Зиновий Гердт сочетал обаяние и харизму и как мало о нем знаем

[Старая маразматичка]

2

Зиновий Гердт сочетал обаяние и харизму и как мало о нем знаем

(кликните для показа/скрытия)

 

(кликните для показа/скрытия)

21 сентября исполняется 100 лет со дня рождения незабвенного Зиновия Гердта (1916–1996). На страницах «ВМ» о нем вспоминают те, кто имел счастье близко наблюдать разные грани таланта знаменитого актера и его не менее значимой личности. Режиссер Андрей Житинкин рассказывает о Зиновии Ефимовиче как мастере театра. Нам удалось первыми прочитать отрывки из мемуаров его вдовы Татьяны Правдиной, с которой артист прожил 36 лет. А как забыть ставшие крылатыми слова героев Зиновия Гердта!..

Зиновий Ефимович Гердт вышел на драматическую сцену уже далеко не молодым. О годах его работы в Театре имени Ермоловой вспоминает известный режиссер, народный артист России Андрей Житинкин.

Зиновий Ефимович Гердт перешел в Ермоловский из Театра кукол. Зрителей долгие годы радовали неповторимый тембр и интонации его голоса, но артист при этом оставался невидимый миру. Выйдя из-за ширмы, он впервые стал работать на сцене как театральный драматический актер, хотя уже был известен зрителям по блистательным работам в кино. И случилось это, увы, уже под финал его жизни.

— Андрей, какая из работ Зиновия Ефимовича вас более всего впечатлила?

— Он блистательно работал в спектакле «Костюмер» Харвурда вместе с Всеволодом Якутом. Два выдающихся мастера — Якут играл трагика, а Гердт — его костюмера. Якут высокий, породистый, с сильным голосом, модуляциями — настоящий мастодонт старой школы. А рядом — невысокий, прихрамывающий, его вечный спутник. Они были как Дон Кихот и Санчо Панса. Но пьеса называется именно «Костюмер». Впрочем, говорить, кто был главным, не берусь: бок о бок работали два потрясающих мастера, два народных артиста СССР. В судьбе Гердта и его героя многое совпало: Зиновий Ефимович всю жизнь провел за ширмой и был незаметен миру.

И в спектакле он здесь играл такого же незаметного человека, но который был незаменим, ибо без него этот известный трагик просто не мог жить. Отчаяние, сомнение, комплексы, исповеди трагика принимал на себя его костюмер. Он был жилеткой, куда можно было поплакаться, работал как психотерапевт. И Зиновий Ефимович был настолько «на месте», что все ходили смотреть на Гердта — на это феноменальное сочетание обаяния и харизмы. Мне лично больше всего нравились в спектакле куски, когда Гердт молчал и слушал.

— Гердт умел молчать красноречиво?

— Оторвать от него взгляд было невозможно. Я много раз наблюдал, стоя за кулисами, как зрители невольно поворачивались и смотрели на Гердта, хотя монолог в тот момент произносил Якут: он гримировался, сидел перед зеркалом, рассказывал про себя. Они работали на контрапункте, который держал весь спектакль. Но три с половиной часа удерживать внимание зала — такое под силу только великим мастерам. Спектакль шел всегда на аншлагах, очень долго, пока не ушел Якут. Это случилось уже на моем спектакле «Калигула», он доиграл и ушел навсегда...

— Как воспринял эту потерю Зиновий Ефимович? 

— Никогда не забуду, как он плакал! У меня до сих пор стоит перед глазами его лицо. Он плакал так, что огромные слезы, бусины, лились потоком. Потому что ему казалось, что потерян самый близкий человек в театре.

— Какое человеческое качество Гердта вам более всего импонировало?

— Его изумительное чувство юмора, которое спасало его во всех сложных ситуациях. На гастролях, в театральном буфете — помню его с неизменной любимой сигареткой и чашечкой кофе... Он всегда собирал вокруг себя молодежь. Гердт часто шутил, но это не были анекдоты. Его юмор был тонкий, он словно подхватывал репризу и импровизировал. Еще Гердт был очень любопытным к жизни.

Когда рухнул железный занавес и народ повез в страну первые видеомагнитофоны из-за рубежа, Зиновий Ефимович сделал это одним из первых. И пересмотрел всю мировую классику. Ну и, наконец, Гердт был потрясающе эрудирован и фантастически образован. Он играл в основном комедийные, с налетом иронии роли, но при этом блестяще знал, например, поэзию. Книгочей он был настоящий. Его называли нашей ходячей энциклопедией.

[ Андрей Житинкин: Изумительное чувство юмора спасало его во всех сложных ситуациях ]
Владимир Федоренко
 Андрей Житинкин: Изумительное чувство юмора спасало его во всех сложных ситуациях

— А какой след, с вашей точки зрения, оставила в жизни Зиновия Ефимовича война?

— Он прошел войну, сохранив невероятную честность. Его называли совестью театра. Один из немногих, кто после премьеры говорил правду. К нему прислушивались, так как все это было с юмором и без тени злобы. Он никогда ничего не просил. Звание народного артиста получил практически перед уходом, то есть очень поздно. После возвращения с фронта долго стеснялся выйти на сцену, потому что считал, что актер не может в каждой роли прихрамывать, ему было неловко.

— Ну а к популярности как относился?

— Популярность его была бешеная. На гастролях к нему в гримерку народ валил потоком. Я хорошо помню и его юбилей в Театре им. Ермоловой, когда он придумал смешную фишку. Поскольку всем хотелось поцеловать его и потрогать, а зрителей было более тысячи и всем оказать внимание он не мог, то придумал в фойе поставить свою вырезанную из картона фигуру в полный рост. Все желающие могли фотографироваться — и с живым Гердтом, и с этой фигурой, как удастся. Какой это был теплый вечер, какой душевный! Зиновий Ефимович уже неважно себя чувствовал, но в тот вечер был, по-моему, счастлив по-настоящему...

— Вам его сегодня не хватает?

— По-настоящему не хватает. В искусстве не хватает его невероятной безыскусности, вот этого пастернаковского «Нельзя не впасть в конце, как в ересь, в неслыханную простоту». Чем крупнее актер, тем он проще, тем менее ему присуще зазнайство и фанфаронство — я это давно заметил.

Старики должны держаться молодых. Семь афоризмов, которые произнесли его герои

[ Кадр из фильма Михаила Швейцера «Золотой теленок», снятого в 1968 году. В роли Шуры Балаганова Леонид Куравлев (слева), Михаила Паниковского играет Зиновий Гердт]
РИА Новости
 Кадр из фильма Михаила Швейцера «Золотой теленок», снятого в 1968 году. В роли Шуры Балаганова Леонид Куравлев (слева), Михаила Паниковского играет Зиновий Гердт

Фразы из фильмов и спектаклей, в которых играл Зиновий Ефимович, до сих пор у всех на слуху. Мы подобрали самые известные цитаты.

