На Трёшках находился исправительно-трудовой лагерь, в котором бабка Арина во времена молодости была поварихой. Обслуживающий персонал лагеря проживал в рабочем посёлке Ленинск, но Арина поселилась южнее, в рыбацкой деревушке у полноводной реки Мокрова. Там живёт она по сей день с мужем Борисом, хотя и река уже не та, и лагеря больше нет. После того, как Трёшки закрыли, лагерный район опустел. Ветку за ненадобностью частично демонтировали, Ленинск, как и десятки других поселений, обезлюдел. Сегодня в рыбацкой деревне живут три человека: Арина с мужем да старичок Кузьмич, их единственный сосед.

Тайга жадно пожирает брошенный кусок цивилизации. Зарастает мхом да кустарником дорога. Долгие зимы рушат пустые домики в посёлке. Трёшки ушли в лес, загородились стыдливо сосняком и лиственницей. Воплощенный в бесчисленных колониях Сталин канул в вечность, унеся за собой безымянные железнодорожные полосы.

— Вся надежда, что Бог удержит нашу Россию, — шепчет Арина, под Россией подразумевая себя, деда Бориса и Кузьмича, забытых на околице Родины стариков.

А Мокрова бежит серебряным шнурком, впадая где-то в Северную Двину, и никуда не впадающие рельсы проглядывают под зеленью.

— Бог, говоришь, — качает головой Борис, показывая жене очередной улов.

Раньше в Мокрове рыбы водилось видимо-невидимо, и Борис тянул полные сети своими сильными загорелыми руками, а Арина любовалась, какой он у неё крепкий и красивый. Силы и в восемьдесят не покинули Бориса: мышцы молодецки выступали под дубленой кожей, когда он доставал улов. Но рыбы с тех пор в Мокрове поубавилось. А в последнее время попадались какие-то калеки: то карася достанет слепого от рождения, то корюшку с костяными наростами на голове.

— Гляди, — показывает Борис и вовсе странный экземпляр, вроде краснопёрка, но прозрачная вся, кости видно сквозь желейные бока и глазных впадин не предусмотрено никаких. — Мутант, едрить его!

Арина ругает мужа за такие слова:

— Нечисть к ночи не поминай! А рыбу сожги, крестясь.

Борис подшучивает над недалёкой старухой, но улов бросает в костёр и крестится исподтишка.

А за Мокровой поднимается синим пламенем лес, и где-то в его недрах, в ядовитом болотном тумане стоит Чёрная Церковь.

* * *

— Что вы знаете про Чёрную Церковь? — спрашивают стариков гости из Архангельска, принимая у Арины тарелки с ухой. Уху она делает из консервов, не доверяет больше реке.

В двухтысячных они сюда зачастили — субтильные городские юноши и девушки с огромными рюкзаками и огромными фотоаппаратами. На арендованных «нивах» они приезжают в тайгу, чтобы запечатлеть брошенные города. Сталкерами себя кличут, да знают ли что про жизнь в мёртвой таёжной зоне?

Их маршрут обычно пролегает через Ленинск в Трёшки. Там и правда есть на что посмотреть. Арина, когда поясница не хватает, ходит на место бывшей работы ежевику собирать. В лагере всё осталось как раньше: покидали его в спешке, никому из расформированного конвоя не хотелось задерживаться здесь. Бараки гниют, нары в них гниют, потерявшие ценность бумаги гниют, учебки и медсанчасти гниют. Скоро-скоро Трёшки станут перегноем, рухнут, как рухнула старая караульная вышка, и ничего не останется, лишь тайга.

Щёлкайте фотоаппаратами, пока можете, бледные городские дети.

Сегодня на ужин их трое пришло: два мальчика и девочка, красивая, как актриса из кино забытого. Туристы всегда заходят в посёлок, поглядеть, что это за рыбаки живут на окраине мира, почему не уехали вместе с остальными. Удивляются, узнав, что на всю деревушку три старика осталось. Арина с Борисом их радушно принимают, и Кузьмич в гости приходит. Он хоть маленько из ума выжил, но молодежь любит.

Дети показывают трофеи: пожелтевшие розыскные карточки, подобранные в Ленинске, фотографии Трёшки (на одной видна столовая, где работала Арина). Стариков больше интересует жизнь в Архангельске. Путин, Медведев. А Ельцин умер уже. Если даже Ельцин умер, что останется завтра, кроме тайги и болот?

