...........Мать умирала.
Болела она давно, третий месяц. Уходя на работу, Зойка ставила на табуретку возле ее кровати тарелку с едой – захочет мать поесть, а картошка или каша вот они, рядом. Поначалу, возвращаясь домой, она находила тарелку чистой: мать все съедала и даже находила в себе силы встать и отнести пустую посуду на кухню. Зойка ругалась:
– Зачем встаешь? Раз мочи нет – лежи. Копи силы.
– Все уж... Откопилась, видать, – неохотно отвечала Прасковья.
Зойка от этих слов пугалась, но тут же бодрила себя надеждой: а вдруг да отлежится мать? В прошлом году так же было: за одну ночь она высохла, побледнела до синевы, и утром к ней потянулись старухи – прощаться.
«Ты уж прости, Прасковья, если обидела чем».
«Ты тоже прости меня...»
К обеду приехал из района сын, для всех – Михаил Трофимович, большой начальник; для нее, матери, – Мишка, насмешник и шалапут.
– Мать, ты что? Ишь, чего надумала! Придет срок – я тебе сам назову. А пока не смей!
И мать не посмела: на другой день, поминая Бога, села в кровати, еще через день кое-как, с великими трудами, встала, а на третий уже выговаривала снова приехавшему сыну:
– Ты что мне дров не везешь? Раз уж не померла – зимовать у себя буду. В своем доме.
– Мать, да я тебе… сразу колотых! – на радостях пообещал Михаил.
«...Может, и сейчас так же? Полежит, полежит, да оклемается», – думала Зойка.
Но лучше Прасковье не становилось. День ото дня замечала Зойка, что еды на материной тарелке остается все больше, а однажды, придя с работы, она увидела, что тарелка с кашей вовсе стоит нетронутой.
– Мам, да ты никак не ела? – взялась ворчать по привычке.
– Аппетиту нет, – глядя в потолок, ответила Прасковья, а когда потом перевела глаза на дочь, та увидела, что они медленно и неостановимо, как роднички, наполняются слезами.
– Мам, ну что ты? Чего плачешь-то? – опустилась Зойка на стул возле материной кровати.
– Бог с ней, с едой... Целый день одна – вот что плохо.
– Так ведь... работа.
– Какая еще работа? – недоуменно, как малый ребенок о непонятном, спросила мать. – Я умираю, а у них работа.
– Так ведь пока за газетами сходишь, да пока разнесешь, – заторопилась Зойка словами, чувствуя, как в душе ее что-то начало падать, проваливаться вниз, образуя немую, зияющую пустоту. – Про смерть, мам, ты и думать забудь. В газетах вон про долгожителей пишут: до ста и больше люди живут. Посчитай-ка, сколько тебе до ста? Полтора десятка! Это сколько еще жизни-то впереди...
– Правда, Зойк?
От надежды, нежданно прозвучавшей в материном голосе, Зойке стало совсем не по себе.
Утром она пришла на почту молча, без обычной своей песни. Начальница, метнув на нее пристальный взгляд, спросила:
– Что, совсем плоха мать?
– Совсем, – без всякой уже надежды согласилась Зойка. – Не ест, не пьет.
«Да если бы только это! – думала она дальше уже про себя, раскладывая газеты. – Если бы только это – было бы полбеды. Аппетит – он всегда так, то уйдет, то появится. А тут... «Какая еще работа? Я умираю, а у них работа...»
Невозможные, непостижимые слова выговорила мать! За всю жизнь, пока не слегла, был ли у нее хоть один день без работы? Да она эти слова – работа и жизнь – и не разделяла никогда, друг без друга не мысля.
Семеро детей дал Бог Прасковье; нарожала она их до войны, Зойка – младшая, родилась уже после того, как отца, Трофима Игнатовича, воевать проводили. Увидеть его Зойке так и не пришлось...
И сколь помнит она в детстве, а потом в девичестве – материн день всегда начинался в четыре утра: доила корову, топила печь, потом торопилась к колхозной ско-тине.
Рабочего завода Прасковье хватило надолго... Вот толь¬ко, прошлой весной, она донимала Зойку: сажай да сажай картошку. Зойка поначалу только руками всплеснула: какая, мол, картошка, другие в твои годы с печки не сла¬зят, а ты...
– Неужто мы тебе картошки не дадим? – принялась она отговаривать мать.
– Как же – в дому живу, а усад пустой будет?