● «Я для вас не слишком интеллигентен?» (Конферансье, спектакль «Необыкновенный концерт» в Центральном театре кукол имени С. Образцова)

● «Выступает французская певица из Парижа. Она поет о любви, только о любви в рамках культурного обмена. Ее тема — страдание, страдание не в смысле «я страдала, страданула», а в смысле «лямур-тужурбонжур» (Там же)

● «Пилите, Шура, пилите, они золотые...» (Михаил Паниковский, «Золотой теленок», режиссер Михаил Швейцер, 1968)

● «Вы еще не знаете Паниковского! Паниковский вас всех продаст и купит, и снова продаст, но уже дороже!» (Там же)

● «Всюду ложь, воровство, обман и невежество. И сквозняки. Сквозняки доводят меня просто до отчаяния» (Месье Тардиво, «Соломенная шляпка», режиссер Леонид Квинихидзе, 1974)

● «Володя, если хотите, я угощу вас луком — в нем есть витамины, фитонциды, острота и общественный вызов, то есть все, чего нет в моей жизни (Михаил Бомзе, «Место встречи изменить нельзя», режиссер Станислав Говорухин, 1979)

● «Старики не должны жить вместе. Старики должны держаться молодых. Это делает их существование более или менее осмысленным» (Там же)

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ

Зиновий Гердт: «Я больше никогда не буду»

Зиновий Гердт — яркий, блистательный и всеми любимый актер. Но попробуйте вспомнить, как он выглядел в юности. Вам это не удастся. Вам это не удастся. И неудивительно! Ведь он впервые появился на экране, когда ему было 42 года (далее...).

Обращение «Зяма» ценил больше всех орденов

В конце сентября в издательстве «Деком» выйдут мемуары вдовы Зиновия Ефимовича Татьяны Правдиной «Разговор со своими». С любезного разрешения издательства и автора мы публикуем отрывки из нее (далее...).
источник ссылка

[Старая маразматичка]

 ♥ღ♥Зиновий Гердт глазами подруги♥ღ♥
   
 (300x450, 83Kb)Известный актер театра и кино, народный артист Зиновий Гердт глазами его подруги, Галины Шерговой.

На протяжении полувека нашей дружбы я наблюдала разные, отнюдь не всегда иконописные образы Зиновия Гердта. И это нормально, ведь речь идет о живом человеке.

...Мы не виделись несколько месяцев. Когда наконец встретились, Зиновий Ефимович Гердт, а для меня просто Зямка, был не один, а с дамой.

— Знакомься — моя жена Таня, — представил он свою спутницу.

Удивленно оглядела ее с ног до головы: в отличие от прежних Зяминых избранниц нынешняя не была ни молоденькой, ни смазливенькой, а в глазах просвечивал интеллект. Едва Таня куда-то отошла, спросила у Гердта:
— Ну и какой срок отпущен сей милой даме?
— Навечно.
— Ну-ну, — протянула я довольно скептически.

Среди нас, Зяминых друзей, его любвеобильность давно стала поводом для шуток. В те годы мы любили говорить стихами, и я, не выдержав, процитировала поэта Николая Асеева:
— «Из бесчисленных — единственная жена»?

Гердт убежденно кивнул. Таня действительно оказалась той самой единственной. Если предыдущие Зямкины женитьбы были не более чем романами под одной крышей, то союз с Таней привел наконец к общему дому и одной на двоих судьбе. За тридцать шесть лет брака Таня стала для Гердта незаменимой: была рядом неотлучно, в курсе всех его дел, не позволяла чувствовать себя старым и больным. Она была больше, чем просто жена: Зяма зависел от Тани не только психологически, но и морально — по молодости он не всегда придерживался твердых нравственных принципов и начал следовать им, только попав под Танино влияние. Считать так мне позволяет полувековой стаж нашей дружбы: я помню Зямку задолго до его встречи с Таней...

Дата нашего знакомства настолько значительна, что ее уже семьдесят лет отмечает все прогрессивное человечество. Мы с Зямой встретились Девятого мая 1945 года. Для людей моего поколения это самый главный праздник. Я в жизни много чем занималась: поэзией, публицистикой, сняла около двухсот документальных фильмов, руководила крупными телевизионными проектами. Но если спросят, чем горжусь, отвечу без ложной скромности: тем, что стала автором слов, которые более сорока лет предшествовали традиционной для Дня Победы Минуте молчания: «...Светом благодарной памяти, светом любви нашей, светом скорби нашей пусть озарятся имена павших... Вспомним... Три года, десять месяцев и еще восемнадцать дней... Двадцать шесть миллионов четыреста пятьдесят две тысячи жизней унесла Великая Отечественная война... Вспомним!..»

К весне 1945-го я успела побывать на фронте, получить тяжелое ранение, полгода промыкаться по госпиталям, вернуться на второй курс поэтического отделения Литературного института. Помню, как девятого мая, ошалев от долгожданной радости, весь день бродила по городу. Одета была уже в гражданское, но прохожие видели на платье нашивку за тяжелое ранение и старались кто обнять, кто расцеловать. Огромный город чувствовал себя одной большой семьей.

К вечеру, когда все разбрелись праздновать по квартирам, я оказалась в доме подруги Наташи Айзенштейн — единственной из нашей компании, кто «барствовал» в двух комнатах коммунальной квартиры. Здесь собрались вернувшиеся с фронта молодые артисты, прозаики, поэты, мои сокурсники по Литинституту.

Это скромное учебное заведение не было эвакуировано и стало средоточием литературной жизни тех лет. Не устаю сожалеть, что имена фронтовых поэтов — от Сергея Наровчатова до Михаила Луконина — оказались вытеснены в читательском сознании следующим поэтическим поколением «шестидесятников», а ведь именно они первыми рассказали о войне настоящую, не парадную, «окопную» правду.

Из закромов вытащили припасенную загодя водку. По карточкам выдавали одну пол-литру в три месяца. Но ожидание победы было разлито в воздухе, и все последние месяцы мы, хотя и недоедавшие, выменивали водку на хлеб, чтобы подготовиться к празднику. В войну, не знаю почему, даже на семейных торжествах пили из граненых стаканов и кружек, а тут хозяйка выставила на стол красивые, еще бабушкины фужеры, и началось пиршество. Двери не закрывались: приходили друзья, приводили своих приятелей, а то и вовсе случайных людей, подцепленных на улице. В День Победы знакомства завязывались необычайно легко, и большинство из них переходило впоследствии в крепкую дружбу.

В какой-то момент в комнату вошел на костылях маленький, щупленький, я бы даже сказала жалкий человечек. Он передвигался подпрыгивая: одна нога была подвязана в колене. Зяма — а это был именно он — радостно провозгласил: «Все, ребята, больше они с нами ничего не сделают!» Это относилось не только к побежденным немцам, но и ко всему, что противостояло нашей молодости, творческим порывам и готовому вот-вот наступить прекрасному будущему. Мы и вправду жили в предвкушении свершений и чувствовали себя непобедимыми.