Борис родился в Южанске, самом крупном населённом пункте на пути безымянной ветки. Сейчас там проживают человек триста, но всего десять лет назад это был обычный провинциальный город с достаточно развитой инфраструктурой. В 96-ом там даже газету выпускали — «НЛО» называлась. На всё СНГ выходила. Знаете, какие темы тогда в моде были: снежные люди, пришельцы, ерунда всякая. Народ в перестройку Солженицинами накушался, хотелось фантастики лёгкой. Вот «НЛО» и удовлетворяло запросы. Статьи там печатались одна другой глупее, но попадались и исключения. Именно в «НЛО» опубликовали забытую историю о Чёрной (или по-другому, Болотной) Церкви, и именно оттуда о ней знали гости Бориса.

Но он-то жёлтую прессу не читал, он про Церковь и её Архитектора с детства слышал. В Южанске про неё тогда все слышали.

— Не слышал я ни про какую Чёрную Церковь, — качает головой Борис, а сам на Кузьмича смотрит, глазами показывает, чтоб он молчал. Кузьмич дурной, но понимает, что детям про такое говорить нельзя, и только сопит расстроено. Про Путина хочет разговаривать, про перспективы их края: а вдруг Путин заново лагеря построит, и жизнь наладится, и, как раньше, по брошенной дороге поезда поедут. Кузьмич бы им руками махал и дудел бы, как паровозный гудок…

— Но, как же, — настаивает красивая девочка — Лиза её зовут. — Мы давно этой темой интересуемся, в Южанске были. Вот, посмотрите.

И она протягивает старику ксерокопию документа, написанного от руки красивым почерком с ятями и упразднённым «і». Документ обозначен, как доклад, и датирован 1866 годом.

«Судомъ разсматривалось дѣло крестьянина Григорія Петровича Своржа, 1831 года рожденія, русскаго, крещённаго, проживающаго въ городѣ Южанскѣ, Архангельской губерніи. Указанный крестьянинъ былъ взятъ подъ стражу по подозрѣнію въ убійствѣ настоятеля Михайловскаго храма города Южанска, отца Иннокентія, въ міру — Саввы Мироновича Павлицкаго, убитаго звѣрскимъ способомъ въ ночь на 1 мая текущаго года на порогѣ храма. Въ ходѣ разслѣдованія подозрѣваемый призналъ свою вину и разсказалъ, что убилъ отца Иннокентія топоромъ съ цѣлью завладѣнія церковнымъ имуществомъ. Жандармамъ, указавшимъ на отсутствія грабежа въ составѣ преступленія, пояснилъ, что не взялъ изъ храма ничего, ввиду сильнаго испуга отъ содѣяннаго. Учитывая чистосердечное признаніе подсудимаго, судъ постановилъ заковать его въ кандалы и ближайшимъ временемъ отправить на каторжныя работы въ Сибирь пожизненно».

Ниже: дата, подпись судебного пристава (инициалы неразборчивы).

Арина читает доклад вместе с мужем, заглядывая ему через плечо. Мурашки бегут по коже. Оба вспоминают далёкий 79-ый год и белозубую улыбку Павлика.

* * *

Павлик — Паша Овсянников — был им как сын, хотя знакомы они были меньше года. Его, старшего лейтенанта, перевели в Трёшки из Архангельска за диссидентские разговорчики. Тридцатилетний красавец, обладавший недюжинным интеллектом и собственным взглядом на мир, возглавил лагерный конвой. Вот уж не думал Борис, что сойдётся с вертухаем, а с Пашей сдружился сразу же и накрепко. От ужасов лагерной жизни сбегал лейтенант на выходные к Мокрове удить рыбу. Так они познакомились, так Паша стал добрым гостем в их доме. Мутантов в 79-ом в реке не водилось, поезда шли мимо густонаселённых берегов, зеки валили лес и прокладывали дорогу вглубь таёжных массивов, а Борис и Паша собирались за штофом водки обсудить политику да прессу. Интересовали лейтенанта и северные легенды, коих немало знал старший товарищ.

Арина любила Пашу, видя в нём сына, которого Бог ей не дал. Она никогда не говорила об этом вслух, но вину за смерть лейтенанта возлагала на супруга. Кто дёрнул его за язык, заставил рассказать про Церковь? Известно кто. Тот же, кто надоумил душегуба Своржа эту Церковь построить.

