Из инета:
Все было небольшим в этом южном райцентре, едва получившем статус города. Был в нем даже свой аэродром. Я запомнила летчика, Володю. Может быть, потому, что он единственный не донимал своим вниманием Наташу, дочку начальника аэродрома, которая выходила встречать все самолеты. Наташа работала медсестрой в районной поликлинике.
Если Наташа дежурила, летчики толковали с ее матушкой, Ксенией Захаровной, служба которой была совсем непыльной, хотя она и совмещала две должности при аэродроме — кассирши и бухгалтера. Днем она жадно слушала бывалых ребят в голубых рубашках с погонами, и только молоденький белобрысый Володя помалкивал, не балуя ни ее, ни Наташу.
Мне рекомендовали Ксению Захаровну как гостеприимную и щедрую хозяйку, умеющую угостить и лишнего рубля с жильца не берущую. И это было правдой.
Пускала Ксения Захаровна только «своих». Постоянных или по рекомендациям. За меня замолвили веское слово мои хорошие знакомые, каждый год вкушающие блаженство прохладной, просторной, дешевой комнаты между небом и морем. «Чистый дом, щедрые хозяева, славная семья. Тишина, уют, пустынное место» — так мне было сказано.
Так и было.
Я уходила на весь день к морю. И там встречала Толика. Наташин муж подрабатывал на пляже спасателем. Толя гонял на моторке «в тумане моря голубом» или сидел в своей будке с какими-то довольно мутноглазыми гладиаторами, и его глаза тоже постепенно мутнели. Да, с болью приходится признать: Анатолий выпивал. И это удивительно. Мои хорошие знакомые не предупреждали меня в Москве. Наоборот. Толику была дана отличная характеристика человека, не по годам самостоятельного, заботливого семьянина, созданного быть отцом, супругом, к тому же описан он был как мастер — золотые руки. Ну а Наташа рисовалась так, что хоть телефильм про нее снимай из жизни сестер милосердия. Словом, не семья, а реклама.
А тут вдруг — Толик в будке. И на ящике — шкалик. И килька в томате. Почему?
Пожилой человек в кепке легко перепрыгнул через перевернутую лодку, и заглянул в будку. Анатолий заметив гостя засуетился.
— Ты заходи, Матвеич, не стесняйся.
Но Матвеич войти не захотел и мотнул Толику головой:
— Выходи давай. Дух там у тебя мертвецкий. Разговор есть.
Матвеич знал, где искать Толика, но не приходил к нему ни домой, ни сюда. Ждал, что сам объявится, выйдет на работу, где его яма пустовала уже четыре дня, а автомобилисты рыдали в голос. Но Анатолий не приходил.
А Матвеич, сухой, пожилой и опрятный мастер, ждал.
Начальством Матвеич не был. Однако именно его пригласили в контору (очкастая Зина высунулась из окна и завопила на весь ремонтный двор: «Петр Матвеич! К Самохину! На вашего Тольку телега пришла!»). Спросили — что же и как? И почему?
Толя Рыбников приехал в южный город семнадцатилетним парнем после детдома. У него была мечта: море, которого он никогда не видел. И была страсть — машины. На автобазе он попал в ученики к Петру Матвеевичу, который стал ему как отец. Через пять лет женился, сразу родился сын, которому шел теперь девятый год. Петр Матвеич бывал в его новом доме редко, хотя Ивана Лукича, тестя, знал давно и уважал, но с тещей Толика что-то не ладил. А так, в целом, жизнь складывалась — Толя любил Наташу, Наташа любила Толика, рос Олежка, крепкий пацан, тоже со своей любовью и мечтой — о самолетах, — что еще нужно для счастья? Было и счастье. Но что-то, как видно, тревожило Матвеича в этом счастье, что именно — он не говорил, а сказал только раз — пора, мол, парень, жить своим домом, надо отделяться. Толик возразил: зачем? Так-то удобнее, забот меньше. За удобство, не очень понятно объяснил Матвеич, приходится платить. Смотри, дескать, как бы цена не оказалась тебе не по карману.