Уже через полчаса Зяма стал всеобщим лучшим другом: мы все узнали о нем, он — о нас. Оказалось, до войны Гердт входил в состав легендарной Арбузовской студии вместе с нашими общими приятелями Сашей Гинзбургом и Максом Селескериди. Первый впоследствии взял фамилию Галич и стал известным драматургом, поэтом, бардом. Второй после войны работал в Театре имени Вахтангова под именем Максим Греков. Талантливый актер, многим он запомнился по ролям Зяблика в фильме-спектакле Театра Вахтангова «Город на заре» и безногого чистильщика обуви в картине Михаила Калика «Человек идет за солнцем». Но Селескериди рано умер: когда ему было чуть за сорок, он на гастролях искупался в пруду, как выяснилось впоследствии, загрязненном радиацией, и сгорел за несколько месяцев.

О спектакле Арбузовской студии «Город на заре», поставленном в 1940 году, говорила вся довоенная Москва. Именно тогда Залман Храпинович взял для благозвучия артистический псевдоним Зиновий Гердт. О его раннем прошлом знаю немного. Конечно, Зяма упоминал родной город Себеж, из которого перебрался в Москву. Но Гердт был человеком сюжета: люди появлялись в его рассказах как герои уже сочиненных и, как правило, смешных историй. Так, однажды он повез меня по своим мемориальным местам только для того, чтобы представить в необходимой декорации удачно придуманную хохму.

Притащил к черту на кулички, подвел к жуткой, кособокой, готовой вот-вот разрушиться хибаре: «Когда-нибудь тут будет висеть мемориальная доска «Здесь жил и от этого умер Зиновий Гердт». Человек необыкновенного остроумия, он умел обряжать даже неприглядную реальность в искрометную шутку. Делал это с легкостью.

Никого из Храпиновичей я не видела. Недавно питерские телевизионщики расспрашивали меня о прожитой жизни, среди прочего и о Зяме. Они поделились, какое замечательное интервью дал Орест Фокин — сын Кати, приемной дочери Гердта. Рассказал, например, будто во время войны Зяма участвовал в допросе пленного фашиста. Потом ему приказали вывести его за околицу и расстрелять, но Гердт не смог этого сделать и отпустил немца на все четыре стороны. Нисколько не сомневаюсь в искренности Орика, но мне эта история кажется сомнительной. Не тем персонажем был мой друг, чтобы ему доверили вести важный допрос: слишком легкомысленный, увлекающийся. К тому же никогда не слышала, что он знал немецкий или еще какой иностранный язык. А может, просто не рассказывал, не делился? Жизнь другого человека остается загадкой даже после полувека дружбы.

Однако вернусь ко дню нашего знакомства. Разошлись гости только ближе к утру. Но Зяме хозяйка разрешила остаться: несмотря на хромоту и убогий вид, он покорил ее сердце. Одной ночью дело не ограничилось, Гердт «окопался» в квартире основательно. Жила Наташа вместе с отцом, известным московским адвокатом, который как раз был в командировке. Вернулся он только через неделю, причем ни свет ни заря. Увидев в доме незнакомого молодого человека, да еще в довольно пикантном виде, страшно удивился:
— А что вы тут, собственно, делаете?
— Я пришел просить руки вашей дочери, — невозмутимо ответил Зяма.
Папаша выразительно посмотрел на часы:
— Не слишком ли рано?
— Боялся, что ее могут перехватить.

В этой мгновенной импровизации был весь Зяма. Его романы, как правило, были окрашены занимательной драматургией. Гердт сразу признался Наташе: расписаться они не могут, потому что он... женат. Услышать такое было странно: вел себя Зяма как мужчина холостой и дамы относились к нему соответственно. Господи, когда успел? Кто эта девушка? Вышло так, что я присутствовала при этом заявлении, и мы с Наташей засыпали Зямку вопросами. Оказалось, жену зовут Марией. Я спросила:
— И чем интересна эта Маша? Хороша ли собой?
— У нее необыкновенной красоты коленки. Для женщины это очень важно.

К сожалению, он так никогда и не объяснил, что есть выдающегося в девичьих коленных чашечках. Да и суть своего брака обрисовал довольно скупо, подробности я узнала только годы спустя. Перед самой войной познакомился у Арбузова с молоденькой студийкой Машей, завязался скоротечный роман. Уже в июне 1941 года Гердт ушел на фронт, и отношения приняли эпистолярную форму. Это было типично для военного времени: солдатам всегда важно знать, что дома их помнят и любят. Мария сохранила письма мужа, сегодня они напечатаны. Но после того как в феврале 1943-го Зяму ранили, подлечили и он вернулся в Москву, любовь увяла.

Собственно, после разлуки супруги встретились лишь однажды, но результатом этого мимолетного свидания стало рождение ребятенка по имени Всеволод. Забегая вперед, надо сказать: отец и сын не проявляли друг к другу родственного интереса. Хотя свои обязательства Гердт выполнял. Когда его приняли в театр Сергея Образцова, он написал заявление, чтобы всю зарплату переводили Всеволоду. Но отношения они не поддерживали. К слову, Наташа Айзенштейн о существовании Всеволода так и не узнала, а Марию мы ни разу не видели. Замуж она больше не выходила, оставалась преданной Гердту — видимо, встреча с ним была главным событием в ее судьбе.

Сева вновь возник в Зямкиной жизни, когда тот уже был женат на Тане. Именно по ее настоянию несколько раз бывал у них дома. Но не проявил желания продолжать общение, да и Зяма не настаивал. Не скажу, чтобы Таня как-то особенно пасынка опекала, но относилась к нему с уважением. Всеволод выучился на инженера, не проявляя тяги к литературе или искусству. Он не заинтересовался отцом, даже когда тот стал знаменит, — уже как персонажем. И только в самом конце жизни Гердта, когда стало понятно, что Зяма при смерти, Таня позвонила Всеволоду: «Отец умирает». Он приехал, постоял у кровати и вновь пропал из их жизни. Это, конечно, довольно странно, однако совсем не говорит о том, что Зяме не дано было испытать весь комплекс родительских чувств. Я сама не верю в любовь, которая «повязана» только кровью. Даже в семье можно ощущать родство далеко не со всеми. Но к Таниной дочери Кате Гердт относился как настоящий отец — с волнением и заботой.

Но я забежала далеко вперед. Поселившись у Наташи, Зяма начал представлять ее как свою жену. Это было обычной практикой: в послевоенные годы редко кто оформлял брак штампом в паспорте. Скажем, мы с мужем зарегистрировались, прожив вместе десять лет, когда надо было прописаться в новой квартире. Слышала, как наша девятилетняя дочь Ксения спрашивала подругу: «А твои родители уже поженились?»

Наташа Айзенштейн окончила Полиграфический институт, всю жизнь проработала редактором. Обладала прекрасным чувством стиля и литературным чутьем, однако карьеры не сделала: помешал, как тогда говорили, «пятый пункт» анкеты — еврейское происхождение. Наташа мужа боготворила. Но не исполнилось браку и четырех лет, как позвонила мне в слезах:
— Все кончено.
— Что случилось?
— Гердт меня бросил.