Женщина закрывает глаза и слышит паровозный гудок… и шум далёкой стройки, и рёв грузовичка, спускающегося к рыбацкому посёлку со стороны Ленинска.

— Эй, старый! — кричит она. — Прячь антисоветскую пропаганду! НКВД едет!

— Ох, дожились! — шутливо отвечает помолодевший на тридцать лет Борис. — Слава Партии, есть заначка Бухарина!

Овсянников входит в дом, кланяется хозяевам. У него ямочки на щеках и глаза голубые, как Мокрова в апреле. Только сегодня в них затаилась тревога, и задумчивая морщинка легла меж бровей.

Он снимает шинель, садится за стол.

Уж не приключилось ли чего? — думает Борис.

— Приключилось, Борис Иваныч, приключилось.

Побеги в Трёшках случались нечасто, тем более в 79-ом, когда вместе с государственным режимом смягчился и режим заключённых. Да и раньше бегали одни самоубийцы: бегать-то здесь особо некуда. Ежели на восток, в Архангельск или, там, Южанск, поймают в три счёта. А к Вологодской области, в тайгу смысла и того меньше. Дед Бориса говорил, что архангельские болота прямо в ад идут, что глубина их непостижима. Ерунда, конечно, однако утонуть в трясине проще простого. Потом, медведи, волки, кикиморы — тайга полна разным зверьём. Заключённые и при Ежове с Берией считали, что расстрел лучше, чем сгнить в лесу. А тут такое — побег!

Борис справедливо полагал, что за последнее время вохра совсем обленилась, переложив свои обязанности по охране зеков на природные условия края. И вот итог, вчера перед отбоем обнаружили нехватку двоих рецидивистов.

— Мы, — Паша говорит, — до рассвета подождали, а только небо порозовело, пошли на восток. В октябре проверка из Москвы, не хватало нам такого конфуза. Взвод пошёл, там, где рельсы заканчиваются, разделились по трое.

— Через Пешницу пошли? — спрашивает Борис. Пешница — так называлось когда-то село за станцией, его, когда Боря маленьким был, лесной пожар уничтожил, да так и осталось пепелище.

— Через Пешницу и вглубь. Где Мокрова мельчает.

Борис присвистывает: далеко зашли. В памяти всплывают истории стариков про духов леса, про кикимор с болотницами, про церковь Своржа.

А Паша рассказывает. Шёл он с двумя подчинёнными, палкой прощупывал почву на предмет топи. Выбирал такой маршрут, какой выбрал бы, будь он беглецом. К девяти утра наткнулся на прогнившие деревянные сваи, что в былые времена поддерживали мост. Моста нет, а эти почерневшие бивни остались. И возле них следы недавнего привала. Попались, голубчики.

По свежим следам повёл Паша свою группу дальше. А потом… потом…

— Ты, Паша, рассказывай, ничего не скрывай. И не бойся глупым показаться. Ужель птицы петь перестали?

Паша удивлённо вскидывает брови: откуда знаете?

— Да как же, пятьдесят лет здесь обитаю. Кое-чего про тайгу нашу слышал.

— Да, — продолжает Паша, — птицы замолчали. Будто пластинку кто-то выключил. Резко так. И потемнело, словно сумерки уже. Мне не по себе стало, но я от ребят скрыть пытаюсь, хотя вижу, и они смущены. Вокруг сосны, торфяник. Мысли о смерти в голову лезут. И ещё чушь всякая. И это… перекреститься захотелось.

Член партии опускает глаза смущённо. Он, наверно, и креститься-то не умеет, а вот, захотел. Потребовалось.

— Стыдиться нечего, — твёрдо говорит Борис, — я в детстве туда по грибы ходил. И креститься хотелось, и в монахи постричься. Нехорошее место, Павлик, очень плохое. Если зеки твои пропали, не найдёшь. И искать не стоит.

Лейтенант молча смотрит в окно, на тайгу за Мокровой, а потом негромко говорит:

— Так мы нашли. Нашли.

И впрямь нашли — недалеко от моста разрушенного, на природной залысине посреди леса. Одного мёртвым, другого абсолютно сумасшедшим.