– Да тебе давно уже пора ко мне перебираться. Или, думаешь, сам против будет?
– Ничего я не думаю, а только, пока руки-ноги не отказывают, из дому не уйду.
Пришлось сажать. Уж и казнилась Зойка летом, гля¬дючи, как мать – где внаклон, а где прямо на коле¬нях – полет осот да молочай; прибегая помочь, она то ворчала на нее: «Выпросила себе заботу», то вдруг жа¬лела до слез, потому что догадывалась: отними у матери эту заботу – она забудет, зачем и жить на белом свете...
И все-таки осенью, после Сашиной свадьбы, опять по¬звала мать к себе. Та завела старую песню:
– Дом-то, Зойк... Дом бросать жалко.
Подтопок с началом холодов Прасковья взялась топить сама. Потом стала дожидаться, когда дочь пойдет на ра¬боту да по дороге на почту завернет к ней, выгребет золу, по новой заправит печку. Ей тогда только и оста¬нется – угольку подбросить.
В январе поддали морозы. В один из самых холодных вечеров Зойке как шепнул кто: сходи-ка к матери. Приходит – а у той холодина. Сунулась к печке – черным-черна.
– Мам, ты что не подкладываешь?
– Встать не могу.
Тут уж от уговоров она перешла к делу. Сходила за мужем, Санькой, и они на салазках перевезли мать к себе.
...И вот лежит она уже третий месяц. На дворе весна собирается с силами – днем припекает солнышко, по улицам не пройдешь от грязи – а материны силы тают. Как вешний снег...
– Баб, как ты тут?
Прасковья открыла глаза и некоторое время смотрела на внучку молча. Потом разлепила высохшие на нет, спекшиеся губы:
– Ты, Саш?
– Ага, только приехала. Ну, как ты?
– Да вот... помираю вроде.
Зная уже, какими словами успокаивать бабушку – мать предупредила, Саша принялась наговаривать их и, как и мать, с горестным удивлением обнаружила: ба¬бушка верит! Бабушка, которая всю жизнь наставляла ее надеяться только на свои руки да свой разум, ловит каждое слово ее наивного лепета, ее отчаянного вранья. «Бабушка – это уже не бабушка», – пришла к ней пугающая, шальная мысль, но Саша не дала ей обжиться, освоиться в себе. «Не может быть, не может быть, – принялась она гнать от себя мысль-предательницу. – Не может этого быть, потому что вот только, прошлой осенью...»
Прошлой осенью они копали картошку на бабушкином усаде. Приехали почти все ее дети из тех, что живут близко: дядя Миша, дядя Коля, тетя Шура пришла из Ивановки. Ну, и она с отцом и матерью. День был хоть и сухой, солнечный, но ветреный. Бабушке дома одной не сиделось, и она то и дело выходила на огород, стояла, опершись на батожок, смотрела...
– Мам, продует, – говорил кто-нибудь из великовоз¬растных детей, – шла бы домой.
Бабушка, постояв еще немного, возвращалась, и Са¬ше грустно было смотреть, как она осторожно перестав¬ляет палку, выбирает, куда ступить...
Покончив с работой, они наварили молодой картош¬ки, уселись в бабушкином доме за стол. Дядя Миша поставил на стол бутылку. Разлив по стаканам, спросил:
– Мать, пригубишь маленько?
– Нет, робяты. Вы уж сами.
Бабушка сидела у печи, сложив руки на своем батож¬ке, и, казалось, дремала, слушая разговор. И вдруг на¬сторожилась. Это после того, как тетя Шура похва¬лила:
– Картошка-то, мама, у тебя на славу уродилась.
– А с чего ей плохой-то быть? – живо, как прежде, откликнулась бабушка. – С чего ей плохой быть, если все лето полола?
Помолчав немного, бабушка добавила с ноткой тор¬жества:
– Сама.
– Сдавать будешь? – обрадовавшись бабушкиному оживлению, поддержал тему дядя Коля.
– Буду. Мишка вон машину прислать обещался.
– Сдадим, мать! В лучшем виде! – подтвердил сын-начальник. – Готовь чулок побольше.
– Чего? – не поняла дяди Мишиной шутки бабушка.
– Чулок, говорю, готовь побольше, чтобы деньги было куда класть.
– Какой чулок! Внучка вон замуж собралась. На пла¬тье надо.