Мы сразу пошли почему-то в кино, где она прорыдала весь сеанс у меня на груди. И еще долго не могла прийти в себя. Было ощущение, что с уходом Зямки свет для нее затмился. Никого не хотела видеть, никак не могла утешиться. Бедная, чуть под поезд не бросилась. А Гердт как пришел в Наташину жизнь, так и ушел — с присущей только ему легкостью. Вчера еще был, а сегодня — ищи-свищи — исчез за линией горизонта.
42 (300x450, 111Kb)
Конечно, как хорошая подруга пыталась Зяму усовестить. Дескать, никто вам друг друга не заменит, такое духовное и интеллектуальное родство встречается крайне редко и прочие «ла-ла-ла». Гердт покорно выслушивал увещевания, не утруждая себя оправданиями. А спустя короткое время привел в гости новую даму: «Познакомься. Это моя жена».

Как известно, особой красотой Зяма не отличался даже по молодости, хотя, как мне кажется, был пижоном: любил приодеться. Но женщины его обожали. Гердт, отдадим ему восторженное должное, был прекрасным собеседником, блестящим участником любого сборища. В закромах его головы и души хранилась целая библиотека российской поэзии. Именно от Зямки я впервые услышала о запрещенном Осипе Мандельштаме, благодаря ему узнала неиздававшиеся строки Бориса Пастернака. Однако женщин Гердт выбирал в большинстве случаев самых примитивных, не способных плениться его поэтическими пристрастиями или артистичностью натуры. Возможно, в его привлекательности была сильна именно мужская составляющая, скрытая сексуальность. На меня она не действовала. Вкусы у меня на этот счет были простые, однолинейные: велась исключительно на красавцев. Хотя ценила и ум, и талант, и непобедимое обаяние Зямы, но как на мужчину на него не смотрела. В отличие от большинства дам, которые при его появлении млели и таяли, а уж если он позволял приблизиться...

Первое время удивлялась, никак не могла взять в толк: почему? Ведь рядом с нами было много блистательных мужчин, но все они и мечтать не могли о таком оглушительном успехе у женщин. А тут тщедушный, хромоногий...

Когда мы только познакомились, Гердт признался:

— Мне в жизни будет сложнее, чем остальным. У меня «производственная травма».
— В каком смысле?
Он показал на ногу. Тут же кинулась его переубеждать:
— Глупости! У меня тоже нога покалечена. И еще рука. Но я не считаю...
— Ты пишешь стихи! А как я вылезу играть спектакль на костыле?

И такой от этих слов повеяло горечью! Гердт поспешил сменить тему: дескать, не беда, где наша не пропадала, что-нибудь придумаем. Больше никогда на свою ущербность не сетовал. Но вся последующая Зямина жизнь стала преодолением «производственной травмы». Карьера складывалась далеко не просто. Большинство руководителей столичных театров видели в хромоте Гердта серьезную преграду для его появления на сцене. Он показывался то тут, то там и получив привычный отказ, только острил. Но как-то вернулся с очередного просмотра мрачнее тучи: «Сегодня один никчемный и малозначительный чиновник, совершенно не стесняясь, что я его услышу, произнес: «Если так пойдет и дальше, скоро мы будем принимать в театр глухих и заик».

Беспардонность, с которой отнеслись к его несчастью, Зяму совершенно потрясла. В конце концов он ведь не просто упал на улице, увечье стало последствием тяжелого фронтового ранения! Но судьба за него сочлась с обидчиком. Спустя много лет мы выступали вместе на каком-то литературном вечере. Все прошло успешно, а когда спускались из зала, подлетел шустрый мужичонка:

— Зямочка, это было гениально! Просто гениально! Даже не понимаю, как другие рисковали выходить на сцену вместе с тобой!

То, что одна из этих «других» стоит рядом, его совершенно не смущало. Гердт не моргнув глазом ответил:

— Несмотря на мою хромую ногу, глухоту и заикание.

И быстро прошел вперед. Я удивилась:

— Что это было?

— Этот нынче безработный чинуша — тот самый, кто в свое время охаял меня при поступлении в театр.

Не знаю, кто свел Зяму с Сергеем Образцовым. Но тот сразу обратил внимание на его выразительный голос и подвижные пленительные руки. Образцов предложил — они никогда не дружили, всю жизнь были на «вы»: «С такой фактурой вам — прямая дорога ко мне в Центральный театр кукол». Зямка согласился: решил перекантоваться, а дальше, мол, видно будет. За ширмой можно стоять и на одной ноге. Но задержался в труппе на долгие десятилетия. Театр был уникальный, о его спектаклях говорил весь город, зрители специально ходили на таких артистов, как Семен Самодур или Ирина Мазинг. Но в первую очередь, конечно, на Зяму, который сразу вышел в премьеры, сыграв множество главных ролей.

Мы продолжали встречаться: когда тет-а-тет, когда просто пересекаясь в компаниях. У Гердта сложились прекрасные отношения с моим мужем — кинодраматургом, в будущем профессором и автором первого учебника по телевизионной журналистике Александром Юровским, которого с детских лет все отчего-то звали Лешей. Люди на наших посиделках собирались штучные, отборные. Недавно домашние нашли пленку с записью одного из моих дней рождения. На ней Саша Галич устраивает песенное состязание с Юрием Визбором. Кстати, это был единственный раз, когда они встретились: Юрка Галича боготворил, а тот снобистски называл творчество Визбора «романтикой школяров». Мы дружили с обоими, Юрка даже посвятил нашей семье песню:

А жизнь у нас вышла такая:
Пока все другие живут,
Мы фильмы о жизни снимаем
Длиною по тридцать минут.
И этой работы лавину
Имеют всю жизнь, день и ночь,
Друзья — Александр и Галина
И Ксения — ихняя дочь.

Жили насыщенно, бурно, а дружили пламенно, исступленно. Зяминой «единственной жене» Тане принадлежит ряд мудрых афоризмов. Один из них: «Дружба сильнее любви, потому что не может быть безответной». Мы были переплетены между собой узами теснее кровных. Это вселяло бесстрашие: при всей легкомысленности молодости каждый знал, что не пропадет, потому что рядом есть друг, который обязательно выручит.

Как-то поехала в Ленинград с Зямой и общим приятелем Лешей Фатьяновым, автором почти всех текстов к песням композитора Василия Соловьева-Седого. Он был необыкновенно популярен, даже швейцары вытягивались перед ним во фрунт. В Ленинград уезжали в расчете, что нас там сразу озолотят: каждому светили какие-то гонорары — Зямке за выступления, озвучание, мне за журналистские работы.
39 (630x420, 206Kb)
Три дня пророскошествовали в «Астории», но выплаты почему-то задерживали, и деньги кончились. В один из вечеров обреченно бредем спать, вдруг на лестнице к Фатьянову бросается незнакомая женщина: «Алексей Иванович, вы не сдадите в аренду ваше пальто? За деньги». Лешка, а он был высоченного роста и могучего сложения, в растерянности. Дама объясняет: «Мы снимаем фильм с Хохряковым и никак не можем найти пальто, которое бы на него налезло. Мы заплатим...» Артист Виктор Хохряков тоже был богатырем изрядным. Лешка небрежно скинул пальто тетке на руки, и через какое-то время ему действительно заплатили, причем столько, что хватило на несколько дней, пока долгожданные гонорары не подоспели. С тех пор Зяма называл нашу троицу «труппа из тулупа».