«Телега», которую предъявили Петру Матвеичу в конторе, была написана рукой Наташи. Старик хорошо знал эту руку, потому что именно Наташа писала ему всегда открытки к праздникам. Толик считал это занятие бессмысленным: всегда ж можно зайти, поздравить лично, не больно далеко ходить-то. Но Наташа аккуратно и без ошибок писала всем знакомым — летним жильцам в Москву, подружкам по соседству, и Петру Матвеичу — круглым детским почерком: желаем счастья, целуем, Толя, Наташа и Олег Рыбниковы. Петр Матвеич даже слегка удивился, что на этот раз подпись была без поцелуя и такая одиноко короткая: Рыбникова Н. И.— Заявление. А в заявлении симпатичная добродушная Наташа, любимая жена Толи, писала: "Прошу принять меры к моему мужу Рыбникову А. В. Постоянным пьянством и дебошами он калечит моего ребенка, не дает в семью денег." - и все в таком духе.
— Так ты чего, Матвеич, — спросил Толик глухо, прочитав бумажку, которую молча протянул ему старик, — ты влиять, что ли пришел?
— Влияют на сопляков, сынок. — Матвеич не смотрел на Толика.— Тебе тридцать лет, и не мне с тебя спрашивать за твою жизнь. Если с кого и есть спрос, то с меня. Мастером, видишь, сделал, а другому не научил.
— Чему?
— Решать. Водку трескаешь, на жену орешь, прогуливаешь, а старый дурак Матвеич сидит ждет: мужика же вырастил, мужик дорогу найдет, ему поводырь не нужен, найдет решение, выпутается. А теперь вижу — нет. Не сумеешь. Пацаном был — умел. Свобода в тебе была, мог решения принимать.
— За удобства плачу, — усмехнулся Толик.
Иван Лукич отец Наташи, был из отчаянных и везучих храбрецов. На его счету были такие бои, что его однополчанин, веселый студент Миша, прозвал его Камикадзе. Миша погиб. Камикадзе — единственный из эскадрильи — дожил до победы. Никого он никогда не боялся — ни врага, ни начальства. И может, и хорошо, что не увидят Ивана Лукича сейчас его прежние товарищи, потому что стал Иван женатым человеком и сделали с ним, чего не смогли сделать ни война, ни мина, ни госпиталь. Иван Лукич стал бояться.
«Мама права», — говорил он любимой дочке Наташе, когда жена гнала из дома дочкиных подружек, чтоб не носили грязь. «Жена права, нам нужен новый радист», — говорил он, например, начальству, когда Ксения Захаровна не сработалась с молодой и, прямо скажем, довольно привлекательной радисткой Людой. «Ксюша права», — говорил он зятю, когда теща запрещала ему брать малолетнего Олежку на море. «Бабушка права», — говорил он внуку, когда Ксения Захаровна распорядилась не пускать того в пионерский лагерь. Это случилось прошлым летом, за год до моего приезда. И вот тогда и пошла тлеть тихая вражда, война бескровная, безмолвная и до поры никому не заметная.
Олежка окончил первый класс. Отличником. И еще зимой отец дал слово отправить его в этом случае в лагерь от автобазы — отличный лагерь на берегу моря, куда сам Анатолий ездил в свое время вожатым и теперь рассказывал сыну про костры, и походы, и заплывы, и всякие соревнования, и про то, какая веселая, замечательная жизнь ждет его с ребятами хоть и в младшем, но все же отряде. Даже авиамодельный кружок есть в этом лагере. «И я построю самолет?» — дрожа от ожидания, спрашивал Олежка. «Может, и построишь, если ума хватит», — обещал отец, и смеялась мать, и дед трепал внука по вихрам, и только бабушка поджимала губы, не участвуя в общем веселье.
Пришло лето. И бабушка сказала: никакого лагеря. Здесь тоже воздух. Ничего, поскучает. Зато не утонет и не упадет в костер. И не подерется. Заразы не подхватит. И кушать будет домашнее, а не баланду лагерную. «Вы, мама, путаете, — еле сдерживаясь, все еще шутил Толик.— Это другой лагерь!» — «Никуда не поедет, разговор окончен», — отрезала теща. «Поедет!» — впервые взбунтовался зять, «Посмотрим», — усмехалась теща. Наташа страдала. Иван Лукич страдал. «Не спорь с ней», — уговаривали Толика оба. «Но почему, почему я не должен спорить?! — уже кричал Толик. — И вообще, почему решать должна бабка, а не родители?»