— Бывает ли такое, чтоб человек за одну ночь с ума сошёл? — спрашивает Паша. — Да ладно, человек — Михайлов, бандит, каких свет не видел. Он в Омске дюжину людей зарезал, и ничего, психика не расстроилась. А тут…

А тут рецидивист Михайлов задушил товарища по побегу Челядинова, набил полные уши болотного ила (и себе, и трупу) и сел посреди поляны дожидаться конвоиров.

— Ещё и пел при этом! — подчёркивает ошарашенный Овсянников.

— Что пел? — не из праздного любопытства уточняет Борис.

— Да, может, и не пел, а просто повторял: «бом, бом, бом»… Но нараспев так… На нас никак не прореагировал. Глаза стеклянные, в одну точку смотрит и талдычит своё. Мы его под белые ручки доставили в лагерь. Он сейчас в лазарете связанный, что с ним делать — ума не приложу. Мои орлы тоже молодцы — едва заставил вернуться за Челядиновым. Борис Иваныч, я вот думаю, может, они ягод каких съели, что крыша у них поехала?

— Тут не в ягодах дело, — отвечает Борис. — Ты, Паша, про Чёрную Церковь слышал?

* * *

— Не слышали мы ни про какую церковь, — отвечает Борис детям в 2009 году. — Ближайшая церковь в Южанске. Раньше в лагере было что-то вроде молитвенного домика — будка такая с иконой. Но она в девяностых сгорела.

Кузьмич прячет глаза, когда красавица Лиза обводит присутствующих пытливым взором.

«Не верит, — понимает Арина, и тоска пронзает её сердце. — Истину ищут, бесята, а истина-то в болоте на дне».

— Вы не могли о ней не слышать, — произносит Лиза. Она явно главная в их троице. Парни молчат, смущённые её наглостью, — вот здесь о ней писали.

Девушка достаёт из рюкзака потрёпанную газету со статуями острова Пасхи на обложке. Южанское «НЛО» за 96-ой год.

Борис хочет ответить, что подобный мусор не читает, но его сбивает выражение Лизиного лица. С какой мольбой, с какой надеждой смотрит она на него.

— Я эту статью в детстве прочитала, — говорит девушка. — В девять лет. И так мне эта история врезалась в память, что когда мы с ребятами начали сайт про аномальные явления верстать, первое, что в голову пришло, написать о Болотной Церкви. Я все архивы облазила, всё, что можно, нашла. Здесь она была, возле Трёшки. Но где именно? Где?

Борис разворачивает газету, шелестит жёлтыми страницами. На развороте статья с громким названием «Таёжное чудо».

Старик пробегает глазами по строчкам: «Чем занимался Сворж в ссылке, никто не знает, но доподлинно известно, что через 13 лет после убийства батюшки он вновь появился в Южанске. Живой и очень страшный».

* * *

О том, что Григорий Петрович Сворж вернулся, в Южанске слышали. Его даже видели несколько раз: заросшего бородой до самых глаз, постаревшего, будто почерневшего кожей. Он-де ночевал по оврагам, питался на базарной помойке. Сдавать жандармам его не стали. Люди полагали, что человек, который пешком прошёл от Сибири до Южанска, свой ад уже перенёс и мучить его сверх того не по-божески. Была ещё одна причина: жуткий взгляд чёрных-пречёрных глаз каторжника. Связываться с ним не хотели. Поговаривали, что из ссылки он сбежал не один, и что товарищами своими в пути питался. Поговаривали, что за грязными усами он скрывает клыки. Да мало ли чего поговаривали. В конце концов, Сворж недолго пробыл в Южанске. В 1880 году (ему тогда было почти пятьдесят) ушёл на восток, и след его затерялся ещё на несколько лет.

Всплыло имя Григория Петровича в середине восьмидесятых девятнадцатого века. По краю прошёл слух, будто на болотах за Пешницой поселился страшный как черт мужик, и будто строит он там дом.

— Не дом он строит, а дворец! — говорили сельские жители. — Уже три этажа возвёл, самостоятельно!

— Из чего ему строить? — не верили скептики. — Не иначе в Вологде гвоздей закупил?

— Без гвоздей строит! — клялись первые. — Из коряг, из окаменевших деревьев да грязи. А по ночам ему строить караконджалы помогают. Караконджалами в народе называли спутников Лиха Одноглазого, рогатых безобразных тварей.