В компании было принято вместе встречать старый Новый год. Заранее ничего не готовили. Когда гости собирались, на стол ставили Лешин складной цилиндр-шапокляк — муж привез его из поверженного Берлина, куда каждый скидывался по «трешке»: на собранные деньги покупали водку и нехитрую закуску. Кстати, «на кассе» всегда стоял Зяма — он бдительно следил за соблюдением всех традиций и вообще был одним из главных заводил. К празднику подходили ответственно: скажем, Саша Галич обязательно готовил премьеру новой песни, мы с Зямкой сочиняли эпиграммы на всех гостей. Такие традиционные празднования я люблю до сих пор — вот уже много лет на Восьмое марта устраиваю девичник и каждой приглашенной барышне посвящаю частушечки. Моим внучкам такие подготовленные заранее развлечения нравятся, но в жизни их сверстников они не приняты, да и культ дружбы сегодня как-то померк. А в наше время многие даже солидные, при высоких постах гости — например мы дружили с Тимуром Гайдаром, сыном писателя, контр-адмиралом и заведующим военным отделом в «Правде» — относились к таким посиделкам всерьез и с энтузиазмом.

Зяма крайне редко приводил на общие сборища своих дам. Достоверно помню пять его гражданских браков, но, кажется, их было больше. Ввести жен в нашу компанию, сделать для нас своими Гердт не стремился: говорить с ними не о чем, шуток, принятых среди друзей, они не понимали. Мы привыкли, что дежурство в Зямкиной постели время от времени меняется, и частенько над этим посмеивались. Вот только у девушек, как правило, такие шуточки были следствием женской уязвленности — не смогли добиться его внимания. В насмешках мужиков проступала обыкновенная зависть. А Гердт не задумывался над своим успехом, воспринимал как должное. При этом за каждой его брачной эпопеей скрывался свой внутренний смысл. Как-то при встрече Зяма показался непривычно грустным. Спрашиваю:
— Что случилось?
— Влачу среднезятское существование.

Гердт поведал, что сошелся с дочкой среднеазиатского партийного босса. Очень крупного масштаба, кажется секретаря ЦК. Я страшно удивилась:

— Как такое может быть? При твоей любви к родной коммунистической партии? К тому же ты — еврей, беспартийный, да такая связь может стоить отцу барышни карьеры!

Выяснилось, что девушка требовала штампа в паспорте, но Зяма был неколебим. Ее родители, естественно, встали на дыбы. Но потом чуть ли не на коленях ползали, умоляя, чтобы он все же женился. Готовы были пожертвовать карьерой главы семейства ради счастья любимой дочки. Однако Гердт был непреклонен. Не знаю почему, но в ЗАГС он не торопился. Полноценная семейная жизнь — осмысленная, наполненная, настоящая — началась у него только в союзе с Таней.

...Их познакомил Образцов. По традиции, когда Театр кукол выезжал на гастроли, спектакль «Необыкновенный концерт» играли на языке зрителей. Зяма исполнял главную роль — знаменитого конферансье Апломбова. Гердт с его грандиозной памятью и поразительным музыкальным слухом запросто чесал из-за ширмы на любой тарабарщине. Еще и в этом смысле стал для кукольного театра настоящим золотым тельцом. Кстати, поначалу спектакль назывался «Обыкновенный концерт», но постановку обвинили в «очернительстве советской эстрады». Ребята очень ее лелеяли и впали в отчаяние, особенно Зяма. Он еще в Арбузовской студии обнаружил в себе недюжинное писательское дарование и активно работал над «Концертом» помимо прочего как драматург. Помню, жаловался: «Представляешь, запрещают спектакль!» «Концерт» сильно обкорнали, Образцов смог восстановить его в первоначальном виде только спустя годы, уже под «необыкновенным» названием.

В 1960 году, когда театр отправлялся в Египет, Сирию и Ливан, в его коллективе и появилась Татьяна Александровна Правдина — арабист-переводчик из Издательства литературы на иностранных языках. Она должна была перевести пьесу и «натаскать» Гердта. В первую же встречу Зяма спросил:
— Дети есть?
— Дочка.
— Сколько лет?
— Два года.
— Подходит, — резюмировал Гердт. В этом диалоге не было никакого потаенного смысла. Зямка не примеривался к новой знакомой и не строил планов, просто таким — легким, остроумным, чуть вызывающим — был всегдашний почерк его общения.

В путешествии Зямка распушил хвост, всячески Таню осаждал, добивался и, естественно, произвел на нее неизгладимое впечатление. Он сразу брал быка за рога, решительность сшибала с ног любую даму.
39 (630x420, 243Kb)
Но Татьяна побоялась, что эти отношения выльются в обычный гастрольный романчик с артистом-премьером. Решила стоять насмерть и спустя полтора месяца вернулась в Москву непорочной. Представляю, как изумлялся Гердт: ему женская стойкость была в новинку. Единственное, на что Таня согласилась в самолете по пути обратно, — это свидание. Но рассказывает, что уже тогда понимала: сопротивляться Зямкиному напору больше не сможет. А ведь была замужем, в семье росла дочка! Не знаю, кем был ее первый муж, вряд ли выразительным персонажем, но тем не менее. Хотя Таня вспоминает, что продолжая жить с мужем в одной квартире, уже перестала считать себя его женой. Он ее сильно обидел: Таня чувствовала, что рана не затянется.

Зяма тоже был женат, если не ошибаюсь, на скульпторше, которая лепила фигурки из глины. Гердт называл ее искусство «детским лепетом». Хотя союз казался устоявшимся, первое, что Гердт сказал Тане, подъехав на свидание на своем «москвиче»: «Все в порядке. Я развелся, мы идем в ЗАГС». Она, еще не успевшая ничего решить, была поставлена перед фактом.

Оказалось, едва вернувшись из Египта, Зямка заявил «детскому лепету», что уходит. Со всеми своими дамами он расставался по-хорошему: кажется, никто впоследствии не сказал о бывшем спутнике дурного слова. Но, естественно, Гердт опасался скандала и слез. Жена облегчила ситуацию: единственное, о чем спросила, — кому в таком случае отойдет квартира. «Она твоя», — не задумываясь ответил Зяма. Ему было не до жилплощади, видел свое будущее только рядом с Таней. К тому же Гердту уже стукнуло сорок четыре, он неплохо зарабатывал, да и театр мог похлопотать о жилье для ведущего артиста труппы.

Через несколько дней Зяма предложил Тане поехать вместе в Ленинград. Маленькую Катю надо было с кем-то оставить, Татьяна обратилась к своей маме:
— Гердт зовет с собой в Ленинград.
— Уж очень все скоропалительно. Мне тревожно...
Танина мать, которую домашние называли Шуней, — единственная дочь и наследница прославленного владельца коньячных заводов Сергея Шустова. Женщина была замечательная, с прекрасным чувством юмора, по-настоящему образованная. Несмотря на купеческое происхождение, в ней чувствовался подлинный аристократизм. Таня рассказывала, что в военное лихолетье она не позволила тронуть шикарную библиотеку. А когда книги все-таки безвозвратно пропали, приняла это Шуня с легкостью, без истерик: что случилось, то случилось. С Таниным отцом — красавцем, умницей и чемпионом по теннису — пятьдесят лет прожила нерасписанной. И на старости лет на все уговоры зарегистрироваться Шуня отнекивалась: «Я должна проверить чувства».

