Иван Шмелёв, "Лето Господне". Отрывок
– Ну, немец в Москве есть, у Гопера на заводе, весь год купается, ему купальню и на зиму не разбирают. Ну, прознал, что на Крещенье в ердань погружаются, в проруби, и повадился приезжать. Перво-то его пустили в ердань полезть… может, в нашу веру перейдёт! Он во Христа признаёт, а не по-нашему, полувер он. Всех и пересидел. На другой год уж тягаться давай, пятёрку сулил, кто пересидит. Наша ердань-то, мы её на реке-то ставим, папашенька и говорит – в ердани не дозволю тягаться, крест погружают, а желаете на портомойне, там и теплушка есть. С того и пошло. Мартын и взялся пересидеть, для веры, а не из корысти там! Ну, и заморозил его немец, пересидел, с того Мартын и помер. Потом Василь-Василич наш, задорный тоже, три года брался, – и его немец пересидел. Да како дело-то, и звать-то немца – папашенька его знает – Ледовик Карлыч!
– А почему Ледовик?
– Звание такое, все так и называют Ледовик. Какой ни есть мороз, ему всё нипочем. И влезет, и вылезет – все красный, кровь такая, горячая. Тяжёлый, сала накопил. Наш Василь-Василич тоже ничего, тяжёлый, а вылезет – синь-синий! Три года и добивается одолеть. Завтра опять полезет, беспременно, говорит, нонче пересижу костяшек на сорок. А вот… Немец конторщика привозит, глядеть на часы по стрелке, а мы Пашку со счётами сажаем, пронизи-костяшки отбивает. На одно выходит, Пашка уж приноровился, в одну минутку шестьдесят костяшек тютелька в тютельку отчикнёт. А что лишку пересидят, немец сверх пятёрки поход даёт, за каждую костяшку гривенник. Василь-Василич из задора понятно, не из корысти… ему папашенька награду посулил за одоление. Задорщик первый папашенька, летось и сам брался – насилу отмотался. А Василь-Василич чего-то надумал нонче, ходит-пощёлкивает – «нонче Ледовика за сорок костяшек загоню!». Чего-то исхитряется...
…Портомойня недалеко. Это плоты во льду, лёд между ними вырублен, и стоит на плотах теплушка. Говорят – Ледовик приехал, разоблачается. Мы входим в дверку. Дымит печурка. Отец здоровается с толстым человеком, у которого во рту сигара. За рогожкой раздевается Василь-Василич. Толстый и есть самый Ледовик Карлыч, немец. Лицо у него нестрашное, борода рыжая, как и у нашего Косого.
Пашка несёт столик со счётами на плоты.
Косой кряхтит что-то за рогожкой, – может быть, исхитряется? Ледовик спрашивает – «котофф?» Косой говорит – «готов-с», вылезает из-под рогожи и прикрывается. И он толстый, как Ледовик, только живот потоньше, и тоже, как Ледовик, блестит. Ледовик тычет его в живот и говорит удивлённо-строго: «а-а… ти такой?!» А Василь-Василич ему смеётся: «такой же, Ледовик Карлыч, как и вы-с!» И Ледовик смеётся и говорит: «лядно, карашо».
Тут подходит к отцу высокий, худой мужик в рваном полушубке и говорит: «дозвольте потягаться, как я солдат… на Балканах вымерз, это мне за привычку… без места хожу, может, чего добуду?» Отец говорит – валяй. Солдат вмиг раздевается, и все трое выходят на плоты.
Пашка сидит за столиком, один палец вылез из варежки, лежит на счётах. Конторщик немца стоит с часами. Отец кричит – «раз, два, три… вали!» Прыгают трое враз. Я слышу, как Василь-Василич перекрестился – крикнул – «Господи, благослови!». Пашка начал пощёлкивать на счётах – раз, два, три… На чёрной дымящейся воде плавают головы, смотрят на нас и крякают. Неглубоко, по шейку.
Косой отдувается, кряхтит: «ф-ух, ха-ра-шо… песочек…»
Ледовик тоже говорит – «ф-о-шень карашо… сфешо».
А солдат барахтается, хрипит: «больно тепла вода, пустите маненько похолодней!»
Все смеются. Отец подбадривает – «держись, Василья, не удавай!». А Косой весело – «в пу… пуху сижу!». Ледовика немцы его подбадривают, лопочут, народ на плоты ломится, будочник ибежал, все ахают, понукают – «ну-ка, кто кого?».
Пашка отщёлкивает – «сорок одна, сорок две…»
А они крякают и надувают щёки.
У Косого волосы уж стеклянные, торчками. Слышится — ффу-у- у-ффу-у… «Что, Вася, — спрашивает отец, — вылезай лучше от греха, губы уж прыгают?» – «Будь-п-кой-ны-с, – хрипит Косой, – жгёт даже, чисто на по-полке па… ппарюсь…» А глаз выпучен на меня, и страшный.
Солдат барахтается, будто полощет там, дрожит синими губами, сипит – «го… готовьте… деньги… ффу… немец-то посинел…».
А Пашка выщёлкивает – «сто пятнадцать, сто щишнадцать…».
Кричат – «немец посинел!». А немец руку высунул и хрипит: «таскайте… тофольно ко-коледно…» Его выхватывают и тащат. Спина у него синяя, в полосках. А Пашка себе почокивает – «сто шишдесят одна…».
На ста пятидесяти семи вытащили Ледовика, а солдат с Косым крякают. Отец уж топает и кричит: «сукин ты кот, говорю тебе, вылезай!..» — «Не-эт… до-дорвался… досижу до сорока костяшек…»
Выволокли солдата, синего, потащили тереть мочалками. Пашка кричит – «сто девяносто восемь…».
Тут уж выхватили и Василь-Василича. А он отпихнулся и крякает – «не махонький, сам могу…». И полез на карачках в дверку…
…Спрашиваю, как Василь-Василич исхитрился, что-то про гусиное сало говорили.
– Да вот, у лакея немцева вызнал, что свиным салом тот натирается, и надумал: натрусь гусиным! А гусиным уши натри – нипочём не отморозишь. Верней свиного и оказалось. А солдат телом вытерпел, папашенька его в сторожа взял и пятёркой наградил. А Вася водочкой своей отогрелся, Господь простит… В Зоологическом саду на горах за выручкой стоит. А Ледовика чуть жива повезли. Хитрость-то на него же и оборотилась.
Иван Шмелёв, "Лето Господне". Отрывок (Прочитано 452 раз)