Она, Саша, обрадовалась тогда, а сейчас отчетливо по¬няла: не для себя – для нее пласталась бабушка все лето на огороде. А она, идиотка, на моря укатила, ей, видите ли, нужно было восстановить силы, затраченные навыпускные экзамены в институте.
...Туго натянутое платье на Саше чуть заметно зако¬лыхалось: кто-то, еще безымянный, ворочался внутри, пробовал свои маленькие пока силенки.
И тут бабушка вдруг сказала:
– Тяжело сидеть-то? А ты ляг. Ложись, ложись... Чего меня сторожить.
«Нет, бабушка – это еще бабушка! – с благодарностью думала Саша, укладываясь на диване. – Все знает, все понимает, все чувствует...»
Когда Саша собралась замуж, подружки дружно зави¬довали: муж мужем, а ты еще городскую прописку и жилплощадь приобретешь, интеллигентных родичей за¬имеешь. Шутка сказать: будущая свекровь – преподава¬тель университета. Это стоит только Саше захотеть – и она вслед за любимым Костей прошмыгнет в аспиран¬туру…
Мать запаниковала: с такими сватами и родниться страшно. А бабушка... Бабушка только и сказала:
– Люди как люди. Нам руками привычней работать, им – головой.
Потом же, наедине, огорошила Са¬шу:
– А все-таки жить тебе с ними будет трудно!
– Почему, баб? – удивилась она столь быстрой пе¬ремене в бабушкиных речах.
– Ты в девках-то сколько просидела? То-то и оно… Одна жить привыкла, все про себя сама решать. А замужем жить...
Бабушка даже помолчала немного – для того, навер¬ное, чтобы Саша прониклась важностью предстоящих слов, и закончила:
– Замужем жить – с мужем все пополам делить. А свекровь да свекра уважать да почитать.
– А как же твое «надейся только на свои руки да разум»?
– Э-э, мила моя... Тут не разъяснишь. Тут уж сама связывай, если сумеешь.
«Я, бабушка, кажется, связала, – думала Саша, за¬сыпая. – Только не знаю вот – прочно ли?».
…В доме шумно и голосисто, и они с Костей сидят во главе стола. Рядом-рядом, близко-близко.
– Горь-ко, горь-ко!..
Родня у Поспеловых большая, от дружного крика стены дрожат. За свадебным столом нет только бабуш¬ки – «тяжело уж мне, Саш, не приду».
К бабушке они с Костей все-таки сходили. Отнесли пирогов, конфет; Костя разлил по стаканам шампанское: «Выпейте за наше счастье».
Бабушка помочила губы в шипучей, пузырчатой жидкости:
– Любите друг дружку. Уважайте. А вот вам и по¬дарок.
Она приподняла край лежащего на столе полотенца, и они увидели... рябиновые бусы.
– Ты не думай, Костюшка, на платье я Саше дала. А уж так... вдобавок. Чтобы было у вас деток, сколь ягод на этой нитке.
Костя засмеялся:
– Так это не вдобавок, бабушка! Это – главный подарок!
...И вот сидят они за свадебным столом. На ней нежно-розовое платье (в белом она была вчера, в городе, в первый день свадьбы), и на розовой материи пламенеют рябиновые бусы. Костя смотрит на них и улыбается. И все улыбаются. Костина мама – тоже, только вот... ох, какая сложная у нее улыбка! Что-то она хочет сказать этой улыбкой, но что, что?..
Проснулась Саша от недоумения: как что? Разве она не знает – что?
Поняв, что вопросы свои она задает уже не во сне, а наяву, успокаивается: это теперь она знает ответ, а тог¬да не знала. Ничегошеньки не знала... Сидела с рябино¬выми бусами на шее, и... Нет, опять не то! Разве она бы¬ла за свадебным столом в рябиновых бусах? Куда там! Едва они с Костей переступили порог, вернувшись от ба¬бушки, как родня дружно навалилась на нее: сними да сними рябину, бабушка уже старая, чего она понимает? «Разве в таких бусах сейчас ходят?».
Она и сняла, и положила бусы в коробку из-под конфет.
Когда в очередной раз навестить мать пришла из Ива¬новки дочь Шура, Прасковья ее... не узнала.
– Мам, ты что? – тормошила ее Зойка. – Это же наша Шурка.
Но Прасковья глядела пустыми, непонимающими гла¬зами, бездумно переводя их с одного лица на другое. Вскоре дом огласился сплошным безысходным стоном.