[Старая маразматичка]

Гердт пришел в дом, галантно поздоровался и произнес: «Обещаю всю жизнь жалеть вашу дочь». А через небольшую паузу признался: «Я очень устал от этого монолога. Давайте лучше пить чай». Уже за столом потек совершенно свободный разговор, Зямка включил свое обаяние, и когда «молодые» уходили, Таня шепотом спросила у Шуни:
— Тебе стало спокойнее?
Та взмахнула рукой:
— Абсолютно.
Зямка тещу обожал, говорил о ней только восторженно и считал своим другом. А Таня влилась в нашу компанию на правах равной. Она не походила на прежних Зяминых барышень: Тане уже перевалило за тридцать, она выглядела строже, серьезней и интеллектуально искушенней.

Первое время все иронизировали по поводу ее профессии. В память врезалась посвященная Тане эпиграмма: «Дружба с ней исполнена риска — муж еврей, сама православная, а в дипломе стоит «арабистка». К слову, во времена тлеющего советского антисемитизма многие старались завуалировать свое еврейское происхождение. Гердт не чувствовал в этом смысле никакой ущемленности: со стороны казалось, что еврейство было для него лишь поводом для очередной шутки.

Мужская харизма Гердта продолжала бередить дамские сердца и после женитьбы на Правдиной. Но ее это только забавляло. Таня не раз повторяла: «Ну и что, что Зямка нравится бабам? Мне он тоже нравится. Это даже лестно. И не имеет никакого отношения к нашей с ним жизни».

Гердты поселились неподалеку от метро «Университет», в так называемых «красных домах», где давали квартиры ученым, писателям, артистам. А затем переехали в подмосковный поселок Красная Пахра: представители творческой интеллигенции поселились там задолго до того, как жить за городом стало принято. Купили половину дачи, вторую занимал Константин Симонов с женой и дочкой. Зяма наконец обрел дом, который считал своим и куда хотелось приглашать гостей. Он стал штабом местного землячества: неподалеку жили художник Верейский, Элик Рязанов, а потом и Петя Тодоровский. Круг общения щедрого на дружбу Гердта расширялся в геометрической прогрессии. Кого только было не встретить за хлебосольным Таниным столом! Вспоминаю Исая Кузнецова — старейшего Зямкиного друга еще по Арбузовской студии. Исай был драматургом, автором сценариев фильмов «Москва — Кассиопея», «Пропавшая экспедиция», «Похищение «Савойи». Отношения у них с Гердтом оставались необычайно трогательными, окрашенными воспоминаниями об общей юности. Как-то даже писали вместе пьесу, а меня попросили сочинить к ней песню. Песня вышла дурацкая, да и затея с пьесой ничем не кончилась, но мне не забыть радости сотворчества. В круг Гердтов втекали приятели Шурика Ширвиндта и его жены Таты, у Гердтов я после долгого перерыва встретила свою студенческую подругу, внучатую племянницу Льва Толстого писательницу Лидию Либединскую. Неизменно встречала в Пахре исполнителей бардовской песни Сергея и Татьяну Никитиных.

Трижды в год до полусотни гостей съезжались без приглашения: на Девятое мая, которое, помимо прочего, освящено еще и Таниным днем рождения, на двадцать пятое января, когда праздновали Танины же именины, и на Зямино рождение двадцать первого сентября.

Слава к Гердту приходила постепенно. Сегодня он — премьер кукольного спектакля, завтра — голос за кадром, послезавтра — персонаж кинофильма.
42 (300x450, 132Kb)
Еще в начале пятидесятых, после роли черта в кукольном спектакле «Чертова мельница», ему позвонил режиссер Юрий Васильчиков: «Мы дублируем французскую картину, надо прочесть закадровый текст в манере вашего черта. Попробуете?» Зяма экспериментов не боялся — озвучанию хромота не помеха! — и даже сделал литературную обработку текста: приспособил его под себя, а главное, адаптировал для нашего зрителя. Фильм «Фанфан-тюльпан» с Жераром Филипом и Джиной Лоллобриджидой имел грандиозный успех, и Гердта стали привлекать к озвучке, прежде всего документального кино, которое снимали для телевидения. Интонационная палитра его голоса была уникальна.

Я много лет проработала в «Останкино» и настаиваю на том, что Зямке удалось совершить настоящую революцию. Как-то он позвал меня на просмотр документалки, над которой работал. Смотрю фильм и ушам не верю: Гердт ведет рассказ от первого лица! Да еще с оттенком иронии в голосе. А тогда в таких фильмах запрещалось шутить, говорить с лирическими интонациями и, как ни дико сегодня может показаться, использовать местоимение «я»: только «мы подумали», «мы узнали» — так проявлялся приоритет коллективного мышления. Зямка первым наплевал на действующие правила, за ним на это решилась я, потянулись другие режиссеры. А ведь личное обращение к зрителю предполагает иные принципы профессии.

Год от года Гердта все чаще узнавали на улицах. Относился он к своей известности так же, как к мужской неотразимости, — невозмутимо. Популярность его нисколько не удручала. Тем более что заработал ее самостоятельно — не только трудом и талантом, но и изобретательностью, находя все новые и новые формы преодоления «производственной травмы». Но из Театра кукол Зяма уволился только в 1982 году. К этому давно шло: существование под началом Сергея Образцова его тяготило. Часто об этом рассказывал, и я понимала, насколько тема болезненна. С одной стороны, Сергей Владимирович был человеком чрезвычайно одаренным и, что немаловажно, пробивным. Редко кому из главных режиссеров и даже народных артистов СССР удавалось столького добиться для своего театра. Но с другой стороны, они с Зямой никогда не были единомышленниками. Образцов исповедовал принцип «театр — это я» и хотя признавал, что Гердт — первое имя труппы, ревновал его к успеху: не давал полностью расцвести, старался поприжать, зарубал многие Зямины замыслы и идеи. Пытался убедить, что без кукольного театра он беспомощен, как ноль без палочки. Ревновал к всенародной славе.

Думаю, в какой-то момент Зямке стало совсем невтерпеж: разрыв с Образцовым был для него избавлением. Благо Гердт уже оказался востребованным в самых разных областях. Он выступал с концертами, снимался в кино, в том числе сыграл главную роль в картине Тодоровского «Фокусник», Паниковского в «Золотом теленке», соседа Шарапова в ленте «Место встречи изменить нельзя». А уже через несколько лет исполнит одну из лучших своих ролей — Мефистофеля в телефильме Михаила Козакова «Гете. Сцены из трагедии «Фауст». Многим памятна Зямина работа на дубляже роли Лира в козинцевском фильме. Лира играл замечательный эстонский актер Юри Ярвет.