— Вот что! — вступал в разговор взрослых веснушчатый мальчуган. — Я на болотах ягоду собирал, собственными глазами стройку видел. Нет там никаких караконджал. А Сворж есть. Косматый, злой. И то, что он строит, верно, только это не дом, а церковь. Чёрная она, что стены, что крыша. По бокам её балки подпирают — брёвна сосновые. Вся она неровная, неправильная, жуть берёт. С купола ил стекает, а на маковке заместо креста перекрученная коряга. Я, как увидел, сразу оттудова дёру дал!

И вновь пошли слухи от Пешницы до Южанска, про Церковь Болотную Чёрную, хоть её саму мало кто видел. Не потому, что пряталась она, а из-за страха людского разумного на грешное дело смотреть. Но были смельчаки, и подтверждали они: Церковь существует.

— Ну и что! — отмахивались упрямые скептики. — Согрешил человек, теперь вот грехи замаливает, храм для лесных зверюшек строит.

— Не для зверюшек, а для хмырей болотных. И сам он уже на человека не похож: лает, на четвериках скачет да, знай, бока своего уродства глиной смазывает.

Но какой бы невидалью ни была болотная стройка, глаза она не тёрла, ибо оставалась скрытой в таёжной чаще. И Архитектор (как прозвали каторжника) к людям не захаживал. Шли годы, Церковь превратилась в местную страшилку, обросла вымышленными подробностями, вроде икон с рогатыми мордами и трона внутри (для самого Лиха). В 18-ом году людям было не до фольклора. Гражданская война докатилась и до самой тайги. Интервенты захватили Архангельск. Потом, в 20-ом, пришли большевики, и неожиданно даже для местных жителей один архангельский комиссар вспомнил про Болотную Церковь.

* * *

Борис опускает глаза вниз газетной страницы на фамилию автора статьи.

— Почему бы вам не расспросить этого Павлухина В.А?

Он искренне надеется, что некий Павлухин В.А. давно мёртв и не сможет послать детей туда, куда сам Борис когда-то послал лейтенанта Овсянникова. Он удивляется, когда Лиза говорит:

— Мы хотели его разыскать, но оказалось, что автор «Таёжного чуда» погиб. Вскоре после выхода этого номера Павлухина разорвала его собственная овчарка.

— Случается, — стараясь скрыть эмоции, бубнит Борис.

— Может быть, вы вспомните? — просит девушка. — В детстве вы наверняка слышали эту историю. Большевики хотели использовать Церковь в антирелигиозной пропаганде, показать народу, до каких извращений дошли богомольцы. Они отыскали храм Своржа, но что случилось потом?

* * *

Потом…

Потом был 79-ый год, водка в граненых стаканах, сало и чёрный хлеб, закат на пиках сибирских елей и ещё живой Паша Овсянников…

— И что же, нашли большевики эту Церковь?— спрашивает Паша. А Борис продолжает рассказывать историю Своржа и не замечает, как горят глаза слушателя. Как жадно внимает он каждому слову.

— А то. Их местный мальчуган провёл. Комиссары как увидели плод многолетних трудов мастера-отшельника, так и побагровели от ярости. Всякое желание агитировать пропало. Одно желание осталось: стереть с лица земли богомерзкое сооружение да поскорее. Они-то все умерли вскоре, красноармейцы эти, но мальчик-проводник прожил долго и говорил, что старшой их плевался и кричал, мол, уничтожить немедленно. Порешили они вернуться с пулемётами и издалека Церковь расстрелять.

— А чего ж не сжечь или взорвать?

— Того, что к самой Церкви они дороги не нашли. Будто из самой топи она росла, так что только издалека смотреть и можно. Они притащили доски, сколотили помост на берегу. Уже приготовились стрелять, как вдруг из лесу выбежало что-то похожее на большого пса. Ну, это им так показалось, на самом деле, то был старик, только уж больно неухоженный, заросший и чёрный. И передвигался он, как пёс.

Рассказывают, зыркнул дикарь на советскую власть глазищами горящими — и шасть в Церковь. Лишь внутрь зашёл, как постройка покачнулась, заскрипела чёрными брёвнами и вмиг исчезла. Утонула в болоте, только рябь над кривым крестом пошла. Не в кого стрелять красноармейцам, пошли они домой. А затем и умерли один за другим, кто от чего.

— Враки!— горячо восклицает член партии Овсянников. — Где такое видано, чтоб здание на трясине стояло!