Санька, единственный в доме мужик, стал пропадать где-то допоздна, домой являлся чуть ли не в полночь и сразу лез на печь, задергивал занавеску – через кухон¬ную стенку стоны были не так слышны. Женщины же маялись в одной комнате с матерью. Устав за день от дел и переживаний, они, добравшись до подушек, хоте¬ли забыться хоть ненадолго. Но мать не давала. Привык¬нуть к ее стонам было невозможно, и, забывая о том, что мать уже не понимает человеческой речи, они просили:
– Мама, дай передохнуть.
Прасковья в ответ опять стонала...
В одну из ночей, очумев от бессонницы, Зойка подош¬ла к материной кровати и, сама не зная зачем, запела:
– Баю, баюшки, баю,
Не ложися на краю...
Кровать была с металлической сеткой. Зойка качала мать и пела. Через некоторое время остановилась, прислу¬шиваясь: стонов не было.
Этим они и стали спасаться: по очереди с сестрой ка¬чали мать, напевая песню, и Прасковья на какое-то вре¬мя переставала стонать, заплутавшись сознанием в неверном сне.
Саша засыпала и просыпалась вместе с бабушкой, и оттого, что происходило это несколько раз за ночь, сны и явь у нее совсем перепутались.
Однажды она испугалась собственного голоса, выгова¬ривавшего с обидой:
– Как вы не понимаете? У меня умирает бабушка, а я буду спокойно гулять в городском саду? Нет, я поеду в деревню... Переживания отразятся на моем ребенке? Но с каких это пор вы стали его жалеть?
Проснулась она не от бабушкиных стонов – от стра¬ха: неужели она говорит это вслух? В доме тихо, все спят. И хорошо... Сейчас и без нее всем хватает пережи¬ваний.
Вздохнув с облегчением, Саша даже засмеялась ти¬хонько: надо же, какая она смелая во сне! А в жизни? В жизни смелой была свекровь:
– Саша, у Кости большое будущее, ты должна соот¬ветствовать ему! Почему бы тебе тоже не поступить в аспирантуру? Девочка ты способная, я знаю... Ребенок? Господи, да у вас еще целая жизнь впереди!
Она, Саша, только и пролепетала тогда, едва выговаривая слова от стыда и смущения:
– Да... но первый аборт опасен.
– Господи, какие глупости! Все зависит от того, в чьи руки ты попадешь. А уж я постараюсь...
Бабушка опять застонала. Потом стоны вдруг оборвались, и в неожиданно наступившей тишине она четко, осмысленно спросила:
– Кто тут? Кто не спит? Несите меня скорей домой.
Прасковья, видно, чувствовала, что очнулась ненадол¬го, и потому спешила сказать главное, то, о чем раньше говорила между другими речами: «Положите меня дома. Оттуда и понесете...»
В следующую ночь они не ложились – стояли у Пра¬сковьиной кровати, чувствуя, что эта ночь для нее – по¬следняя. Прасковья уже не стонала – даже на это сил у нее не осталось, – а только хватала ртом воздух, труд¬но, редко. «За что ей такая мучительная смерть, за что? – думала Саша. – Может, как раз за то, что о смерти бабушка думала слишком мало? Вот та и мстит ей...»
В животе опять торкался кто-то, и Саша переводила глаза с бабушкиного лица на свой живот: Господи, ка¬к о н там? Может, свекровь права, и ей, ради н е г о, не стоило ехать в деревню раньше времени?
Горячие слезы, катившиеся по щекам, стали еще горя¬чее – от стыда...
...Последняя нить, связывающая Прасковью с жизнью, оборвалась на рассвете, и Прасковья наконец переста¬ла чувствовать боль.
Обмывать ее пришла тетка Стеша, соседская старуха. Обмыла и удивилась перемене:
– Бабы, глядите, какая она опять хорошая. Пра¬сковья такая – ничего плохо делать не умела...
Днем Санька съездил в райцентр за гробом, и вечером, потемну, мать понесли в ее дом. Подтаявший за день ле¬док снова хрустел под ногами, звезды сверху глядели тоже подмерзшие, льдистые.
Топить у матери не стали – теперь ей так было лучше.
И снова – в последний раз – стало людно в Прасковьином доме.
– Кость, ты веришь, что бабушки больше нет?
– Са-ша...
– Странно устроена жизнь, непонятно.