Таня тоже всегда работала. Думаю, Зяме льстило, что его жена занимается делом, в котором никто из его окружения ничего не понимает. А выйдя на пенсию, Таня всюду сопровождала мужа: если Гердт был на сцене, все знали, что жена за кулисами. Без Тани Зяма не управился бы, особенно на закате жизни. Она его всячески опекала, взвалила на себя обязанности секретаря, которые совершенно не соответствовали ее высокому человеческому рангу.

...Вначале я воспринимала Таню только как Зямкино приложение. Еще была жива Наташа Айзенштейн, человек хоть и блестящий, но с тяжелым характером. Она снова вышла замуж, ее замечательный избранник был не чета Гердту по мужским статям, но мою близость с Зяминой женой Наташа сочла бы за предательство нашей дружбы: разжигать ее неудовольствие я не рисковала. Подругами с Таней мы стали после одного курортного злоключения. Дело было так. У нас с мужем — несовпадение температур. Для него отдых начинался после двадцати пяти градусов тепла, для меня на этой отметке жизнь заканчивалась. Оттого отпуск мы проводили порознь: он — в жарком августе, я — осенью. Однажды, приехав в Сочи в санаторий «Актер», обнаружила там Гердтов — к общей радости. Как-то взяли такси, забрались по автомобильному серпантину в горы, на самую верхотуру, выпили-закусили в местном ресторанчике «Кавказский аул». Да так хорошо, что все трое изрядно набрались. Зяма не мог ступить и шагу, тут же падал замертво. Мы с Танькой подхватили его под руки и ноги и поволокли вниз, к автомобильной стоянке. Когда дотащили и наконец засунули в машину, белый гердтовский костюм был совершенно ухайдокан. Вернувшись на побережье, мы с Таней, чтобы чуть-чуть протрезветь, полезли в море, помню, что и Зяму купнули. Эта совместная транспортировка практически бездыханного мужа и друга очень нас сблизила. Кстати, тот случай — единственный за все годы нашей дружбы, когда видела Зямку пьяным.

Но цивилизованный отдых Гердты не любили. Как правило, отдыхали они в Прибалтике, где жили прямо в палатках: вместе с Ширвиндтами, бардами Сергеем и Татьяной Никитиными — целой компанией. Мужики занимались преимущественно рыбной ловлей. Хотя не уверена, что Зямке хватало терпения на рыболовство, это был, скорее, ритуал. Часто навещали поэта Давида Самойлова, жившего с семьей в Пярну. Дезик Гердта обожал. Он посвятил ему множество стихов, в том числе шуточных. Например такое:

Что ж ты, Зяма, мимо ехав,
Не послал мне даже эхов?
Ты, проехав близ Пернова,
Поступил со мной хреново.

По-русски эстонский Пярну называется Пернов. Надо отдать Зямке должное, Самойлову он отвечал той же нежностью, а стихи его знал лучше самого поэта. Именно строки Дезика стали последними словами, произнесенными Гердтом на сцене — на праздновании своего восьмидесятилетия:

О, как я поздно понял,
Зачем я существую!
Зачем гоняет сердце
По жилам кровь живую.
И что порой напрасно
Давал страстям улечься!..
И что нельзя беречься,
И что нельзя беречься...

Через полтора месяца Зямы не стало.

Он и сам отлично рифмовал. Сочинял нечто среднее между пародиями и эпиграммами. На один из таких стишков как-то обиделся Марк Бернес. Голос у Марка был слабенький, и когда решил петь со сцены, позволил себе выступать с микрофоном. В те годы это даже в голову никому не приходило, считалось позором. Эпиграмма вышла точной и смешной, когда Гердт читал ее с эстрады, зрители хохотали. Но Марк, мягко говоря, не блистал большим умом. Сегодня «Бернес» — это законченный и достойный образ, но в жизни Марка по большому счету интересовало только собственное здоровье. Он страшно оскорбился и два года с Зямкой не здоровался. Гердта этот разрыв очень огорчал.

Но не стоит думать, что мой друг был агнцем. Скорее — широким, доброжелательным, открытым. При врожденной легкости он обладал тонким чутьем на отношения и с разными людьми бывал разным. Не потому что подделывался, просто при общении на передний план выходила то одна, то другая его суть — в зависимости от собеседника. Случалось, бывал резким, категоричным, не чурался крепкого словца. На протяжении полувека нашей дружбы я наблюдала разные, отнюдь не всегда иконописные образы Зиновия Гердта. И это нормально, ведь речь идет о живом человеке. Не хотелось бы вспоминать, но однажды мы с мужем случайно встретили Зямку на улице. Гердт был на машине. А Леша после ранения с трудом передвигался, опираясь на палку. Шел жуткий ливень, но мы немножко постояли поболтали. Потом Зяма сделал ручкой, сел в машину и уехал. Мы остались стоять как прибитые: вроде нельзя бросать под дождем друзей, тем более если они с палками? Но он это сделал. Без всякого умысла, не по злобе или жадности, думаю, ему даже в голову не пришло предложить нас куда-нибудь подвезти. Гердт был человеком очень легким, и в силу этого его могло занести совсем не в ту степь. Он не брал на себя труд оглядеться по сторонам.

Но с появлением в его жизни Тани Зяма сильно изменился: она выстроила не только каменную стену, защищавшую его от внешнего шума, но и надежный внутренний каркас. Оттого убеждена, что без жены Гердт не достиг бы нравственной полноценности.

Почему-то считается, что зависимость от близкого человека, желание под него подстроиться — прерогатива женщин. Я с этим не согласна. Мужчины делают нас несчастными или счастливыми, деятельными или безвольными. Но они не способны формировать нашу суть, нравственный облик. А вот сами, вступив в брак, способны на кардинальные изменения. У Зямки, человека артистичного и легкомысленного, своих выработанных постулатов просто не существовало. И невольная оглядка на Таню не раз оберегала его от неверных душевных движений. Она никогда не рассуждала о морали и долге, но несла в себе свод внутренних законов: о том, что дружба — превыше всего, взятые обязательства должны быть выполнены, а помощь ближнему оказана. Эти принципы воцарились в доме, и Зямке ничего не оставалось, как неукоснительно им следовать.
39 (630x420, 272Kb)
В середине девяностых я с режиссером Валерием Харченко снимала игровой фильм «Война окончена. Забудьте...». Одна из ролей была написана специально для Гердта. Но он уже сильно болел, и я даже заикнуться не могла о том, чтобы тащить его на площадку. Приехала к Тане посоветоваться:

— Знаю, что Зяма совсем плох. Давай подумаем, кем можно его заменить?

— Это невозможно. Придется играть самому.

Кто-то может счесть подобную установку слишком жестокой. Но Таня понимала, какие силы вселяет в артиста работа, и до конца внушала ему осознание своей полноценности. Честно говоря, я сомневалась, что Гердт сможет выдержать. Но Таня сказала: «Зямочка, я понимаю, что трудно. Но надо. Есть законы дружбы, которые нельзя нарушать». На съемках я увидела того Гердта, которого знала всю жизнь. Как будто приехал не из больничной палаты, которой, по сути, уже была его дачная комната, а с веселых гастролей. Развлекал киношников как мог, режиссер Валера Харченко даже записывал за ним остроты. Гердт оставался «человеком-фейерверком», вся группа была от него в восторге. Через несколько месяцев, восемнадцатого ноября 1996 года, его не стало.