— Тише, тише, — шепчет Борис, косясь на дверь. Не хочет, чтоб жена услышала, какими он байками тешит гостя. — Не враки, а легенды. С легенд спроса нет, и доказательства им не нужны, и этот ваш реализм. Мне дед рассказывал. Я тебе рассказал.

— Хотите сказать, что это было на том месте, где мы беглецов нашли.

— Нет. Много глубже. Это сейчас тайга начинается за Пешницей, а в 20-ом там ещё Мокрова текла. Оттуда и остатки моста. Я там в детстве гулял, вопреки родительским наставлениям. Отец, узнав, журил, а бабка прям порола. Порола и повторяла: «Хошь болотные колокола услышать, пострел?»

Паша спрашивает про колокола.

— Это тоже часть легенды. Как Церковь в болоте утонула, так из топи по ночам колокольный звон раздаётся. Мол, за старания, бесы подарили Своржу колокол, кто его звон услышит, тот разума лишится. Старики запрещали в тайгу ходить, чтоб ненароком на проклятое место не напороться. Но это, как ты понимаешь, тоже выдумки.

Борис подливает лейтенанту водку.

— Погодите, Борис Иваныч. Не хотите ли вы сказать, что Михайлов услышал звон болотных колоколов?

Паша спрашивает так серьёзно, что Бориса охватывает смутное беспокойство.

— Да ну, — нарочито весело отвечает он. — Говорю же тебе, если и была Церковь, то намного южнее. И вообще, какая Церковь Болотная, когда наши спутники бороздят космос?

* * *

— Фольклор не из воздуха возник! — спорит Лиза, возвращая старика в сегодняшний день. — Существовала она, вы нам просто дорогу показать не желаете, ведёте себя с нами, как с детьми. А у нас всё оборудование имеется, и по болотам нам ходить не впервой.

— Фу-ты, ну-ты, заладила! — злится Борис. — Если б существовала она, сюда бы давно туристы нагрянули, разобрали бы её на сувениры. На месте Трёшки построили бы ларьки, чтоб торговать уменьшенными копиями.

Кузьмич радуется этой мысли, свистит, как паровоз, но никто не обращает на него внимания.

— Вычитали глупость и сами глупостью занимаетесь! — заканчивает Борис гневную тираду. Арина гладит его по плечу: «Ну, не надо, они не собирались тебя обидеть!»

Лиза, виновато потупившись, извиняется.

— Мы так надеялись, — говорит она.

* * *

А в памяти Бориса возникает Паша. Красивый, молодой. Смотрит он на старика пытливо и говорит:

— А я, Борис Иваныч, недавно был в тайге.

— За грибами, небось, ходил? — спрашивает непонятливый Борис. Он слишком сосредоточен на поплавке и про Церковь совсем забыл. С тех пор, как он рассказал о ней товарищу, прошёл месяц.

— Я на том месте был, где мы беглых нашли.

Удочка едва не выскальзывает из рук Бориса:

— Это ещё зачем?

— Ну, как же. Интересно мне стало. Михайлов-то так в себя и не пришёл, вынуждены были его в область конвоировать. Пускай, нет там ничего, но причины для его безумия быть должны. Научные причины. Может, газы какие, может, акустика особая.

— Научные! — восклицает Борис. — Нет там никакой науки, и соваться туда нечего!

— Нет, вы послушайте! — мягко возражает Паша. — Принимали ведь раньше обычное болотное свечение за болотных духов! Называли его свечками покойников, считали, что это древние призраки клады стерегут. А теперь мы знаем про возгорание метана, радиоактивные осадки, фосфоресцирующие организмы! Стало быть, и другие мифы объяснимы с научной точки зрения. И про колокол ваш тоже!

Борис, бросив удочку, спорит, убеждает, умоляет друга оставить затею, не приближаться к болотам, и тот вроде соглашается…

Вроде…

— Ты что же, старый болван, Павлику про Церковь рассказал?! — кричит Арина, вернувшись с работы. — Он у всех в лагере о ней спрашивает, ко мне в столовую с расспросами заходил!

— Да я так, байку травил, — бурчит Борис. — Не веришь же ты в самом деле, что она там до сих пор?

И жена качает головой и пьёт настойку от сердца, и Мокрова течёт и течёт вдаль.

А Пашки в феврале не стало. Пропал без вести, как его ни искали, не нашли. Известно лишь, что он незадолго до исчезновения в областную психбольницу ездил, Михайлова навещал.