– Это тебе-то? Учителю с высшим образованием?
– А что мы знаем, Кость? Только то, что знаем слишком мало.
– Тебе на философский надо было идти. В универси¬тет. А ты по ошибке и пед попала. А впрочем... это хо¬рошо, что ты ошиблась.
– Почему хорошо?
– Представляешь, что было бы, встреться ты с моей матушкой раньше?
– Что?
– У-у... Война миров! Зато теперь – мирное сосуще¬ствование.
– Слушай, она действительно смирилась с тем, что ее невестка библиотечные фолианты поменяла на пеленки?
– Думаю, да.
– А... ты сам?
– Са-ша... Ну сколько можно об этом? Хочешь, дам тебе самую страшную, самую нерушимую клятву?
– Хватит, хватит страшного! Хотя... страшно. Что день грядущий нам готовит?..
Роды начались на рассвете. Зойка слетала за фельдше¬рицей, та констатировала:
– Скорей в больницу.
Санька приехал с колхозного двора на тракторе – грязно, машина до райцентра может не пройти. Сильных болей еще не было, и Саша, забравшись в кабину, с улыбкой слушала сквозь отчаянный рев мотора, как мать ругается с Костей:
– Ты куда собрался?
– В больницу.
– Пешком?
– Пешком.
– Да ты с ума сошел! Отец отвезет ее, потом за то¬бой приедет. Шутка дело – семь километров! По нашей-то грязи!
В палате она первым делом повесила на больничную койку бабушкины рябиновые бусы:
«Ну, бабушка, за первой ягодкой пришла».
И тут началось...
Поначалу, когда накатывала боль, Саша сжимала зу¬бы и впивалась руками в железные прутья кровати – помогало. Когда боль уходила, она говорила себе: это – все, это – предел, сильнее болеть не будет, разве мож¬но – еще сильнее?
Оказалось – можно. Когда начались новые схват¬ки, она, не выдержав, закричала:
– Не могу! Не могу больше! Помогите!
Вошедшая в палату дежурная сестра раздраженно буркнула:
– У нас не кричат, милочка. Не распускайте себя.
А Саше уже казалось, что ее спина превратилась в обычную деревянную доску и эту доску неведомая, жестокая сила пытается разломать пополам. «Господи, – за¬дохнулась она от боли, – но ведь я же живая! Как же можно: живое – ломать?!» Ухватившись за решетку кровати, она наткнулась рукой на рябиновые бусы. «Ба¬бушка, какие детки? Это выше моих сил! Я не хочу, не могу, не хочу...»
Суровая нитка разорвалась в ее руках, как паутинка, и красные ягоды, освободившись, рассыпались по боль¬ничному полу.
– Ты... что?
– У тебя... все в порядке?
– Все. Ты бледный, как полотно. Ты... Из-за меня?
– Если бы ты знала, что я пережил. Ты... Ты боль¬ше не будешь рожать. Никогда!
Больничное окно было не совсем чистым, и, может быть, еще и потому Костино лицо казалось таким жал¬ким, таким неприбранным...
Она смотрела и смотрела на него, а потом вдруг за¬смеялась – тихо, без голоса, одними только глазами.
И вот они снова дома. Позади длинный, хлопотливый день: выписка из роддома, дорога домой, первое купа¬ние малышки. «Настенька, – сказал молодой отец. – Мы назовем нашу дочь прекрасным русским именем – Настя».
Теперь, слава Богу, ночь, мать с отцом спят на печи, они с Костей одни. Нет, не одни, с дочкой.
Вот она, Настенька, лежит на бабушкиной кровати.
Когда встал вопрос, куда класть дочурку, она без коле¬баний сказала:
– На бабушкину кровать.
– А... не боишься? – переспросила мать
– Не боюсь. И качать на ней удобно, если заплачет.
Но дочка, умница, не плачет пока, и можно отдохнуть ото всего, поговорить в тишине.
– Кость, а бусы-то я рассыпала. Те, что бабушка по¬дарила.
– Вот и хорошо, новые тебе сделаю, – горячим ше¬потом отозвался муж. Она, как и в больнице, засмеялась от этих слов – уже с голосом, но тихо, чтобы не разбу¬дить дочь.
– Кость, а ты дурачок. Хоть и ученый... Да ведь для того, чтобы они не рассыпались, достаточно одной-единственной ягодки...
Нитка рябиновых бус (Прочитано 487 раз)