Уже на закате Зяминой жизни Танина дочь Катя взяла себе его отчество и фамилию. Он был счастлив: Гердт переживал, что вместе с ним уйдет и фамилия, и всегда хотел, чтобы ее носила Катя, которую считал родной. Она, как выяснилось, тоже об этом мечтала, но стеснялась признаться. Катя сразу привязалась к отчиму, многое от него почерпнула и гордилась им. Росла она, как все дети, путаясь в ногах у взрослых, но было видно, что девочка талантлива. Выучилась на режиссера, сняла несколько документальных фильмов. Катя была необыкновенно привлекательна. Миша Козаков из-за нее чуть не угодил в сумасшедший дом. Знаю об этом от самого Миши. Она была еще мала, к тому же — дочка друзей, но избалованный женским вниманием Козаков влюбился смертельно.

А когда Катя училась в девятом классе, за ней начал ухаживать режиссер Валерий Фокин. Познакомились они чуть ли не на улице. Таня смеялась: «Слышу, как он ей звонит, а Катька отвечает: «Нет, сегодня, к сожалению, встретиться не могу, у меня еще геометрия не сделана». Да и Зяма всегда иронизировал над Валериной вовлеченностью в Катину школьную жизнь. Фокин стал первым Катиным мужем и даже после развода сохраняет трогательные отношения с бывшей тещей. Я часто им восхищаюсь: человек блестяще одаренный, мыслящий, интересный собеседник. Жить с ним было наверняка непросто, но мне кажется, решение о разводе было несколько легкомысленным. Не помню, расстроились ли родители, когда брак дочери не удержался, это никогда не комментировалось. Вторым Катиным мужем стал режиссер Денис Евстигнеев, сын Евгения Александровича и Галины Волчек.
42 (300x450, 251Kb)
Катя Гердт со своим вторым мужем — режиссером и продюсером Денисом Евстигнеевым и внучками Машей и Таней

Вот уже много лет Катя занимается строительством и ремонтом домов. Зарабатывает хорошие деньги, но мне все же жаль, что она бросила профессию кинорежиссера, в которой успела себя проявить. Возможно, достигнув внутреннего состояния уверенного делового человека, она обрела себя. Зямка трогательно относился к внуку — сыну Кати и Валеры — Орику Фокину: все, что связано с Таней, для него было свято. Ребята назвали сына в честь соседа по Пахре Ореста Верейского — известного художника, друга Александра Твардовского и автора знаменитых иллюстраций к «Василию Теркину». Гердт, кстати, к Твардовскому относился с невероятным почтением. Он редко когда хвастался, но слова «встретил Александра Трифоновича» неизменно произносил на вибрирующей ноте.

С Катей мы постоянно общаемся, а вот с Ориком тесных отношений не завязалось. Долгое время его держали за несмышленыша. С ним и правда постоянно происходили какие-то неурядицы. Сегодня он нашел себя, работает юристом, растит двух дочек-подростков.

Катя построила себе дом на том же родительском участке в Пахре. Рядышком, на старенькой даче, живет Таня. Не назвала бы дом Гердтов красивым. Он уютный, но очень скромный: даже в самые тучные для них годы роскошеств не нажили. Все утилитарно, добротно и подчинено одному желанию: чтобы гости чувствовали себя комфортно. Те, кто прирос к этому дому душой, продолжают приезжать сюда и поныне, вот только год от года их становится все меньше: к сожалению, все мы не молодеем. На обильном столе всегда ждет традиционный Татьянин пирог с капустой и казан плова. Таня до сих пор карабкается в спальню по деревянной лестнице, с которой недавно скатилась и сильно расшиблась. Она еще не успела прийти в себя после предыдущего падения: пошла ночью гулять с собакой, в глубине участка не удержала поводок, упала, сломала ногу. К счастью, с собой был телефон и Таня смогла позвонить Элику Рязанову. Только пришла в себя — как опять травма. Но как бы Таня себя ни чувствовала, на последний день рождения Гердта съехались человек тридцать друзей.

Три с половиной года назад они с Шуриком Ширвиндтом ездили на родину Гердта в Себеж, где ему к девяностопятилетию устанавливали бронзовый памятник. Таня рассказывала, что их очень хорошо приняли: целый день город жил под знаком Гердта. Она и предположить не могла, что земляки так чтят его память. Казалось бы, скоро двадцать лет как нет человека, а Зяму продолжают любить, и не только как артиста, а сам его образ, неотделимый от голоса, походки, манеры себя вести. Впрочем, явных недоброжелателей у него не было и при жизни. Неприязнь рождается в пылу битвы, на поле, где происходит соперничество. А Гердту соперничать было не с кем. Он существовал в единственном экземпляре: не потому что был особо выдающимся, а просто за счет своих индивидуальных качеств — от хромой ноги до многогранности талантов. По воспоминаниям Тани, Дезик Самойлов однажды написал ему из Пярну: «Видел тебя в «Троих в лодке». Ты лучше всех троих, их собаки, сценария и, может быть, музыки. Ты — тип. Но это не ругательство, а диагноз».

Когда-то я сочинила о Гердте очерк, в котором вспомнила Зямкин совет: «Если бывает паршиво, и чувствуешь себя хреново, и все из рук валится, нужно просто сказать себе: «Все прекрасно». Расправить плечи гоголем и — порядок!» Какой легкий рецепт! И какой выстраданный. Но то, что Зяме бывало трудно, больно, что в каждой своей работе он проходил через сомнения и поиски, осталось известно только ему. И, конечно, Тане.
39 (630x420, 204Kb)
Галина Шергова

29.05.2015 ссылка

[jalvia]

Старая маразматичка, огромаднейшее спасибо за эту великолепную тему- память 

  очень мне нравился этот актер. Нет, не нравился, а нравится!!! Я помню его, а значит для меня он все еще жив ( в моей памяти).
 Мне нравится как он играет, мне нравится, как он выразительно молчит. Мне нравится его голос и его манера разговора. Для мена он единственный и неподражаем ( во всяком случае, я не знаю другого актера, кто смог бы сыграть его роли так, как это делал Зиновий Ефимович)
  Вечная ему память и земной поклон

[Старая маразматичка]

Старая маразматичка, огромаднейшее спасибо за эту великолепную тему- память 

  очень мне нравился этот актер. Нет, не нравился, а нравится!!! Я помню его, а значит для меня он все еще жив ( в моей памяти).
 Мне нравится как он играет, мне нравится, как он выразительно молчит. Мне нравится его голос и его манера разговора. Для мена он единственный и неподражаем ( во всяком случае, я не знаю другого актера, кто смог бы сыграть его роли так, как это делал Зиновий Ефимович)
  Вечная ему память и земной поклон

еще будучи подростком застывала у экрана телевизора в 60 годах, когда проходили спектакли театра  Образцова...конферансье был моим кумиром...чудесно, что его именно вытащили из костюма и представили во всей красе на экране...специально не поставила другие фрагменты...он воин ВОВ и кадры с Высоцким для меня особо значимые...спасибо и вам за чудесный и теплый ответ))))