И тогда Ксения Захаровна произнесла знаменитую фразу, глубокий смысл которой, вероятно, и объяснял ту феноменальную власть, которую забрала эта маленькая сухая женщина над своим семейством. «Да какие вы родители? Кто вам сына-то растит-кормит? — Она помахала шумовкой перед носом зятя. — Решать хотите? Решайте. Только вперед обходитесь без меня. Обойдетесь-ка без бабки. Родители». Олег цеплялся за отца: «Папочка! Ты же обещал!» Толик кричал: «Наталья! Немедленно переезжаем в общежитие! Проживем сами!» А Наташа обнимала мужа, целовала сына и причитала: «Толечка, родной, я не уеду от мамы никуда... Подумай сам: мы ж пропадем! Я не смогу, я привыкла...»
Олег в лагерь не поехал. За лето он сильно вытянулся и стал грубить. «Махнем, сынок, на рыбалку?» — предлагал отец. «Отстань, — отвечал Олежка.— У меня дела».— «Какие же, интересно?» — спрашивал отец, по привычке обхватывая его за плечи. Олег вырывался и угрюмо буркал: «Не твое дело». Несколько раз Толя, ставший раздражительным, нервным, вновь заводил с женой разговор о том, чтобы отмежеваться от стариков: переехать в общежитие, или хотя бы жить своим хозяйством. Наташа не любила этих разговоров. У нее моментально краснели глаза, она шептала: «Они же обидятся. И папу жалко. Он так любит Олежку...» — «А меня тебе не жалко? — шипел Толя — Ты не боишься, что обижусь я?»
После одного из таких разговоров Анатолий впервые в жизни ушел, хлопнув дверью. Вернулся поздно ночью — на рогах, в грязной рубахе, расстегнутой до пупа.
С тех пор Толик стал «поддавать».
Вот как протекал год в этой некогда счастливой семье, о чем мои московские знакомые знать, конечно, не могли, так как получили к маю привычную открыточку от Наташи — поздравляем, целуем, ждем в гости.
Накануне моего прощания с гостеприимным домом приехал из лагеря Олег. (Этим летом бабушка отпустила его.) Успев за два месяца по детской незлобивости забыть все обиды, курносый загорелый мальчишка, сильно обросший льняными, как у отца, волосами, кинулся было к Толику, и счастье блеснуло у того в улыбке. Но — словно споткнулся о взгляд бабушки. И растерянно, застенчиво остановился, как перед чужим.
Самолетик защитного цвета запрыгал по взлетному полю, и вскоре маленькое море заблестело и зарябило внизу, как шелковый платок на ветру. «По знакомству» мне предоставили самое удобное место — рядом с пилотом, не на железной скамье вдоль стенки, а в кресле. За штурвалом в этот день сидел молчаливый Володя.
— Снимали у Ивана Лукича? — неожиданно спросил он в середине пути.— На тот год опять небось приедете? Понравилось?
— Да вряд ли...— отвечала я.— Странно у них. Неспокойно.
— Ничего странного. — И Володя с тихой яростью добавил: — Все из за этих ведьм... Что мамаша, язва старая, что дочка ее, до тридцати лет дожила, не может сама шагу ступить без мамочки. Двух таких мужиков измордовали!
И, слово за слово, Володя и рассказал мне всю эту историю. Когда-то они с Толей дружили. И как часто бывает в дружбе очень молодого мужчины с человеком постарше — Анатолий был для Володи как бы нравственным образцом, чуть ли не кумиром. И вот на его глазах этот кумир угасал, мельчал, ветшал. Володя не решался давать советы, но про себя-то решил с женщинами не связываться никогда, поскольку роль их в жизни мужчины представлялась ему теперь губительной. А дружба с Анатолием распалась естественным путем: у того появилась другая компания — в спасательной будке.
Спасибо, интернет
Толечка, родной, я не уеду от мамы никуда! (Прочитано 1460 раз)