* * *

Течёт быстрая Мокрова вдоль живописных берегов. Течёт параллельно ей старая железка, укутанная травой и мхом. Жёлтый и зелёный цвета правят в этом краю всеми своими оттенками. И вдруг — брошенная изба чёрным пятном посреди луга. Остов трактора с ещё сохранившейся синей краской на ржавых боках. Потом болота, всё ещё крепкие железнодорожные мосты, покосившиеся семафоры. Устремляются рельсы сквозь заросли лиственницы, а за ними целый посёлок: десятки заколоченных домов, деревянный клуб с провалившейся крышей, пожарная часть... Некому больше здесь жить, нечего охранять. Дальше на юг пожираемая тайгой, похожая на покусанное яблоко колония. Перекрытия крыш вывороченными рыбьими рёбрами торчат над бараками. Кое-где ещё сохранились стёкла. Над оврагами гниют мостки, огороженные ржавыми решётками. Тронешь железо — превратится в труху, как обратился в труху смысл бодрых, но лживых лозунгов, развешанных то тут, то там. За Трёшкой нет ничего. Ничего человеческого.

Весной 89-го приснился Борису сон, будто кто-то в избу стучит посреди ночи. Он двери отпирает, а на пороге Паша. Шинель насквозь мокрая, лицо белее белой глины, а под глазами тёмные круги.

— Где же ты был столько лет? — ахает Борис, впуская гостя в избу.

Входит Паша. Походка у него странная, ноги не гнутся, и пахнет от него болотом, и тина с шинельки свисает. Но ведь это Пашка! Пашка вернулся!

Борис кидается на кухню, режет хлеб, наливает в стопки водку. Гость, скрипя суставами, садится за стол. Берёт ломтик ржаного. Нюхает.

— Всё это правда, — говорит он грудным булькающим голосом и смотрит на старика пронзительным взглядом. — Про Своржа и колокола.

Он накрывает хлебом свою стопку и произносит тихо:

— Ты, Борис Иваныч, меня найди. Там несложно. От старого моста на север. Сам всё поймёшь. Только ищи меня на Пасху. На Пасху болотным колоколам звонить запрещено. Никто тебя не тронет. Как найдёшь, сам поймёшь, что делать.

Засим он встаёт и тяжело уходит к дверям.

— Пашенька, подожди, я Арину разбужу! Она за тобой каждый день плачет, пусть хоть краем глаза на тебя посмотрит.

Но гость уходит, не поворачиваясь, и Борис просыпается в холодном поту.

* * *

На Пасху он взял у соседа мотоцикл с коляской и поехал на юг, ничего не сказав Арине. Оставил транспорт в Пешнице, оттуда пешком. В одной руке лопата, в другой — багор. А в голове все байки, что он когда-либо слышал. Про желтолицего болотняника, пугающего грибников вздохами да всхлипами. Про кикимор, заманивающих путников в трясину криками о помощи. Про болотных криксов, запрыгивающих на спину и катающихся на человеке верхом до первых петухов. А ещё про хитрых лесавок, уродливых шурале, злыдней и хмырей…

А вокруг, куда ни глянь, топи; и чёрные столбы деревьев стекают с зелёных крон, и колышется ряска над смертельными ямами. Ягод — видимо-невидимо, и слышны голоса тетеревов, глухарей, пищух, неясытей. А потом нет голосов. Нет птиц. И хочется побежать назад, но Борис не сворачивает, на ощупь идёт через тайгу.

Сегодня Пасха. Сегодня нечисти на земле делать нечего.

Пашу он нашёл. Паша лежал на изумрудно-белом покрывале кислицы, почерневший, но не разложившийся за десять лет. Чёрная выдубленная кожа облегала высушенное лицо, перекрученные кисти торчали из рукавов шинели. А шинель мокрая насквозь, хотя дождей не было уже месяц. Значит, раньше он лежал в болоте, где кислород не мог разрушить ткани, где холод и сфагнум законсервировали его труп, обратили в торфяную мумию. И лишь недавно кто-то достал Пашу из болота, чтобы Борис предал его земле.

Хоронили лейтенанта рыбаки из посёлка. Никому в Ленинске не сказали. Там никого уже не осталось, кто помнил бы Овсянникова, а родных у Паши не было. Кроме Арины с Борисом. Не хватало, чтобы, узнав о мумифицированном трупе, в тайгу нагрянули учёные. Нет в тайге науки. Чёрная Церковь есть, а науки нет.

* * *

— Простите нас, — говорит Лиза, пряча в рюкзак злосчастную газету. — И спасибо за угощение.

— Вы нас простите, — смягчается Борис. — Мы здесь совсем от людей отвыкли. Сколько лет втроём кукуем.

Гости собираются, благодарят за уху. Испортившаяся атмосфера вновь налаживается. Кузьмич достаёт из кармана горстку конфет «Холодок» и протягивает Лизе. Улыбается. И вдруг, впервые за весь вечер начинает говорить:

— Это ещё что! Это разве невидаль! Вот была война, фашисты землю забирать пришли! Весь народ советский встал супротив. И звери встали, и птицы. И все существа встали. И домовые, и банники, и лесавки с водяными — все на войну пошли. Сталин отряд сформировал из нечистой силы, и она с фашистами сражалась, вот как было. Банники их камнями раскалёнными били, лесавки в топь заманивали. Леший с пути сбивал и прямо на мины вёл. Здесь это было, у нас. Не зря на гербе нашей Архангельской области Святой Архистратиг Михаил в лазуревом вооружении с червленым пламенеющим мечом и с лазуревым щитом, украшенным золотым крестом, попирает черного лежащего дьявола. Низвергнут лукавый, фашисты низвергнуты. Лишь болота остались. Чёрт, когда мир создавался, похитил у Господа кусок земли, съел да выблевал. Вот и болота получились. А вы говорите, невидаль.

Все смотрят на Кузьмича удивлённо, а потом Лиза произносит своим красивым голосом:

— Ну, нам пора. А Церковь мы и сами найдём. Тайгу с ног на голову поставим, но найдём.

И долго потом смотрят старики, как арендованная в Архангельске «нива» поднимается по склону от рыбацких избушек, делает поворот и уносится в строну Пешницы.

— Так тому и быть, — вздыхает Борис. — Вы Церковь найдёте, я — вас найду.

* * *

Арина крестится и заставляет Кузьмича перекреститься, но тот гудит, как паровоз, и машет птичьей лапкой вслед исчезающему автомобилю. Вот уже двадцать лет подряд ходит Борис на Пасху в тайгу. В этот день отдаёт болото по одной своей жертве, выкладывает её аккуратно на покрывало кислицы, чтоб старик забрать мог. Раньше легче было, а нынче он совсем дряхлый стал. Порой до сумерек волочит труп по лесу. Все они под ольхой похоронены, недалеко от посёлка. Пашка первый был. Сейчас там маленькое кладбище. Двадцать торфяных мумий. Борис, когда ещё почта до них доходила, выписывал журнал «Дружба народов» и прочёл в одном из номеров стихотворение Александра Блока:

Полюби эту вечность болот:
Никогда не иссякнет их мощь.
Этот злак, что сгорел, — не умрет.
Этот куст — без истления — тощ.

Теперь, закапывая очередную мумию, он читает блоковское стихотворение вместо молитвы, и Кузьмич сопровождает чтение паровозными гудками сложенных в трубочку губ:

Одинокая участь светла.
Безначальная доля свята.
Это Вечность Сама снизошла
И навеки замкнула уста.

Однажды он и Лизу похоронит: почерневшую, скорченную. Если до Пасхи сам не помрёт.

И мерещится ему болото, где под ряской, под трёхметровым слоем утрамбованных трупов лосей, росомах, волков, лисиц, белок, бурундуков, стоит Чёрная Церковь. И горят в её оконцах бледно-голубые огни — свечи покойников. И ждёт она, что однажды опоздает старый Борис, не успеет до окончания Пасхи из леса уйти.

И мощь её никогда не иссякнет.

[Котюня]

Серебруша, с приездом 
Спасибо 

[Алисачудес]

Ууууух....страшно...и вечером..все как я люблю))) Спасибо, Серебруша 

[мишаня]

Серебрушенька! Ещё даже не читала... но как же я рада снова Вас увидеть на "колючке" С приездом!

[серебро]

Девочки 

[Элла1976]

Серебруша, спасибо
Страшно...интересно...Супер!

[Сибирячка]

Спасибо ., Серебруша .., скучно без вас ...

[Катеринa 1970]

Серебрушечка спасибо  скучала без тебя